Во главе стола сидел председатель. По правую руку от него расположилась панна Беата, по левую устроился Зых. Бросалось в глаза, что у Лелевеля, облачённого в парадный фиалковый сюртук, настроение отнюдь не рождественское. И лицом суров, и взгляд серьёзный, и брови то и дело хмурятся. У бледной панны Беаты, под стать дяде, вид был тоже совсем не радостный. А тёмно-синее, без малого чёрное платье, хотя и шло ей, однако навевало мысли какие угодно, только не праздничные.
После очередной рюмки почти не пивший председатель поднялся и жестом показал, что хочет говорить.
— Панове, прошу внимания, — негромко сказал он, и застольный шум тут же утих.
Однако Лелевель медлил, переводя взгляд с одного гостя на другого. Рядом с ним за столом сидели двенадцать соратников. Столько же апостолов было у Христа. Ближайшие из близких. И один из них, как и у Христа, — предатель. Зых это убедительно доказал… Сами собой в памяти всплыли библейские строки: «И когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»[22]. Наваждение было столь сильным, что Лелевель чуть не произнёс это обвинение вслух.
Тряхнул головой. На миг зажмурился.
— Вам плохо, пан профессор? — услышал встревоженный голос Зыха.
— Нет-нет, всё нормально, — сказал Лелевель, с трудом приходя в себя.
Опершись сжатыми кулаками на столешницу, высоко поднял голову.
— Панове! Обстоятельства складываются таким образом, что мы с паном Ходзько покидаем Комитет и вообще Париж. Вернее, нас к этому вынуждают французские власти. Говоря попросту, — третьего января высылают в Турень…
Ходзько мрачно кивнул, подтверждая слова Лелевеля, и осушил свою рюмку…
Хочешь не хочешь, а пить приходится наравне со всеми. Замечу, что польское застолье выдержит не всякий. Здесь настоящий разговор начинается не раньше десятой рюмки. В этом смысле шляхтичи — народ крепкий. Опять же, традиция… Спасибо новым временам и прогрессу! Раньше-то пили кубками.
Однако надо отдать должное сотрапезникам. Как только Лелевель заявил о своём вынужденном уходе, хмель с них как ветром сдувает. Для меня это не новость, а вот всех остальных словно кувалдой по голове ударило. Тревога и возмущение столь велики, что кажется, в этот момент гости готовы плюнуть на праздничный стол и кинуться на штурм Тюильри[23]. Судя по изощрённым проклятиям в адрес французского правительства, от рождественского умиротворённого настроения не остаётся и следа.
Лелевель вновь призывает к тишине.
— Панове, панове, прошу сохранять спокойствие! Исправить ситуацию не в наших силах. Надеюсь, что мы ещё вернёмся, но пока… Сейчас главное сделать так, чтобы наше с паном Ходзько отсутствие не повредило делам Комитета. И прежде всего — важнейшему из дел, — добавляет многозначительно.
— Мы сделаем всё, что нужно! — восклицает Петкевич горячо.
— Говорите, пан председатель, — веско произносит Гуровский.
Лелевель делает паузу.
— Само собой, мы придумаем, как поддерживать связь, — говорит наконец. — Но повседневное руководство Комитетом я передаю пану Цешковскому. Прошу исполнять его распоряжения, как мои. Надеюсь на вас.
С этими словами он кладёт руку на крепкое плечо сидящего рядом Зыха. Тот неторопливо поднимается и делает короткий полупоклон.
Вроде бы уже говорил, что от помощника по безопасности никто из наших эмигрантов не в восторге. Но сейчас все понимают, что другого варианта попросту нет. Если бы Ходзько оставался на месте, тогда бразды правления, скорее всего, достались бы ему. А так…
— Теперь, когда самое трудное сказано, предлагаю вернуться к рождественскому ужину, — заканчивает Лелевель и, подавая пример, поднимает свою рюмку.
Все кидаются чокаться с председателем. Гуровский в тоске достаёт большой носовой платок.
— Как же вас будет недоставать, — произносит он, вытирая глаза. — И кто нам теперь сыграет полонез Огинского, когда панна Беата уедет?
Лелевель опускается на стул.
— Панна Беата никуда не едет, — говорит вдруг. — Она продолжит работу в Комитете.
Гуровский смотрит на председателя с величайшим изумлением.
— Но как же… — начинает было он и замолкает в смущении.
Однако все его и так понимают. Оставить незамужнюю девушку без матери и родственников в чужом городе, да к тому же в окружении мужчин… Решительно это за гранью приличий.
На лице Лелевеля мелькает слабая улыбка.
— О моей племяннице беспокоиться не надо, — произносит спокойно. — Завтра панна Беата обвенчается с паном Цешковским. До моего отъезда и свадьбу сыграем.
Панна Беата сидит с опущенным взглядом. Бледное лицо безучастно, словно речь о какой-то другой Беате, которую — вот беда! — завтра ведёт под венец мерзкий негодяй.
Теперь удар кувалды обрушивается на мою голову…
Зых исподлобья наблюдал, как откликнутся гости на сообщение Лелевеля.
Кто-то невольно развёл руками. Кто-то нахмурился. Кто-то отвернулся.
