Его энтузиазм заразителен. Пьеса не очень-то динамична: меня впечатлил уровень игры, но при этом я не могла не заметить, что люди, сидящие рядом, ворочались, листали программки и весь последний час тайком смотрели на свои «Apple Watch». Но Дэниэл всего этого не видел – и театр, и актеры существовали сегодня исключительно для него.
– Возможно, это еще одно доказательство того, что писала Энн, а не Уильям.
Дэниэл выдает еще одну латинскую шуточку:
– Что будет, если у Цезаря пропадет мобильная связь в Тоннеле Холланда[74]? Motorolus interruptus![75]
Мы отправляемся на поиски шампанского и обходим театр кругом, беспрестанно обсуждая актерскую игру, декорации и что же это означало, когда Брут сказал:
Представь его яйцом змеи,
Что змеево содержит чадо, —
И в скорлупе убей!
– Во-первых, читать надо вот так, – и Дэниэл декламирует строки пятистопным ямбом.
– Прекрасно. Но кого он здесь имеет в виду? Не змея же должна покончить с собой?
Дэниэл смеется надо мной и признает, что никогда об этом не думал.
– Кто остается в скорлупе после созревания змеиной породы? Рим? Но к тому времени он вполне себе вылупился.
Дэниэл находит текст в Интернете и читает его мне, интонационно выделяя нужные слова, и мы оба понимаем, что все поняли неправильно – Брут говорит, что это мы должны убить змею в скорлупе. Мы оба смеемся и заключаем, что нас стоит лишить лицензий из-за такой вопиющей ошибки. На все это у нас уходит столько времени, что мы слышим звонок и возвращаемся на свои места.
И вот Цезарь уже почетный гость на сцене собственного убийства, и все становится гораздо интереснее. