В вавиловском самолетном ящике, то бишь в мастерской, Литвинов снова обнаружил полный синклит: Главный конструктор, все его заместители, несколько ведущих специалистов КБ. Обращало на себя внимание и то обстоятельство, что, войдя в мастерскую, Литвинов не застал вавиловцев в обычном состоянии бурного обсуждения очередной животрепещущей проблемы. Никаких дебатов не происходило. Все молча ждали. Ждали, по всей видимости, его, Литвинова.
Вавилову было явно нелегко начать разговор. Наверное, поэтому он сначала издал несколько неопределенных «гм, гм» и лишь после этого сказал:
- Мы, прямо скажу, в затруднении, Марат Семенович. Похоже, что зацепка не в случайном дефекте, а в чем-то более хитром. В чем именно? Будем искать… А к вам просьба: давайте пока продолжим полеты. Может быть, вы в воздухе что-то такое заметите, чего на земле не увидать. Бывает же так…
- Вообще-то бывает, - ответил Марат. - Но в данном случае… Вряд ли я особенно много для вас нанаблюдаю… Вы бы посмотрели, как ваша отметка…
- Вот уже ваша!
- Ну хорошо, наша. Не видели вы, как наша отметка плавает, как дергается?
- Почему не видели? Видели. Все пленки по нескольку раз прокрутили. Так что не думайте, мы в курсе. Не меньше вас, - повернул к Марату свое плоское лицо Маслов.
- Меньше! Гораздо меньше, - начал понемногу заводиться Литвинов. - Вы только пленки крутили, а я это в живом полете видел. Видел изнутри… Летчик-то обязан на отметку не просто смотреть, а на каждое ее движение реагировать! Или не реагировать, на это тоже нужно решение принять. Иногда оно даже труднее: принять решение не обращать внимания…
- А нет ли зацепки в том, - спросил Маслов, - что вот я смотрю пленки и вижу: в некоторых заходах отклонение получалось действительно неприемлемое, но в некоторых более или менее ничего.
- Так случайно! Случайно же это, Григорий Анатольевич, - прижал руку к сердцу Литвинов. - Знаете, говорят, если обезьяну посадить за пишущую машинку и заставить по клавишам лупить, то вероятность того, что она таким манером «Анну Каренину» отстучит, не равна нулю. Но почему-то никто всерьез такую вероятность не принимает.
- Это все-таки другой случай, - стоял на своем Маслов. - «Окно», конечно, посложнее пишущей машинки, но зато и мы с вами, извините, уже, наверное, добрый миллион лет как не обезьяны. К тому же от нас требуется не роман написать, а вывести самолет на посадку. По станции «Окно». И с таким отклонением, чтобы потребовалась минимальная корректировка. Только и всего.
- Только и всего, - невесело улыбнулся Литвинов.
- Да, Марат Семенович, пожалуйста, поработаем еще, - снова вступил в разговор Вавилов. - Я звонил синоптикам, они обещают серию циклонов, низкую облачность, в общем, то, что нам надо. Тренируйтесь! И наблюдайте…
Редко к чему приступал Литвинов с такой неохотой, как к этим, как назвал Вавилов, тренировкам. С неохотой и с весьма слабой надеждой, что эти попытки приведут к мало-мальски заметным результатам. Или хотя бы к тому, что он сможет добавить что-либо существенное к уже сказанному им о работе станции.
По просьбе Литвинова Федя Гренков контрабандно прокрутил Федько, Белосельскому, Нарокову и присоединившемуся к ним по собственной инициативе Кедрову кинопленки, на которых был заснят экран «Окна», сначала в заходах вне облачности, а затем внутри нее. Последний вариант одобрения у зрителей не вызвал.
- С такой индикацией можно быть уверенным, разве что находишься где-то в нашей губернии, - резюмировал общее мнение Белосельский.
И все-таки каждый день, когда плотная, темная облачность нависала над самыми крышами ангаров - а это по осеннему времени происходило часто, - самолет Литвинова в отличие от всех других, в такую погоду тихо мокнущих под чехлами на своих стоянках машин, выруливал на полосу, взлетал и уходил, шурша двигателями, в облака. Через десять - двенадцать минут он вылезал из муры где-то над краем летного поля - увы, на изрядном удалении от оси посадочной полосы, - проходил несколько сот метров над аэродромом и вновь исчезал в темно-серой, влажной массе облаков, чтобы через десяток минут опять возникнуть с другой стороны летного поля.
Выполнение этих полетов поставило руководителей летно-испытательной базы, кроме всего прочего, и перед лицом проблемы формального характера. По всем действовавшим нормам летать на скоростном самолете при таких метеорологических условиях не полагалось. А чтобы быть вполне точным: прямо запрещалось. И если три-четыре подобных полета начальник базы, заручившись рекомендацией методического совета, еще мог скрепя сердце взять на себя, то ввести такие номера в систему - это было чересчур. Чересчур и для формальных прав, присвоенных его должности, и для его осторожного характера, воспитанного изрядным количеством обрушившихся на него за долгие годы службы проявлений как праведного, так, бывало, и не вполне праведного начальственного гнева.
Решил вопрос Генеральный конструктор.
- Литвинов на это дело как смотрит? - спросил он.
- Литвинов согласен. Не возражает. Только просит, чтобы ему было официально разрешено летать в любую погоду по собственному усмотрению.
Проницательный Генеральный улыбнулся: такое, выходящее за все нормы летной работы разрешение было, кроме всего прочего, лестно для летчика. К подобным вещам Литвинов был неравнодушен, и Генеральный это знал. Сам человек не без слабостей, он легко улавливал их в других.
- Хорошо. А кто это официальное разрешение может дать? - спросил Генеральный.
- Только министр. Он утверждал положение. Он может санкционировать и исключения.
Генеральный взял трубку телефона прямой связи - «вертушки», и через две минуты вопрос был решен.
- А бумага? - забеспокоился начальник базы. - Нужна бумага! Иначе мало ли что…
- Бумага будет завтра. Обещал прислать.
И Литвинов продолжал летать «в любых…» теперь уже на вполне законном основании. С «бумагой».
Всякая экзотика рано или поздно приедается, обретает черты обыденного. Вскоре заметно поредела, а затем и вовсе сошла на нет кучка аборигенов испытательного аэродрома, поначалу исправно выезжавших к посадочной полосе, чтобы понаблюдать, как «Марат откалывает номера». Да и сам Литвинов к этим номерам как-то незаметно для себя вскоре приспособился. Только заметил как-то:
- Набирали статистику положительную - теперь набираем отрицательную.
С каждым полетом уверенность экипажа в бесперспективности собственных усилий все более укреплялась.
- Если бы среднее отклонение от полета к полету хоть понемножку уменьшалось! - утомленно сказал как-то Литвинов Феде Гренкову. - Имело бы смысл стараться. А то все получается одно и то же. И как тут чего-то добиться, я лично себе не представляю. Как говорится, из ничего только ничего и высосешь!
Литвинов брился опасной бритвой. Вернее, семью бритвами - каждая на свой день недели, - привезенными много лет назад из Германии. От длительного употребления они сточились, стали совсем узкими, ясно было, что век их подходит к концу, но момент покупки новой бритвы Марат всячески оттягивал. Он вообще не любил новшеств в своем устоявшемся быту. Избегал их не менее старательно, чем, напротив, искал новшеств в работе.
Бреясь, он обычно обдумывал предстоящий день. Правда, повлиять на распорядок этого дня - чем, как и когда заняться - он почти не мог. Летные испытания, как, впрочем, едва ли не всякая работа в технике, - дело коллективное, каждый, кто в ней участвует, вынужден вписываться в общий ритм. Но Марату нравилось заранее представлять себе, что именно этот общий ритм ему предпишет. «Мы не пожарные. По тревоге не выезжаем», - не раз говорил он. Хотя вообще-то случалось всякое, иногда приходилось и по тревоге…
Но сегодня мысли Литвинова вертелись не вокруг предстоящего дня. Никак не выходил из головы Бело-сельский. С каждым днем он выглядел, нельзя даже сказать, чтобы хуже, а как-то… как-то тусклее. Даже цитаты из прочитанного стал реже преподносить… А главное, все только собирался подлечиться. Собирался…
Федько, посоветовавшись с Маратом, пошел на крайний шаг: поговорил с Олесей. И, оказалось, ничего нового ей не сказал.
- Я все вижу, - тихо, не в своей обычной экспрессивной манере ответила Олеся. - И пробовала говорить с ним… Но он тянет. Говорит, рассосется… А нажимать на Петю, вы же его знаете, только портить. Упрется и потом уж сам себя не сдвинет!.. Нет, Степушка, я могу помочь одним: плечо подставить. Всю жизнь я на него, как на каменную стенку, опиралась. Теперь, видать, моя очередь… Иначе не жена ему буду. А так - соседка по квартире…
Федько рассказал об этом нелегком для обоих собеседников и, в общем, ничем не окончившемся разговоре Литвинову. И сегодня, бреясь, Марат не мог оторваться мыслями от сверлящего вопроса: «Что тут можно предпринять? Не смотреть же сложа руки!..»
В один прекрасный день на аэродроме появился гость. То есть, вообще говоря, гостями фирма была хорошо обеспечена всегда - редкий день проходил без того, чтобы десятки людей не приезжали о чем-то договориться, с кем-то посовещаться, что-то посмотреть, что-то показать… Но этот гость был особенно дорог, прежде всего обитателям комнаты летчиков. Дмитрий Никитович Широкий в годы войны завоевал - в буквальном смысле слова завоевал! - всесоюзную известность как один из самых результативных летчиков-истребителей в нашей авиации. Известность, которая держалась не только на количестве сбитых им вражеских самолетов (хотя это количество само по себе выглядело более чем убедительно), но и на том, что он как-то умудрялся не просто сбивать, а сбивать именно те самолеты противника, которые было особенно нужно сбить, и как раз тогда, когда особенно нужно!
Одним из первых он понял, что, сколь ни эффектна победа над фашистским истребителем, победа в лихом, маневренном, изобилующем головоломными фигурами, похожем на рыцарский турнир бою, но основную ударную силу авиации противника составляют бомбардировщики. А потому уничтожить бомбардировщик или по крайней мере не дать ему прицельно ударить по нашим войскам - первая задача истребителя. Более важная даже, чем счет побед. Поняв же это, начал соответственно и строить - именно строить, навязывая свою волю врагу! - собственные воздушные бои, а затем и бои эскадрильи, которой еще в звании младшего лейтенанта стал командовать: уклоняясь от боя с истребителями сопровождения, связав их по возможности минимальной группой наших истребителей, старался прежде всего ударить основными силами по бомбардировщикам. Правда, расправившись с бомбардировщиками, не упускал того, чтобы, если подвертывалась возможность, так сказать, вернуться и к вопросу об истребителях, навалиться затем и на них.