— Крови боятся, — полувопросительно-полуутвердительно бросил Лех с ноткой презрения.
— И это тоже… Но, главное, не верят в силу народа, в его патриотизм, в его решимость отстаивать свою свободу. Они забывают, что солнце не светит рабам! — Голос Лелевеля набрал драматическую высоту. — Ну что ж… Точки над «i» расставлены. Стало окончательно ясно, что нам с кликой Чарторыйского не по пути. Мы не враги, но и только. Каждый пойдёт своей дорогой.
— Правильно! Долой иллюзии! — одобрительно сказал Осовский.
— И сегодня я объявляю начало практической подготовки восстания, которое мы много и предметно обсуждали в предыдущие месяцы! — закончил Лелевель.
Заветное слово «восстание» прозвучало столь же энергично, сколь и неожиданно.
Дав паузу, чтобы члены комитета осознали смысл его слов, председатель добавил негромко:
— Пришло время, панове…
Встал, опираясь руками на столешницу. Окинул пристальным взглядом соратников. Ближайшие из близких. В каком-то смысле его личная гвардия советников и воинов.
Всегда бесстрастное лицо Ходзько выразило волнение.
Тучный Гуровский подался вперёд.
Глаза Леха блеснули сумасшедшей радостью.
Сжав кулаки, Мазур решительно кивнул, словно подтверждая, — да, мол, пора.
Побледневший Осовский хрипло произнёс:
— Наконец-то!
Резко поднявшись, затянул дрожащими губами «Еще Польска не сгинела!»[15] Остальные, шумно отодвигая стулья, последовали его примеру. Пели громко и вдохновенно, дирижируя руками и смахивая слёзы. Звучало, может быть, и нестройно, однако в музыке ли дело? Мысли и чувства были едины — вот главное.
— Благодарю вас, панове, — тихо сказал Лелевель, когда песня стихла. — Наш общий порыв считаю добрым знаком перед началом судьбоносного дела. Прошу всех садиться. Кроме пана полковника.
Незнакомец, пришедший с председателем, остался стоять под пристальными взглядами собравшихся.
— Хочу представить вам, друзья, руководителя будущего восстания, — с торжественной ноткой произнёс Лелевель. — Полковник Иосиф Заливский, прошу любить и жаловать.
Одёрнув дурно пошитый сюртук табачного цвета, полковник слегка поклонился. Было в его крупном широкоплечем теле нечто богатырское, вызывающее безотчётное уважение. Широкое некрасивое лицо с густыми усами отличалось выражением суровости, квадратный подбородок внушал мысль о твёрдом характере. Маленькие, глубоко посаженные глаза жёстко смотрели из-под густых бровей. Трудно было бы представить этого человека танцующим на балу, а вот на поле боя во главе солдатской колонны — вполне.
— С вашего позволения, панове, я изложу предлагаемый план восстания, — произнёс он густым низким голосом.
Лелевель взмахом руки неожиданно остановил его.
— Прошу извинить… Прежде чем мы выслушаем пана Заливского, хочу объявить присутствующим: всё сказанное должно остаться в полном секрете, — строго сказал он. — Это непременное требование. В своей среде мы порой бываем легкомысленны и болтаем лишнее. Так вот, панове, болтовня закончилась. Начинается дело…
Обсуждение плана восстания затянулось до вечера. Устало иду на встречу с Каминским, жалея о том, что нельзя её отложить, а так сейчас было бы хорошо вернуться домой и вытянуться на кровати.
День чудес, иначе и не скажешь…
Лелевель окончательно утратил надежду о чём-то договориться с князем Адамом, и это само по себе не удивительно. Удивительно, что он вообще питал на сей счёт какие-то иллюзии и согласился убить время на заведомо провальную встречу. Вероятно, председатель до последних дней находился в плену обаяния, авторитета и огромных возможностей первого среди польских магнатов и не исключал, что каким-то образом удастся привлечь всё это великолепие на пользу Комитету. Теперь окончательно ясно, что нет.
И следом, как чёрт из табакерки, выскакивает полковник Заливский…
Мы действительно много обсуждали подготовку к восстанию, мечтали о нём — и всё же сходились в мысли, что для его успеха необходимы три условия: наличие жизнеспособного плана, военного руководителя и больших денег. Ничего этого в распоряжении Комитета не было. Всё это вдруг появилось в одночасье. Откуда?
Нельзя сказать, что Заливский в кругах эмиграции был неизвестен. Один из видных участников Восстания, он и в Париже остался горячим приверженцем вооружённого освобождения Царства Польского. И, как выясняется, даже составил соответствующий план. Насколько могу судить, план небесспорный, но любопытный, однако не в этом суть. А вот где он был со своим планом до этого дня? Как сумел привлечь внимание и доверие Лелевеля? Причём доверие настолько большое, что наш председатель ничтоже сумняшеся заранее объявил Заливского руководителем будущего восстания и фактически единолично выдал ему карт-бланш на подготовку. Пусть даже пока что на уровне слов. Для такого осторожного политика, как Лелевель, дело необычное…
И третье, деньги. Ещё предстоит сосчитать, сколько понадобится средств для организации вооружённой борьбы, но ясно, что суммы будут изрядные. В последние месяцы, как уже говорилось, с деньгами в Комитете стало неплохо, и пособия наши люди получают более-менее регулярно. Однако одно дело карманные расходы и совсем другое — закупка оружия, припасов, амуниции. Тем не менее Лелевель дал понять, что деньги в нужном объёме будут. Снова пещера Лейхтвейса и таинственный филантроп? Но и благотворительность имеет свои границы. А бездонных пещер не бывает…
Чтобы сократить путь, сворачиваю в узкий переулок — тёмный и неуютный. И уже через минуту жалею об этом, потому что слышу, как за спиной раздаются чьи-то шаги. Похоже, за мной увязались двое. Я ускоряю ход, они тоже. Догоняют. На плечо ложится чья-то тяжёлая рука.
— Мсье, на два слова, — звучит чей-то невыразимо мерзкий голос.
Сбрасываю руку, делаю шаг в сторону и оборачиваюсь. Действительно, двое, и, судя по виду, натуральные бандиты. Тусклые окна домов по обе стороны переулка дают немного света. Насколько могу разглядеть, оба небриты, оборваны и, к сожалению, выглядят очень крепко…
Отступив, прижимаюсь к стене спиной.
— Что надо? — спрашиваю холодно.
— Поговорить, — с гнусной ухмылкой произносит один и делает угрожающее движение, словно хочет ударить.
Я уклоняюсь, — но лишь для того, чтобы получить слепящий удар в скулу от второго…
Глава четвёртая
В кабинете Зыха ждал сюрприз. Едва он вошёл, как чьи-то руки закрыли глаза, и негромкий смех щекотнул уши.
— Попался! — игриво шепнул на ухо женский голос.
Он резко освободился.
— Дура, — сказал неприязненно. — Знаешь же, что я неожиданностей не люблю. Мог и прибить.
Агнешка (а это была она) капризно скривила губы. Вышло довольно мило, однако девичья краса оставила Зыха равнодушным.
— Что надо? — спросил, усаживаясь за стол.
Агнешка опустила глаза и принялась разглаживать передник, одетый поверх скромного серого платья.
— Что надо… — повторила с ноткой разочарования. — Ничего не надо. Соскучилась по тебе. Захотела увидеть, и всё. А ты…
Зых окинул взглядом раздосадованную девушку. Хороша, ничего не скажешь. Большеглазым лицом приятна, густыми чёрными волосами богата, телом с крепкими бёдрами и обильной грудью стройна. Однако если Зых спал со служанкой, то не только из-за её женских прелестей. Агнешка была ему нужна совсем для другого. Впрочем, женские прелести тоже чего-нибудь да стоили…
— Пришла, так садись, — проворчал отходчиво.
И, протянув руку, потрепал Агнешку по щеке. Просиявшая девушка прижалась лицом к широкой ладони.
— Вот так бы и сразу! — сказала с довольным вздохом.
Никто не рискнул бы назвать Зыха красавцем. Но его звериная сила, таранная энергия и мужская неутомимость влекли девушку, как магнит. Не важно, что этот человек похож на сову, — важно, что он птица совсем иного полёта. Сначала привыкла к неказистой внешности, потом влюбилась по уши, а потом уже и подчинилась во всём, как подчиняются женщины, растворившиеся в мужчине.
Во Францию Агнешка попала, в общем, случайно. Крестьянская дочь, служившая в шляхетской усадьбе, она подалась в эмиграцию вместе с хозяевами после провала восстания. В Париже довольно быстро выяснилось, что хозяевам лишний рот в тягость, — дай бог самим прокормиться. Поэтому пан Пшедомский через давнего знакомого Гуровского пристроил бывшую служанку в Комитет убирать и стряпать. Спасибо, что не на панель… Тускло жилось в Париже Агнешке, одиноко. Оттого и привязалась всей душой к Зыху.
Между тем Зых достал сигару, раскурил.
— Рассказывай, что нового, — скомандовал, пуская клубы ароматного дыма.
Ничего особо нового не было. Солтык накануне опять напился и обещал вызвать на дуэль всё трусливое окружение князя Чарторыйского, — по очереди. Потом, правда, успокоился, снял девку и уехал с ней допивать… Кремповецкий хвастается, что написал гениальную прокламацию для угнетённого населения Царства Польского. Как только удастся её распространить среди крестьян, восстание неизбежно… Кассир Водзинский отказал в пособиях двум новым эмигрантам, — дескать, люди неизвестные, ещё непроверенные. И лишь после вмешательства председателя Комитета смилостивился, но с таким видом, что у этих бедняг, небось, франки в карман не полезли…
— Ну, это всё сплетни, — прервал Зых. — Какие настроения?
Настроения у эмигрантов, по словам Агнешки, были на высоте. Во-первых, близилось Рождество. Во-вторых (и это главное), со вчерашнего дня пошёл слух, что Лелевель наконец-то взял курс на подготовку вооружённого выступления, которое возглавит некий боевой полковник, и уж теперь-то России мало не покажется…
Зых нахмурился. Похоже, что предупреждение председателя держать язык за зубами на членов малого совета не подействовало. Кто-то болтает, и это плохо. Шила в мешке не утаишь, всё так, но что-то уж слишком быстро. Кто-то проговорился, — случайно? Или злонамеренно?
— Узнай, от кого пошёл слух, — распорядился отрывисто.