— Мне с вами собачиться недосуг, — нагло заявляет он. — Вы шляхтич, я разночинец, — какая разница? Есть девушка, и она будет моей. Или ничьей. Но уж точно не вашей. Так что не тратьте время и о себе подумайте.
Это уже прямая угроза. На столе у помощника по безопасности стоит бюстик Наполеона. Возникает мимолётное желание размозжить бронзовым императором голову мерзкого плебея. Но я с собой справляюсь. Ещё не время.
— Чьей будет девушка, она сама решит, — презрительно говорю, поднимаясь. — Но уж точно не вашей. Вы не в её вкусе. У меня всё.
И выхожу, хлопнув дверью. В спину плевком летит злобная, шипящая реплика:
— Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому… шляхтич!
Глава третья
Среди многих наград российского посла во Франции князя Карла Андреевича Поццо ди Борго медаль «За взятие Парижа», учреждённая Александром Первым, была далеко не самой важной. Однако, собираясь на приём к министру иностранных дел герцогу де Бройлю, посол демонстративно прикрепил к мундиру именно её.
Герцог, человек неглупый и проницательный, этот неформальный дипломатический демарш оценил по достоинству, внутренне вскипел и настроился на тяжкий разговор. Что, впрочем, не помешало встретить хмурого посла дружелюбной улыбкой, давшейся не без труда. Радушным жестом указал на кресло.
Предчувствия не обманули. Поццо ди Борго, едва обменявшись приветствиями, отказался от кофе и вручил ноту протеста. Министр сделал вид, что внимательно читает документ, хотя никакой необходимости в этом не было. Вот уже много месяцев российское посольство забрасывало правительство Франции однообразными нотами, в которых обращало внимание на недопустимость пребывания на французской территории польских эмигрантов-революционеров. Выражения менялись, а суть оставалась неизменной. «И не надоело им», — меланхолически думал министр, машинально скользя взглядом по ровным строчкам.
— Я доведу ноту вашего правительства до сведения его величества Луи-Филиппа, — сказал наконец он, откладывая бумагу. (А так хотелось бросить в корзину.) — Пока же могу со всей определённостью сказать, что изложенные в документе упрёки безосновательны.
— Вот как? У нас на сей счёт иное мнение, — сказал посол, упрямо наклоняя седеющую голову.
— И тем не менее… Ну, посудите сами: господам Лелевелю, Ходзько и некоторым другим наиболее радикальным эмигрантам уже вручены уведомления о необходимости покинуть Париж…
— Вот-вот! Париж! Не страну, как мы просим, а всего лишь её столицу. Да и тут никуда не спешат. Остаются на месте и по-прежнему мутят воду, — вставил посол.
— Не стоит огорчаться. Речь вовсе не о попущении со стороны властей, а всего лишь о нерасторопности нашей полиции. Кое-кого мы по вашим запросам уже выслали, и вы о том знаете. И с этими разберёмся, уверяю вас. — Министр поиграл пером. — Что касается основной части польских эмигрантов, то к ним никаких претензий нет. Люди просто живут, работают, соблюдают французские законы. На каком основании прикажете их высылать?
С этими словами де Бройль сокрушённо развёл руками, а заодно и оправил кружевные манжеты. «За каким чёртом надо было их вообще впускать?» — хотел было сказать князь. Но не сказал. Симпатии и сочувствие французов к польским повстанцам были общеизвестны. Попробовало бы французское правительство, наплевав на общественное мнение, отказать им во въезде и разрешении на жительство!.. Правда, ещё вопрос, чего больше в этих симпатиях, — любви к Польше или неприязни к России. И двадцати лет не прошло, как русская армия стёрла в порошок Бонапарта. Национальное унижение наложило на образ мыслей французов совершенно определённый отпечаток. Что плохо для России, то хорошо для Франции, — примерно так рассуждали гордые потомки галлов[12].
— Как вы понимаете, мсье де Бройль, менее всего нас беспокоят приличные, законопослушные эмигранты, — возразил посол. — Речь исключительно о радикальных персонах, готовящих вооружённые выступления на территории Российской империи. Имеется в виду Лелевель и ряд его единомышленников. Список этих людей был приложен к предыдущей ноте.
Он чуть наклонился к министру и повысил голос:
— Пока так называемый польский национальный комитет ограничивался благотворительной деятельностью и выпуском нелепых прокламаций, можно было бы не обращать внимания. Но, по нашим сведениям, в последнее время комитет активно готовит новое восстание в Царстве Польском, господин министр. Вы полагаете, мы можем спокойно смотреть на их приготовления?
Он с некоторым вызовом уставился на министра. Тот ответил спокойным взглядом.
— Нам ничего не известно о каких-либо революционных планах эмигрантов, — сказал вежливо.
— Зато нам известно, — отрезал посол.
«Откуда?» — чуть не спросил де Бройль.
Вопрос был не праздный. Судя по претензиям российского посольства, там хорошо ориентировались в делах и людях Комитета. Информированность посла была такова, что обсуждать эмигрантский вопрос с видом благодушного неведения де Бройлю удавалось уже с трудом.
