- Ну уж и в тюрьму! - усомнился кто-то из слушателей.
- Вот тебе и «ну уж»! В то время за аварии судили. Взоры собеседников обратились к Белосельскому - единственному из присутствующих, кто уже летал в «то время» и успел, хотя бы с позиций совсем зеленого новичка, все же пообщаться с его славными представителями.
- Было, - нехотя подтвердил он. - На этом деле многие погорели. Даже Чкалов. За поломку. Ему год дали. Правда, просидел-то он что-то около трех недель. И выпустили. Но факт остается фактом.
- Ну, сейчас не то время.
На этом все согласились. И разговор незамедлительно перекинулся на другую тему. Летчик Аскольдов обернулся обаятельно-некрасивым, туфленосым лицом веселого фавна к Литвинову:
- Слушай, Марат, ты знаешь, какой звон до меня дошел? В смысле - слухи?
- Где? Откуда дошел? И какие слухи?
- Что значит, где? В обществе. Среди населения… Вчера я в гостях был, сколотился междусобойчик. Так там один очкарик как узнал, что я летчик-испытатель, так сразу меня за пуговицу: «А правда, есть у вас среди испытателей один такой, который одной рукой штурвал держит, а другой научные труды перелистывает?»
- Ну, и что же ты ответил?
- Я сказал, что если прямо - как отдать - нет, неправда. А в переносном смысле… Переносный каждый сам для себя, как хочет, понимает.
- Лучше бы ты ему рассказал про плакат на дороге в Америке. Ихняя ГАИ - не знаю, как она там у них называется, - установила. На плакате написано: «Если ты одной рукой управляешь машиной, а другой обнимаешь девушку, знай: то и другое ты делаешь плохо!»
Посмеялись. Отозвались с одобрением об американских дорогах. Нароков летал туда, видел собственными глазами. Более сдержанно оценили американские автомобили («Кому эти рояли нужны! В узком месте не развернешься, не припаркуешься, да и бензина жрут - не дай бог!»).
- А ты почему здесь, Марат? Тебе разве не передавали - в двенадцать быть у вавиловцев? - вдруг спохватился Белосельский.
- Знаю, Петр Саныч, спасибо. Я к двенадцати успею. А здесь мне кое-что еще сделать надо.
- Ну, ну. А то я подумал, что тебе не сказали…
Петр Александрович Белосельский - испытатель предыдущего поколения - уже заканчивал свою летную деятельность. На фоне других летчиков этого самого предыдущего поколения он заметно выделялся культурой, начитанностью, широтой интересов - от античной философии до художественной (у него она действительно получалась художественной) фотографии. Всмотревшись однажды в погрузневшую с годами голову Белосельского, в его аккуратно уложенный косой пробор, серебристая седина которого контрастировала с индейско-красноватой кожей лица, в столь же аккуратную щеточку усов, в высокий лоб, пересеченный наискосок розоватым шрамом - следом одной из стародавних аварий, Литвинов подумал: «Ему не хватает пенсне. И был бы похож на этакого чеховского интеллигента, учителя, скажем. Какие когда-то в гимназиях были… Правда, цвет лица не тот. И шрам: для учителя не очень типично…»
Но что-то от учителя в Белосельском действительно было. И удивляться этому не приходилось. В авиацию он пришел с третьего курса педагогического института. Пришел по так называемому спецнабору - тоже примета тридцатых годов, - когда многие студенты, коммунисты и комсомольцы, были взяты со вторых, третьих, даже четвертых курсов не только технических, но и гуманитарных вузов и направлены в летные школы. Авиация росла и требовала людей… Часть попавших в спецнабор - в том числе и Белосельский - пошла охотно, часть - подчиняясь партийной или комсомольской дисциплине. Как и следовало ожидать, когда дело дошло до полетов, кто-то отсеялся, но большинство - и Белосельский в их числе - прижилось на новом поприще. Прижилось и составило несколько лет спустя тот самый костяк летных и командных кадров, на плечи которых легла основная тяжесть воздушных сражений Большой войны…
Федько как-то сказал:
- Твое мозговое вещество, Алексаныч, не серое. Оно какого-нибудь другого цвета.
- Ну и что? - незамедлительно ответил Белосельский. - Какой с этого толк? Вот скажи сам: часто ты видел, чтобы кого-нибудь выдвинули только за то, что он умный? Или, тем более, сняли за то, что дурак?
- Ты узкий прагматик. Это нехорошо. Относись к уму, как светская дама к ювелирным изделиям: пользы не приносят, но украшают.
- Сдаюсь. - Белосельский поднял руки. - Если светская жизнь, спорить с Лордом не берусь!..
