Между тем из кабинета выходят Лелевель и Зых, одетые в пальто. Отложив газету, встаю и киваю обоим.
— А что это, мой милый, вы не идёте обедать? — на ходу дружелюбно спрашивает председатель, надевая мягкую шляпу. — Самое время. Или ждёте панну Беату, чтобы помочь унести посуду?
— В точку, пан председатель, — говорю, чуть потупившись, словно человек, чья заветная тайна раскрыта. — Я же видел, как панне было тяжело нести поднос.
— А на что Агнешка? — спрашивает Зых, неприязненно глядя на меня своим совиным немигающим взглядом. — Она девушка крестьянская, руки крепкие.
Хмыкнув, Лелевель треплет помощника по плечу: спокойно, мол. Неудачные попытки Зыха ухаживать за племянницей профессора общеизвестны.
Они уходят. Немного выждав, я подхожу к окну гостиной. Выглядываю. Внизу, на мостовой, Лелевель и Зых садятся в поджидающую карету. Экипаж трогается. Я достаю носовой платок и провожу им по лбу, словно вытираю пот. Вижу, как из кафе напротив нашего особняка выходит человек. Это Каминский. Он садится в карету, стоящую у входа, и едет в том же направлении, что и экипаж председателя. Глядя вслед, прячу платок. И слышу за спиной лёгкие шаги. Как не узнать их! Оборачиваюсь, — конечно, это она, панна Беата.
— А я думала, что после заседания все уже разошлись, — говорит она с улыбкой, от которой сердце сначала замирает, а потом начинает биться с удвоенной энергией.
— Все разошлись, а я нет, — говорю с самым скромным видом, на который только способен. — Решил вот помочь вам унести посуду. Тяжело, громоздко и вообще…
Девушка смотрит на меня с некоторым удивлением.
— Пан беспокоится напрасно. Мы с Агнешкой вполне справимся. Она сейчас подойдёт.
— Втроём-то легче, — непреклонно говорю я и направляюсь в кабинет.
Уходя, Лелевель запер дверь, но у панны Беаты есть свой ключ. Собирая посуду на подносы, мы болтаем о всякой всячине, что не мешает мне любоваться девушкой. Да и можно ли не любоваться тонкими чертами мраморно-белого кареглазого лица, каштановыми локонами, изящной фигурой! Можно ли не восхититься мелодичным голосом! Любое, даже самое простое слово, произнесённое этим голосом, этими прелестными губами, звучит, словно музыкальное откровение. Вот такая она, панна Беата. Диво ли, что с полдюжины наших эмигрантов — завсегдатаев комитетского особняка — не упускают случая поулыбаться девушке или оказать ей небольшую услугу.
Панна не только красива, — она ещё и умна. Рано осиротев и поступив на попечение к дяде-профессору, она его заботой получила хорошее образование, а со временем стала помощницей и секретарём. Что ей мелкие знаки мужского внимания? Интрижки — это не для панны Беаты. Бьюсь об заклад, что сердце её пока свободно. В нём живёт лишь любовь к родине. В смысле патриотизма панна Беата достойная племянница своего дяди.
О каких романах может идти речь после провала Восстания, когда Польша лежит под русским сапогом? Прекрасно владея фортепьяно, девушка произведениям Моцарта и Шуберта предпочитает безыскусный полонез Огинского, полный тоски и отчаяния. Не удивился бы, узнав, что она дала обет не выходить замуж до полного освобождения Польши. Не дай бог. Быть ей в этом случае до смерти старой девой.
Ну, да ладно.
Если правда, что человеческий мозг состоит из двух полушарий, то сейчас одно из них безраздельно занято очаровательной Беатой. Но второе напряжённо размышляет насчёт Каминского. Пытаюсь понять, прав ли я, попросив бывшего следователя оказать мне деликатную услугу.
Вот уже три месяца я заседаю в малом совете и всё это время изо дня в день общаюсь с председателем. Как-то само собой заметилось, что раз в полторы недели Лелевель об руку с Зыхом садятся в карету и куда-то уезжают часа на три. На следующий день после этого всякий раз наш кассир Водзинский с важным видом начинает раздавать собратьям-эмигрантам скромные пособия.
Тут надо сказать, что эмигранты — люди небогатые. На родине у каждого была служба, или небольшое поместье, или сбережения. В общем, жить можно. А на чужбине, лишившись всего, они бедствуют и хватаются за любую работу. Подаяние не просят, нет, такого не наблюдал. Но вот увидеть в Париже вчерашнего боевого офицера, который укладывает булыжники мостовой или разгружает баржи на Сене, — дело обычное. Правда, французское правительство под напором общественного мнения ежемесячно выплачивает каждому зарегистрированному польскому эмигранту тридцать франков. Но этого хватает лишь на скудное пропитание.
Одна из важных задач Комитета в том и состоит, чтобы по возможности поддерживать своего брата-эмигранта деньгами. Не всех, разумеется. Эмигранты, сплотившиеся вокруг Чарторыйского, — они, к примеру, люди состоятельные. Комитет подкармливает лишь тех, кто держит руку Лелевеля, и когда есть возможность. После таинственных поездок профессора такая возможность появляется. Вот и спрашивается, — где пан Лелевель берёт франки? Нашёл в Париже пещеру Лейхтвейса[10]?