Да, чёрт возьми! Эмигранты становятся всё опаснее, всё агрессивнее. Да, их планы поднять новое восстание в Царстве Польском существуют и становятся всё реальнее. И кому как не министру его величества Луи-Филиппа знать это. А вот послу Российской империи знать это совсем не обязательно. Но ведь знает откуда-то…
— Скажу больше, — напористо продолжал ди Борго. — По нашим сведениям, Комитет вступил в переговоры с партией князя Чарторыйского. При всех политических разногласиях, не исключено объединение их усилий. И тогда угроза нового восстания станет намного вероятней. Неужели правительство Франции это не смущает?
— Чего вы хотите, мсье посол? — вопросом на вопрос ответил де Бройль, с трудом подавляя раздражение. (В том числе и потому, что о переговорах между Чарторыйским и Лелевелем слышал впервые. А это важно, очень важно. И, опять-таки, откуда чёртов ди Борго знает о том? Да ещё раньше министра?)
Посол выдержал паузу.
— Хочу я понять… и доложить российскому императору, естественно… на чьей стороне Франция в беспокоящем нас вопросе, — произнёс негромко. — Если на стороне России, то почему позволяете, чтобы ваша земля становилась площадкой для опасных антироссийских козней? (Министр прищурился.) А если на стороне Польши… ну, тогда так и скажите. А император будет решать, что с этим делать.
И как бы невзначай коснулся висевшей на груди медали «За взятие Парижа».
Министр ощутил бессильный гнев. Да как он смеет?.. Дерзость посла была беспрецедентна, — однако подкреплена всей мощью России, чья армия не знала равных в Европе. И потому приходилось терпеть, скрывая желание выгнать ди Борго. Ах, какое сильное желание…
— И другое хочу понять, — продолжал посол, не сводя взгляда с побледневшего от ярости министра. — Подготовка вооружённого выступления требует средств. Ружья, патроны, сабли, амуниция — всё денег стоит. Больших денег. Откуда они у Лелевеля? Он, что не секрет, человек небогатый, и его сообщники тоже. Откуда деньги, вот вопрос?
— Ну, знаете! Я деньги в эмигрантских карманах не считаю, — окрысился герцог, не сдержавшись.
— Я тоже, — невозмутимо откликнулся князь. — Однако деньги у комитета есть, это факт. Хотя, вроде бы, не должно быть. Загадка, не так ли?
Поднявшись, он расправил плечи и отчеканил:
— Правительству Российской империи в высшей степени не хотелось бы полагать, что финансовое обеспечение подрывной активности польских смутьянов осуществляет правительство королевства Франция. А значит, контролирует и направляет их деятельность, враждебную Россию и её интересам. — Помолчав, добавил твёрдо: — Такого рода поддержка имела бы фатальные последствия для отношений между Россией и Францией.
Вот оно! Де Бройлю стало ясно — посол сегодня явился именно ради этой грозной фразы. Французам открытым текстом дают понять, что русское терпение на исходе. А если ещё учесть общеизвестное презрительное отношение императора Николая к королю-буржуа Луи-Филиппу…
Министру стало неуютно и даже, что скрывать, страшновато. Он попытался перевести ситуацию в шутку.
— К чему эти суровые слова, мсье посол? — спросил, глядя на ди Борго снизу вверх. — Сказано так, словно вы ради ликвидации кучки эмигрантов готовы взять Париж ещё раз…
— Надеюсь, до этого не дойдёт, — резко сказал посол. — Но и мириться с тем, что польским повстанцам ваша страна фактически потакает, мы больше не намерены. Мало сказать, что это недружественная политика. Расцениваем её как прямую угрозу безопасности Российской империи. И разумеется, этого не потерпим.
Теперь уже встал и министр. Стараясь придать голосу и красивому лицу с аристократически тонкими чертами максимальную твёрдость, сказал холодно:
— Ответ на свою ноту вы получите в течение ближайших дней. А пока могу сказать одно: в отношении поддержки польских радикалов правительством Франции вы заблуждаетесь. Такое предположение просто абсурдно. И уж менее всего оно должно стать причиной конфликта между нашими странами.
Посол неожиданно ухмыльнулся — широко, добродушно.
— А кто говорит о конфликте? Никакого конфликта. Я же могу быть с вами откровенным, не так ли, господин министр?
— Разумеется, — настороженно подтвердил де Бройль.
— Вот я и высказал наши сомнения. Если угодно, — опасения. Позвольте надеяться, что в своих действиях правительство Франции их учтёт.
И неторопливым жестом протёр рукавом мундира висевшую на груди медаль «За взятие Парижа». (Та откликнулась мягким сиянием.)
Откланялся.
Сцепив руки за спиной, де Бройль долго ходил по кабинету, — обдумывал состоявшийся разговор. Потом сел за стол и нервно, быстро набросал записку на собственном именном бланке. Запечатав, позвал секретаря.
— Срочно отошлите с курьером господину Тьеру[13], — сказал отрывисто.
Пройдя в комнату отдыха, примыкавшую к кабинету, налил бокал вина. Надо было успокоиться. В последнее время польский вопрос изрядно потрепал нервы. Парадокс, но он, министр Франции, в главном был согласен с послом России. Буйные эмигранты порядком надоели, но избавиться от них не было никакой возможности, — разве что решиться на политическое самоубийство. Общественное мнение, категорически поддерживающее разбитых повстанцев, сожрало бы кабинет министров, решись тот на массовую высылку. И на многое, учитывая напор оппозиции, приходилось закрывать глаза.