Встаю как раз вовремя, чтобы принять душ, скрутить косяк и поехать на набережную. Дождь и ветер прекратились, и сегодня наконец-то будет настоящий закат. Когда я добираюсь до скамейки, Акирова уже там – она сегодня рано закончила работу. Первым делом она спрашивает о Маоре и о встрече в пятницу, и я говорю ей, что меня уволили и что, может быть, так даже лучше.
– Теперь ты моя единственная работодательница, – говорю я и вытаскиваю косяк из пачки “Ноблесс”. – И поэтому я решил относиться к нашему бизнесу гораздо серьезнее. Посмотри, какой закат я тебе устроил!
Закат действительно прекрасен, и Акирова молчит. Видимо, ищет слова утешения и не находит. Я говорю ей, что не только закат сегодня премиальный, но и стафф. И рассказываю ей про Аври и про “Ананасный краш”, но опускаю подробности насчет высирания.
– Честно говоря, я курю уже двадцать лет, но настолько классного еще не курил. После нескольких затяжек просто улетаешь.
Даже когда солнце уже зашло, мы остаемся сидеть на скамейке, и я напоминаю Акировой, что она обещала рассказать, почему сваливает. Она смотрит на меня своими умными зелеными глазами. Она совершенно обдолбана, но все равно пытается в меня вглядеться. Улыбается эдак печально и говорит, что тоже увольняется и тоже не по-хорошему. Компания, в которой она работает, представляет несколько мафиозных семейств. И одному из них не только оказывает юридические услуги, но и помогает отмывать деньги. Речь о десятках миллионов, замешано много важных людей. Конкретно Акирова – нет, она узнала случайно и как дура пошла в полицию. Когда туда явилась, не понимала весь размах. Думала, что перевод, который она обнаружила, – одноразовая история. Что причастен только один партнер. Но когда выяснилось, что это серьезно, у нее уже не было выбора. Теперь она государственный свидетель. Приходит каждый день в офис, как будто все нормально. Слушает и собирает все больше материала. И очень скоро, когда все рванет, ее здесь уже не будет, ее включат в программу защиты свидетелей, создадут ей новую личность за границей, и даже она сама не знает где.
– Вчера Одед сказал, что со мной не поедет, – говорит она, пытаясь изображать невозмутимость. – Он очень привязан к своей семье, и исчезнуть – это не для него.
– Я поеду с тобой, – говорю я и внезапно беру ее за руку. – Я поеду с тобой куда угодно, я люблю сюрпризы.
– Ничего себе стафф, – смеется она.
– Тоже правда, – говорю ей я. – Но совершенно без связи, я буду рад поехать. Ты теперь моя единственная работодательница. Когда ты уедешь, это закончится. А новое место, новое начало – это мне в самый раз. Ты представь, вдруг нас отправят на тропический остров? Каждое утро я буду забираться на дерево и вскрывать для тебя кокос.
– Да ты прям завелся. – Она все смеется. – Жалко, что мы не можем поменяться местами.
– Я не хочу меняться местами, – говорю я, и у меня в горле стоят слезы, – я хочу с тобой.
И она прикусывает губу и кивает. Но не в смысле “я знаю”, а в смысле “я тоже хочу с тобой”. И наступает такая длинная секунда, которую мир освободил для нашего поцелуя. Но я чересчур взвинчен, я не могу просто поцеловаться. Мой обдолбанный мозг слишком занят, воображая нас вместе, под другими именами в другой реальности.
Секунда заканчивается раньше, чем я предполагал. Акирова встает и смущенно улыбается. И говорит, что сегодня пришла попрощаться, потому что таймлайн изменился: ее заберут из дома в десять, а до этого ей надо попрощаться с мужем и с сестрой, которая пока еще ничего не знает. Я тоже встаю. Я все еще размышляю, как это я упустил момент, а она тем временем обнимает меня – обыкновенно так, по-американски, – и говорит, что я особенный человек, как говорили почти все девушки, которые не соглашались со мной переспать.
– Не рассказывай никому, хорошо? – говорит она, пытаясь остановить такси. – Даже когда уже рванет. Обещаешь? Это может только подвести меня, да и тебя.
И я тороплюсь кивнуть, а через минуту ее уже нет.
Когда я еду домой на велосипеде, я все еще сильно обдолбан, и в голове у меня светофоры, фонари и сигналы автомобилей на шоссе перемешиваются в одну огромную дискотеку. Весь город какой-то счастливый, слишком счастливый. Меня пробивает на хавчик, и я останавливаюсь на Нордау около йеменской забегаловки и съедаю полпорции в пите. Завтра Акирова начнет новую жизнь далеко-далеко, без мужа и под другим именем. Похоже на начало – или, может, конец – сказки. Я верю, что ей будет хорошо, где бы она ни была. Даже и без меня. Срывать ей с дерева кокосы будет кто-нибудь другой или она сама. Куда бы ее ни послали, я надеюсь, там будет тепло: каждый раз, когда я передавал ей косяк и наши руки соприкасались, пальцы у нее были холодные.
Эволюция расставания
Сначала мы были клеткой. Потом амебой. Потом рыбой. А потом, после долгого и очень выматывающего периода, превратились в ящерицу. В тот период – мы это помним – земля была мягкой и прогибалась под нашими ногами, так что мы забрались на дерево. Там, на самом верху, среди веток, мы чувствовали себя в безопасности. Потом однажды мы снова спустились на землю и стали ходить выпрямившись и говорить. И с той минуты, когда мы заговорили, мы просто не могли остановиться. Потом мы много смотрели телевизор, и это был прекрасный период. Мы смеялись – обычно не там, где надо. Люди смотрели на нас и спрашивали: “Что смешного?” Мы даже не пытались отвечать, настолько нам было все равно. Мы поклялись себе, что найдем работу, которую будем любить, а когда нам это не удалось, мы удовлетворились работой, которую не слишком ненавидели, и почувствовали, что нам повезло. А потом – что мы несчастны. А потом – снова что нам повезло. И вдруг наши родители оказались при смерти. А потом они умерли. За секунду до того, как их не стало, мы крепко-крепко вцепились в их руку и сказали, что прощаем им все. Прямо все-все. И наш голос дрожал. Потому что мы не были уверены, что говорим правду. И боялись, что они это чувствовали. Не прошло и года после этого, как у нас родился ребенок. И он тоже залез на дерево и там, на самом верху, среди веток, чувствовал себя в безопасности. И он тоже спустился оттуда и пошел в университет. И тогда мы остались одни и начало становиться холодно. Пусть не так холодно, как тогда, давным-давно, когда мы прятались в норах и смотрели, как снаружи замерзают и умирают динозавры, но все равно холодно. Мы пошли на курсы актерского мастерства, потому что наши друзья сказали, что от этого нам станет хорошо. И нам дали упражнение на импровизацию. И в одном упражнении мы друг друга отравили. А в следующем упражнении мы друг друга предали. А в третьем упражнении преподаватель, говоривший на английском с густым и непонятным акцентом, сказал:
– Теперь поменяйтесь паґрами.
И вдруг, в одну секунду, нас уже не было, был только я. Новая женщина, ставшая моей партнершей, сказала:
– Давай сделаем упражнение, как будто ты младенец, и я тебя рожу, и буду кормить тебя грудью, и защищать от всего плохого.
А я сказал:
– Конечно, почему бы и нет.
И как раз когда она закончила рожать меня, и кормить меня грудью, и защищать от всего плохого, наше время кончилось и преподаватель со странным акцентом спросил, возвратило ли нам это упражнение воспоминания о прошлом. И я сказал, что нет, потому что не хотел признаваться, что оно возвратило мне воспоминания о том, что было миллионы лет назад, еще до того даже, как начали разделяться материки. Потом дома из-за какого-то пустяка у нас случилась самая большая ссора с тех пор, как мы возникли. И мы кричали, и плакали, и ломали всякие вещи. И если бы вы спросили нас вчера, мы сказали бы, что эти вещи вообще не могут сломаться. Потом мы взяли свою одежду и сложили ее в чемоданы. А что не поместилось в чемоданы, то мы засунули в пластиковые пакеты из супермаркета и потащили это все с собой, как бездомные, в квартиру нашего друга, очень богатого, который расстелил нам выцветшую простыню на своем пафосном диване в гостиной. И этот друг сказал нам, что, может, сейчас нам кажется, будто наступил конец света, но до завтра весь гнев и вся обида растают, и ситуация покажется совсем другой. Мы сказали ему:
– Нет! Что-то сломалось. Что-то разлетелось на куски. Мы никогда не сможем это починить или залечить.
И наш друг закурил длинную тонкую сигарету и сказал:
– О’кей, предположим. Но, вне всякой связи, скажи, почему ты все время говоришь о себе во множественном числе?
И, вместо того чтобы ему ответить, я огляделся и увидел, что я совершенно, вообще совсем один.