— За это надо бы выпить, — неуверенно сказал Петкевич.
Водзинский принялся разливать, но как-то задумчиво, можно сказать, нехотя.
Панна Беата нравилась многим, а кое-кто в неё был даже платонически влюблён. Представить, что эта прелестная девушка достанется Цешковскому с его совиным взглядом и тёмной репутацией… нет, что-то тут не то. Странная пара. И выглядит невеста так, словно не под венец собирается, а на заклание.
Агнешка закрыла лицо руками и быстро вышла, почти выбежала из зала.
— Что это с ней? — удивился Водзинский.
Зых и бровью не повёл. Его интересовало поведение только одного человека.
А человек, что ж… Откинулся на спинку стула и отсалютовал рюмкой невесте с женихом. Выпил залпом. И на миг прикрыл глаза, словно хотел скрыть от окружающих всплеск нежданной боли.
Глава десятая
После отъезда Лелевеля в Комитете на первый взгляд мало что изменилось. Ну, разве что Зых на следующий день занял председательский кабинет, а довольный Гуровский тут же въехал в комнату на первом этаже возле гардеробной, освобождённую бывшим помощником по безопасности. И всё же кое-что изменилось — атмосфера. Если раньше здесь был вольный эмигрантский клуб с бурным обсуждением газетных статей, горячими спорами и длительным чаепитием, то теперь, скорее, особняк смахивает на деловую контору.
Праздные эмигранты всё ещё могут сюда приходить, однако, ссылаясь на необходимость экономии, Зых запретил угощение и свежую прессу за счёт Комитета. Чай, кофе, булочки, газеты и журналы — всё это, к радости кассира Водзинского, осталось в прошлом. Вечно полусонного Мацея в будке привратника сменил краснорожий здоровяк Збигнев, негостеприимно сверлящий взглядом каждого посетителя. И, в общем, их число поуменьшилось. А вот желающие записаться в армию полковника Заливского по-прежнему толкутся в особняке, и без дела я не сижу.
Перед отъездом Лелевель наказывал слушать Зыха, как себя. Однако человек-сова ощущает некоторую зыбкость своего положения и потому прилагает усилия, чтобы завоевать симпатии сотоварищей. Осчастливив Гуровского кабинетом, Зых пригласил к себе Кремповецкого. После долгой беседы наш Марат вышел окрылённым. Оказывается, Зых всегда высоко ценил публицистику пана Тадеуша и теперь напомнил, что ждёт от него набор прокламаций, после чтения которых всё взрослое мужское население Царства Польского от мала до велика разом воспламенится и примкнёт к новому восстанию. (Подозреваю, что энтузиазм публициста подогрет некоторым гонораром.)
Не обделяет вниманием Зых и меня. В начале января он как-то заходит ко мне вечером и удостаивает доверительной беседы. Этак запросто садится на стул для волонтёров и удостаивает.
— Между нами было недоразумение, — заявляет он без обиняков.
— Не припомню что-то, — говорю холодно. И ничуть не кривлю душой. Подослать бандитов, чтобы учинить надо мной физическую экзекуцию, — разве это недоразумение? Это пахнет расправой.
— Ну, полно вам, — увещевает человек-сова примирительным тоном. — Теперь, когда панна Беата стала пани Цешковской, нам больше делить нечего. Что тут поделать? Из всех претендентов женщина всегда выбирает лишь одного.
Аксиома настолько банальна, что ни добавить, ни возразить нечего. Поэтому я молчу, выжидательно глядя на Зыха.
— А коли так, — заканчивает новый председатель, — ничего не мешает нам плодотворно сотрудничать. Отбросим старое, будем вместе работать на благо Польши.
И, подтверждая предложение, протягивает руку. С удовольствием бы её сломал, но ссориться с Зыхом сейчас в мои планы не входит. Поэтому ограничиваюсь вынужденным рукопожатием.
— Расскажите, как идут дела, — просит Зых. — Много ли волонтёров удалось привлечь на сегодняшний день?
Коротко рассказываю, подкрепляя рассказ длинным списком завербованных. С довольным видом Зых просматривает бумаги.
— Отлично, — оценивает он, возвращая список. — Это уже почти армия. Между прочим, поручить вам работу с волонтёрами предложил пану Лелевелю именно я. Рад, что не ошибся. — И, поднимаясь, добавляет многозначительно: — У меня на вас вообще большие виды…
В общем, обласкал.
Что касается сентенции, согласно которой женщина всегда выбирает одного-единственного, то тут всё не так просто. По крайней мере, в этом случае.
На свадьбу Зыха и панны Беаты я не пошёл, сказавшись больным. Надо ли объяснять почему? Тем не менее, встретившись в кулуарах особняка после рождественских праздников с новоиспечённой пани Цешковской, я не преминул поздравить её с замужеством. И, бог мой, до чего же холодно она ответила на моё поздравление. Но при этом не спешила уйти, искоса поглядывая на меня, словно ждала каких-то иных слов.
— Зачем вы это сделали, Беата? — говорю я, понижая голос. Вопрос вырвался сам собой, и надеюсь, по крайней мере прозвучал спокойно.
Девушка медлит с ответом.
— Так было надо, — отвечает наконец ровным тоном.