Степана Николаевича Федько коллеги прозвали «Лордом» за неизвестно откуда взявшуюся у этого потомка разночинцев аристократическую сдержанность, корректность и органическое благородство манер - даже в мелочах. Во внешности Федько прежде всего обращал на себя внимание выступающий из-под редких волос крупный, выпуклый сократовский лоб. И, конечно, глаза - тоже выпуклые, очень выразительные. Правда, чаще всего они выражали иронию, с позиций которой Федько предпочитал взирать на окружающий мир. В независимой, трудно поддающейся внешним влияниям испытательской корпорации мнение Федько считалось неоспоримым не только в делах профессиональных - сколь ни неохотно признает летчицкий коллектив кого-то из своей среды лучшим, Федько это место на незримом пьедестале почета занимал незыблемо прочно, - но и в материях гораздо более тонких. При возникновении конфликтных ситуаций его точка зрения по кардинальному вопросу - кто прав, кто виноват, - как правило, признавалась всеми. Даже теми, кто оказывался виноват.
Словом, «Лорд»!
- А чего это ты сегодня при звезде и всех регалиях? - поинтересовался Нароков, критически осмотрев Литвинова с головы до ног.
- Да Вавилов просил. К ним сегодня новый замминистра приезжает. Который их курировать будет. Знакомиться. Так сказать, прямое начальство.
- Ну, если замминистра, то все ясно, По замминистрам ты специалист.
Последнее замечание «Лорда» было встречено всеобщим одобрением. Все помнили случившуюся несколькими годами раньше дискуссию между заместителем министра Горбовским и Маратом Литвиновым.
Шли испытания новой модификации самолета, что называется, на корню запланированной в большую серию. Вел эту работу Литвинов.
Испытания были срочные. И все сроки давно сорваны. В этом тяжкий крест летных испытаний: сроки окончания всей работы по созданию задуманной новой машины устанавливаются, естественно, в самом ее начале. А дальше последовательно идет проработка вариантов, расчеты, проектирование, выдача рабочих чертежей, изготовление «в металле», отладки и доводки на земле и лишь после всего этого наконец летные испытания. Каждый из этих этапов, говоря теоретически, может закончиться в установленный срок, может затянуться, может быть завершен досрочно. Но это - теоретически. Автор этой повести, соприкоснувшись в своей жизни с сотнями испытательных программ, наблюдал первый из перечисленных вариантов (в срок) всего несколько раз, последнего же из них (досрочно) не видел ни разу… А все задержки на промежуточных этапах, накладываясь друг на друга, и приводят к тому, что летные испытания зачастую начинаются после того, когда, согласно всем графикам и планам, должны были бы уже закончиться. Поэтому-то столь часто на испытательных аэродромах на вопрос о сроках окончания начинающейся завтра работы следует ответ: «Срок - вчера».
Именно так обстояло дело с машиной, о которой идет речь.
Ну, а когда сроки срываются, на испытательский коллектив полагается «нажимать». Одним из наиболее апробированных элементов такого нажима служит специальное прикрепление к испытаниям некоего руководящего лица. Предполагается, что это облеченное высокими полномочиями лицо поможет устранить текущие задержки, поднимет на недосягаемую высоту организацию дела и уж, во всяком случае, не позволит участникам работы терять время попусту.
При испытаниях модифицированного самолета, о котором идет речь, таким лицом был замминистра Горбовский. Он исправно приезжал каждое утро на аэродром, созывал утреннюю «пятиминутку» (более получаса она, как правило, не длилась), после чего включался в оперативное руководство.
Особенно много энергии замминистра, естественно, прикладывал к тому, чтобы как можно раньше отправить самолет в очередной полет. Непочтительные механики называли этот вид руководящей деятельности «выпихнизмом».
- В чем дело? Почему не вылетаете? - напористо спросил в одно прекрасное утро Горбовский.
- Погоды нет, Алексей Алексеич, - ответил начбазы.
- То есть как это нет? Видимость километра три, облачность с разрывами, чего еще вам надо?! - За время пребывания на аэродроме замминистра научился неплохо определять на глаз погоду, а уж метеорологической терминологией овладел просто безукоризненно,-даже такими словами, как какие-нибудь там «нимбусы» или «страто-кумулюсы», оперировал без запинки.
- Это тут, у нас. А в зоне еще дымка не разошлась. Густая. Литвинов только что туда на По-2 летал, смотрел, говорит: ничего не видно.
- Литвинов? Где он?
- Сейчас позову. - Ведущий инженер взялся за трубку телефона. - Летную комнату, пожалуйста… Наденька, дайте мне Литвинова на провод… Марат? Давай сюда, к нам. Алексей Алексеич тебя требует… Вот именно.
- Что это вы сказали: «вот именно», - насторожился Горбовский.
- Он спросил: «Что, подать сюда Ляпкина-Тяпкина?» Я подтвердил.
Конечно, со стороны ведущего такое раскрытие тайны телефонных переговоров было очевидным тактическим промахом, определившим тональность всего последующего собеседования - по принципу: «поп - свое, а черт - свое».
Поначалу Литвинов отвечал Горбовскому довольно флегматично:
- Так это здесь, Алексей Алексеич, видно, а в зоне - сплошной туман… Да и вообще сверху видимость не такая, как с земли… Бессмысленно сейчас лететь… Когда? А вот когда распогодится… Нет, не после дождичка в четверг. Гораздо раньше…
Когда же разговор, что называется, зациклился, те же вопросы и те же ответы пошли по второму, а затем и по третьему разу, Литвинов, состроив при этом особо невинное лицо, как бы между прочим заметил: