Сдержав порыв, король опустился в кресло, вытянул длинные ноги и, расстегнув душивший позолоченный воротник мундира, подумал вдруг: надо выпить. Много. Как это случалось в годы эмиграции. Вышибить из головы тяжкие мысли… Позвонил в колокольчик.
— Вина! — резко велел появившемуся лакею.
И неприветливый тон, и выражение гнева на обрюзгшем лице были странными для обычно сдержанного, доброжелательного монарха. Не в духе нынче был он, совсем не в духе…
Королём Луи-Филипп стал почти случайно. Герцог Орлеанский, отпрыск младшей ветви Бурбонов, он долгие годы провёл в заграничных скитаниях и вновь приехал на родину лишь после падения Наполеона. Людовик Восемнадцатый вернул ему огромные земли отца, казнённого в годы революции. Реставрация сделала Луи-Филиппа пэром Франции и одним из крупнейших землевладельцев страны. Прекрасное было время, — спокойное, изобильное. С поистине буржуазным пылом (откуда, спрашивается, он взялся в родовитейшем французском дворянине?) будущий монарх прилежно трудился над увеличением и без того несметного состояния, которое исчислялось многомиллионной суммой. О троне он и не помышлял. Ему было хорошо и без трона.
Всё изменилось с отречением Карла Десятого в июле 1830 года. Парламент, муниципальный совет Парижа и национальная гвардия единодушно предложили герцогу Орлеанскому освободившийся престол. Искушение было слишком велико, чтобы отказаться. Не родился ещё человек, который отказался бы от французского престола. Два дня колебаний — и всё решено. И вот корону Франции водрузили на голову нового короля Луи-Филиппа Первого. Да здравствует король!
Прошло не так уж много времени, прежде чем новоиспечённый монарх ощутил нечто вроде разочарования. Прежняя почти что спокойная жизнь, раскрашенная радостью обогащения и семейным благоденствием, уступила место существованию сложному, проблемному, многотрудному. Оказалось, что после всех войн и революций трон не самое удобное место для сидения. Немереные обязанности, необъятная ответственность и урезанные полномочия. Абсолютизм кончился, а конституционная монархия означала правление с оглядкой на народ, которому никогда не угодишь. (Щека монарха гневно дёрнулась.)
Всего несколько месяцев назад мерзкие парижане опять начали строить баррикады в центре столицы, возмущённые воровством министров. (Глупцы! Будто не понимают, что власть имущие воровали, воруют и воровать будут. В любой стране, при любом режиме. Так чего бунтовать?) Повстанцев разогнали, тут армия оказалась на высоте, но популярность Луи-Филиппа в народе резко снизилась.
Каждый день был соткан из больших и малых проблем, которые требовалось решать, и король с этим уже свыкся. Однако среди многоцветья дел были такие, которые не давали покоя никогда. Среди них — польская проблема.
При мысли о ней Луи-Филипп нахмурился. Как же так получилось, что эмигрантская община во Франции незаметно разрослась до многих тысяч людей (целая армия!), среди которых с избытком хватало воинственных крикунов, непреклонных бунтарей и по-якобински настроенных вольнодумцев?
— Да так и получилось, чёрт возьми, — сам себе ответил король, с досадой ударив кулаком по колену.
Именно что «так», — понемногу, по нескольку человек, разбитые повстанцы просачивались во Францию. Там десяток, тут два десятка… Власти глазом не успели моргнуть (прошляпили!), как в Париже оказались целые улицы и кварталы, буквально оккупированные вчерашними вояками. А французское общество встречало поляков восторженно и сочувственно. Их славили, им помогали найти работу, для них организовывали сбор средств и вещей…
Но это полбеды. В конце концов, Франция велика, и место для нескольких тысяч эмигрантов нашлось. Гораздо хуже, что поляки (по крайней мере, самая радикальная часть) начали откровенно злоупотреблять французским гостеприимством. Сведения об этом были и раньше, но сегодняшний разговор с министрами показал вся глубину проблемы… Нет, не так: опасности.
Министр иностранных дел де Бройль и министр внутренних дел Тьер явились на доклад не с пустыми руками. Они предъявили монарху пачку свежих газет («Фигаро», «Суар де Пари», «Трибун», ещё какие-то), в каждой из которых были публикации на одну и ту же тему. Выражения разные, а смысл одинаковый.
На окраине Парижа ограблен английский дипломат Гилмор. Причём ограблен как-то странно. При нём был саквояж с крупной суммой, однако грабители, два человека, не взяли ни сантима. Все деньги они просто-напросто рассыпали на мостовой и на тротуаре, после чего скрылись. Всё это происходило на глазах связанного по рукам и ногам Гилмора. На деньги, словно мухи на мёд, сбежались многочисленные оборванцы, которые кинулись собирать банкноты. Здесь же каким-то образом оказался видный политический эмигрант — председатель Польского национального комитета Лелевель со своим помощником.
Приехавшей полиции он пояснил, что на улице Капуцинок оказался проездом, случайно, и к происшествию отношения не имеет. Гилмор пояснять что-либо вообще отказался, лишь потребовал вызвать представителя британской миссии. Появившийся секретарь посольства удостоверил личность дипломата, однако комментировать ситуацию не стал. А жаль. Было бы интересно узнать, часто ли помощник посла разгуливает по бедняцким кварталам Парижа с саквояжем, полным денег. На них, во всяком случае, можно смело поставить крест. Клошары[16] свою добычу из рук не выпустят…
Отложив газеты, Луи-Филипп озадаченно произнёс:
— Интересная история…
— С вашего позволения, сир[17], не просто интересная, а в высшей степени странная, — подхватил Тьер, поправляя круглые очки в тонкой металлической оправе.
— Чем именно?
— Я бы сказал, всем. К происшествию мы ещё вернёмся, а пока обратите внимание, что все газеты написали о нём почти одновременно, — с поправкой на график выхода каждой из них.
Король просмотрел выходные данные изданий.
— Действительно… Интересное совпадение.
— Если и совпадение, то организованное, сир. Мои агенты побывали в нескольких редакциях. Выяснилось, что каждая из них в один и тот же день получила анонимное письмо. Неизвестный коротко написал, что вчера по такому-то адресу произошло такое-то скандальное происшествие, и предлагал уважаемой газете обратить на него внимание. Особенно с учётом того, что в происшествии фигурируют английский дипломат с крупной суммой денег и знаменитый польский эмигрант… — Тьер покрутил головой. — Естественно, газетчики мимо такой истории пройти не могли. Не каждый день в Париже мостят улицы купюрами.
— Хорошо, с этим ясно… Хотя нет, всё равно ни черта не ясно. (Собственно, король выразился грубее.) Что за аноним? Зачем ему понадобилось, чтобы куча газет расписала это странное происшествие?
— С вашего позволения, сир, я бы высказал на сей счёт некоторые соображения, — скромно сказал молчавший до этого министр иностранных дел.
— Я весь внимание, де Бройль.
— Для меня совершенно очевидно, сир, что этот аноним, кем бы он ни был, не просто обратил внимание прессы на скандальное происшествие, — начал министр, задумчиво щурясь. — Готов биться об заклад, что он сам его и организовал. Если угодно, срежиссировал.
— Почему вы так решили?
— Поведение грабителей, сир. Захватить саквояж с деньгами и разбросать их по мостовой на радость клошарам, — где это видано? Либо грабители сумасшедшие, либо им нужны были не деньги, а скандал. Постановочный характер инцидента очевиден.
— Постановка? Но зачем?
Де Бройль позволил себе слегка улыбнуться.
— Полагаю, сир, что целью нападения было скомпрометировать двух человек — английского дипломата и одного из вождей польской эмиграции, — сказал убеждённо. — Налицо треугольник: Гилмор — саквояж с деньгами — Лелевель. Нас (и читателей) подводят к мысли, что дипломат шёл на встречу с эмигрантом, чтобы передать ему этот саквояж. А значит, британское посольство финансирует деятельность Польского национального комитета. Негласно, разумеется. Иначе зачем назначать встречу в сомнительном месте, а не пригласить Лелевеля в посольство? Или просто не положить ему деньги на банковский счёт официальным порядком?
Луи-Филипп вынужден был признать логику министра. Из рассуждений де Бройля вытекало столь же многое, сколь и неприятное. Настольно неприятное, что засосало под ложечкой. Король поднялся из-за стола и жестом пригласил собеседников за курительный столик в углу кабинета.
— Табак кубинский, а скручены в Испании, — проворчал он, доставая из ящичка красного дерева толстую сигару. — Спрашивается, почему не у нас? Железные дороги прокладываем, а такую безделицу у себя не наладим, загранице кланяемся…
— Наверно, это оттого, сир, что железные дороги строить выгоднее, чем крутить сигары, — серьёзно предположил Тьер.
— Да? Ну, бог с ними… Продолжайте, де Бройль, я вас прервал.
— Сведения о финансовой поддержке англичан вполне стыкуются с другими сведениями, которые мы получили недавно. А именно: комитет Лелевеля готовит новое восстание в Царстве Польском, — твёрдо произнёс министр. Он не стал уточнять, что эти сведения были получены от разъярённого российского посла. — Очевидно, что подготовка требует средств, а деньги для англичан не проблема. Финансируя поляков, они сводят вековые счёты с Россией чужими руками. А поляки, ненавидящие Россию не меньше англичан, рвутся в бой — особенно теперь, когда финансовая подпитка делает восстание вполне реальным. Трогательный союз, не правда ли?
— Просто до слёз, — брюзгливо сказал король, кривя губы.
— Беда лишь в том, что и англичане, и поляки идут к своим целям, действуя на нашей территории, — закончил министр. — А я уже вам докладывал, сир, что недавно российский посол ди Борго предельно жёстко обвинил правительство Франции в том, что оно фактически закрывает глаза на антироссийскую активность польской эмиграции. Скажу откровенно: в этой связи в наш адрес были высказаны вполне откровенные угрозы. И мы не можем с этим не считаться.