Человек я давно взрослый, но ничего не могу с собой поделать — всё ещё живёт в душе детское любопытство. Ужасно хочется узнать, на какой улице французской столицы прячется заветная пещера. Кое-какие догадки на этот счёт есть, но только догадки. Уточнить их я хочу с помощью бывшего следователя. После долгого разговора мы немного подружились, и он готов мне помочь.
С этой целью три дня кряду Каминский с утра до вечера просидел в кафе напротив нашего особняка, следя за определённым окном второго этажа и держа при себе карету. (Некоторой суммой на транспортные и прочие расходы я его снабдил. Любопытство требует жертв.) На четвёртый Лелевель с Зыхом наконец отправились в очередную поездку, а я встал у окна и демонстративно вытер лоб платком. Получив условный сигнал, Каминский сел в свою карету и отправился следом за ними.
Вот, собственно, и всё. Понятия не имею, что именно удастся выяснить, проследив за председателем. Но, может, кое-что и удастся. Во всяком случае, попытка не пытка. Посмотрим.
— О чём пан задумался? — спрашивает панна Беата с лёгкой улыбкой.
— Да вот… Рождество скоро, — импровизирую, меняя направление мыслей. — Вы любите праздновать Рождество?
Девушка слегка морщится.
— Раньше да, но теперь… После Варшавы никак не привыкну к Парижу. Здесь всё такое чужое, правда? И подруги все дома остались. Разве что наш особняк, — тут, по крайней мере, свои. Наверно, здесь и отпразднуем. Дядя, я, кто-нибудь из наших. Украсим ёлку, накроем стол…
— А у меня другое предложение, — говорю неожиданно для себя. — Приглашаю панну отметить Рождество вместе со мной. Хороший ресторан и приятный вечер обещаю.
Наступает пауза. Беата смотрит на меня с некоторым удивлением, а потом обезоруживающе улыбается.
— Как снег на голову, — признаётся она.
— Так скоро зима. Можно и снег.
— Да разве тут зима? Вот у нас зима так зима, снег так снег. Идёшь, бывало, в декабре по Маршалковской[11]…
— Да бог с ним, со снегом. Вы согласны? — спрашиваю Беату, пристально глядя в бездну карих глаз.
Девушка качает головой.
— Ещё не знаю. Надо подумать. Не уверена, что у меня будет желание куда-то идти…
За спиной раздаётся лёгкое хмыканье. Обернувшись, вижу стоящую на пороге Агнешку. Бедовая горничная подошла незаметно (а может, это я так увлёкся общением?) и, видимо, часть нашего разговора услышала.
— Где ты ходишь? Мы с паном уже всё собрали, — строго говорит Беата.
— Простите, барышня, по хозяйству замешкалась, — покаянно произносит Агнешка, переводя взгляд с меня на Беату.
И мне не нравится этот взгляд — внимательный, цепкий, оценивающий. Своим любопытством женщины сродни разведчикам. Завтра вся наша эмигрантская община станет шушукаться, что у панны Беаты наконец появился фаворит в моём лице. Я-то, конечно, был бы счастлив, да ведь всё общение ограничивается лёгкими, ни к чему не обязывающими разговорами. К тому же я так и не понял, согласна ли она отпраздновать рождество вместе со мной…
Остаюсь в особняке до вечера. Пью чай, болтаю со знакомыми эмигрантами, — обсуждаем высылку двух наших сотоварищей из Парижа по требованию русского посольства. Приходим к выводу, что Луи-Филипп Николая побаивается. Да и как не побаиваться, если и двадцати лет не прошло, как русская армия взяла Париж…
Лелевель и Зых появляются довольно поздно и сразу расходятся по своим кабинетам. Что-то сегодня они ездили дольше обычного. Теперь можно уходить и мне. С Каминским договорились, что вечером встретимся в «Звезде Парижа» и он расскажет о небольшом путешествии по столице.
Но вот неожиданность, — Зых стоит на пороге своего кабинета. А кабинет у него на первом этаже, рядом с гардеробной. Ощущение, что он кого-то поджидает. И этот «кто-то» — ваш покорный слуга.
— Не соблаговолит ли пан зайти ко мне по делу? — несколько церемонно спрашивает Зых нейтральным тоном.
Никакого желания общаться с ним нет, но и причин отказаться тоже нет. Проходим в комнату. Кабинет невелик, да и обставлен просто. Усевшись возле стола, выжидательно смотрю на Зыха. И тот сразу берёт быка за рога.
— Буду признателен, если пан перестанет любезничать с панной Беатой, — говорит без обиняков, неприязненно глядя круглыми совиными глазами.
В удивлении откидываюсь на спинку стула.
— А какое вам дело до того, с кем я любезничаю? — спрашиваю в свою очередь, стараясь говорить как можно спокойнее.
Вместо ответа Зых кладёт на стол кулаки. Славные кулаки, увесистые.
— Если говорю, значит, есть дело, — мрачно произносит он. — И готов повторить просьбу.
— А-а, так это просьба…
— Пока — да.
Сказано, словно булыжником по голове.
— Просьба отклоняется, — отвечаю равнодушно. — Сами-то поняли, что сказали? Мне, шляхтичу, пытаетесь запретить общаться с девушкой? Мои деды убивали и за меньшее.
Посунувшись вперёд, Зых оскаливается. Возможно, в его понимании это улыбка.