Бывший граф неторопливо поднимает со стула тучное тело.
— Почту за честь! — веско произносит он.
И, прижав руку к сердцу, хрипловатым баритоном запевает «Еще Польска не сгинела».
Н-да… Чему быть, того не миновать.
Машинально подпевая сподвижникам, думаю о том, что время неофициального визита за бумагами Зыха определилось само собой.
Наутро, прежде чем появиться в Комитете, захожу в ближайшую аптеку, снадобьями которой иногда пользуюсь. (На здоровье не жалуюсь, но жизнь есть жизнь — от мелких недомоганий вроде насморка никто не застрахован.) Объясняю знакомому аптекарю, что мне надо, и через несколько минут покидаю пропахшее лекарствами помещение, унося в кармане маленький пузырёк с прозрачной жидкостью.
В нашем особняке непривычно тихо. Эмигрантов, от которых при Лелевеле было не продохнуть, Зых отвадил, а набор волонтёров закончился. В пустых кулуарах вальяжно расхаживает Гуровский. Заметно, что ему нравится быть главным. Величественно поздоровавшись, он пытается втянуть меня в разговор на политические темы, однако очень кстати из кухни выглядывает Агнешка.
— Начните уборку с моего кабинета, — прошу девушку. — Я вчера весь день со старыми бумагами разбирался, напылил…
Поднимаюсь к себе, а следом приходит Агнешка. Надо ли говорить, что она с порога бросается на шею. Два дня не встречались, — соскучилась. Я, признаться, тоже. Но сейчас есть дело более важное.
— Сегодня ты мне нужна, — говорю без обиняков.
— Только сегодня? — капризно уточняет девушка, надув губы.
— Прелесть моя, не цепляйся к словам… Цешковский на три дня уехал из Парижа. Сегодня ночью я хочу навестить его кабинет.
Агнешка делает большие глаза.
— Цешковского-то не будет, а как же охранник? Он тебя ночью не пустит.
— Вот здесь мне и понадобится твоя бесценная помощь…
— Я боюсь, — заявляет Агнешка дрогнувшим голосом.
Женская логика во всей красе… Ещё ничего не знает, но уже боится.
— Опасаться нечего, — говорю терпеливо. — Ничего особенного от тебя не потребуется. Ты же Збигневу, охраннику, ужин готовишь?
— Ну да, каждый вечер.
— Сегодня вольёшь ему в суп или чай вот это.
Передаю девушке пузырёк, полученный у аптекаря.
— Яд? — лепечет Агнешка.
— Не говори ерунды, — отвечаю резко. — Это сонные капли. Вылей целиком. Заснёт до утра, а я тем временем сделаю всё, что нужно. Ты обычно во сколько приносишь ему ужин?
— Часов в восемь или около этого.
— Кто в такое время ещё может быть в особняке?
— Да уже никого. Цешковский иногда засиживается, так ведь его нынче нет.
— Вот и хорошо. Принесёшь ужин и ступай домой. Дальше моё дело. И вот что ещё…
— Ключи, — говорит догадливая Агнешка, и я киваю.
Речь, понятно, не о тех ключах, что она мне передала несколько дней назад.
Чтобы ночью попасть в особняк, требуется открыть калитку и входную дверь — всё это хозяйство охранник на ночь запирает. Есть ещё дверь в кабинет Зыха. К счастью, у Агнешки, убирающей в особняке, все нужные запасные ключи имеются. Вечером я их заберу, а утром верну.
— Вот теперь точно боюсь, — обречённо произносит девушка. — У кого ключи, того и заподозрят… потом, когда пропажа бумаг обнаружится.
— Не бойся, — говорю ласково. — Я тебя в обиду не дам. Я же обещал.
Успокоив девушку поцелуем, а потом ещё несколькими, одеваюсь и выхожу на улицу. Кажется, уже упоминал, что Каминский каждый день обедает в уютном кафе «Тихая гавань». И в случае необходимости я могу его найти там с двенадцати до двух. Сейчас такая необходимость есть.
Пан Войцех сидит за столиком в углу заведения и неторопливо жуёт котлету, запивая каждый съеденный кусок пивом. При этом он читает «Фигаро». (Похоже, от этой газеты в Париже деться некуда.)
— Что пишут? — интересуюсь, пристроив пальто и шляпу на вешалку и присаживаясь рядом.
— Да ничего особенного. — Каминский заглядывает в газету. — Правительство выпустило облигации нового займа. В нынешнем году планируется закончить строительство судоходного канала Рона — Рейн. Лафайет в палате депутатов заявил, что не даст в обиду польских эмигрантов…
— Ну, эти сами кого хочешь обидят…
Каминский ухмыляется.
— А как же! Мы, поляки, народ боевой… Но у вас, я думаю, новости поинтересней?
— В точку, пан Войцех.
Я коротко рассказываю Каминскому о своём намерении покопаться нынешней ночью в бумагах Зыха.
— Я с вами, — тут же заявляет мой товарищ.
— Конечно, пан Войцех, куда же я без вас? Поступим так. Я намерен проникнуть в кабинет Зыха около полуночи. С половины двенадцатого будьте с каретой неподалёку от особняка. Разыщите Жака, он поедет с вами. Будете меня страховать.
— От чего? — уточняет Каминский.
Я пожимаю плечами.
— От всего, пан Войцех. Надеюсь, что неожиданностей не будет и всё пройдёт по плану. Однако бережёного бог бережёт. Если же, паче чаяния, что-то случится… помешает… ну, тогда действуем по обстановке.
— Может быть, есть смысл предупредить мсье Андре? — предполагает Каминский.
— Я об этом думал, — говорю ему. — Но, честно говоря, смысла не вижу. При всей важности операция небольшая. Мсье Андре со своими агентами тут не в помощь. Я и вас-то привлекаю скорее на всякий случай.
— Ну, смотрите, — произносит пан Войцех с некоторым сомнением в голосе.
На том пока и расстаёмся.
Вернувшись в Комитет, некоторое время бесцельно слоняюсь по кабинету или перебираю старые бумаги. За окном хмурится февральский день. До ночи заняться решительно нечем. Но минут через двадцать заглядывает Гуровский и значительным тоном приглашает к себе.
Выясняется, что у него уже сидит Солтык, а на столе выставлены две бутылки коньяку, и ничто не мешает задушевной беседе соратников. Тем более, что Агнешка приносит кое-какую закуску. Пить да радоваться…
— За нашу победу! — возвещает Солтык и, подавая пример, опрокидывает рюмку одним духом.
После второй, а потом и третьей беседа льётся не хуже коньяку. Солтык проклинает трусливых французов, которые ставят Комитету палки в колёса. А ведь и дураку ясно, что в борьбе с Николаем и Россией надо выступать единым фронтом. («А вот англичане молодцы», — замечает Гуровский.) Да, англичане молодцы. Пруссаки тоже молодцы. И мы знаем, с кем союзничать после победы!
После пятой Гуровский начинает вспоминать своё поместье под Варшавой, конфискованное российскими властями за участие в Восстании. Договариваемся, что после победы мы всем Комитетом приедем к нему гостить. «Как братьев встречу!» — грозится Гуровский, в очередной раз протягивая руку к бутылке. Патриотический градус неуклонно повышается. «Еще Польска не сгинела» не звучит лишь потому, что нас всего трое.
Хотя вот уже и четверо. На шум голосов заглядывает Кремповецкий и тут же, не дожидаясь приглашения, усаживается за стол. А чего церемониться, если все свои.
— Выпьем за нового председателя Комитета пана Цешковского! — предлагает он.
— Минуточку! — говорит Солтык, нахмурившись. — С каких это пор Цешковский новый председатель Комитета? Мы его не выбирали.
Кремповецкий только отмахивается.
— Не выбирали, так выберем.
— Это зачем? У нас уже есть Лелевель. Ну, правда, пока в отъезде…
— Дело не в отъезде, панове! — Кремповецкий понижает голос. — Вы же знаете, что Лелевель уже немолод и здоровьем слаб. Не та энергия, не та хватка. Опять же, — после скандала с англичанином авторитет уже не тот… А пан Цешковский человек ещё молодой, голова работает за двоих, характер кремень. Чем не председатель? Да он за свободу родины душой болеет, ночей не спит…
Солтык хмыкает.
— Кто ж по ночам спит, если под боком молодая жена?
Словно кто-то со всего размаха вгоняет в сердце толстую иглу. Двинуть бы краснорожему Солтыку в челюсть, да со всего размаха, от души…
— Зря смеётесь, пан Роман! — назидательно произносит наш публицист. — Такие, как Цешковский, — это новое поколение борцов! Это наша надежда и наша смена! — Кремповецкий неожиданно тычет пальцем в меня: — Вам сколько лет?
— Тридцать два, — признаюсь я, слегка ошалев от бурного темперамента пана Тадеуша.
— Вот видите, всего тридцать два! Он тоже наша смена! Мы, старики, сойдём в могилу, а они подхватят и продолжат! Лично я на них родину оставлю со спокойной душой…
Пьём за новое поколение борцов, и я откланиваюсь, сославшись на лёгкое недомогание и необходимость хорошенько выспаться. «По пути скажите Агнешке, чтобы ещё ветчины подрезала», — напутствует Гуровский.
Передаю девушке его просьбу и заодно забираю ключи.
— Верну завтра утром, — обещаю, благодарно погладив по плечу. — Не забудь: охраннику — весь пузырёк до капли.
— Да не забуду, не забуду… Удачи тебе! — бормочет девушка и обнимает с таким жаром, словно видит в последний раз.
По пути домой размышляю, а не отдохнуть ли мне перед ночным приключением. Время вполне позволяет. Тут главное не проспать. Поэтому дома, прежде чем подняться на свой этаж, заглядываю в комнату консьержки и прошу разбудить в десять вечера. Теперь можно и на отдых.
Ночной Париж ничем не лучше дневного, только опаснее. Чем шляться по февральской слякоти, нормальный человек в это время сидит дома. А у запоздалого пешехода есть немало шансов встретить на пути лихих людей, которые с удовольствием очистят его карманы, если только не проломят голову. Мне же нынче не до посторонних встреч. К счастью, живу я недалеко от Комитета, поэтому надеюсь добраться до особняка целым и невредимым. А там и долгожданная встреча с бумагами Зыха.
Могу ошибиться, но почти уверен, что в том или ином виде есть у него три интересующих меня списка. Один из них я передам французскому министерству внутренних дел в лице мсье Андре. Остальные два уйдут в другую инстанцию и другим людям. Но оба ведомства, — каждое со своей стороны, — сделают всё возможное, чтобы предотвратить кровавый кошмар, ожидающий в ближайшие недели несчастное Царство Польское.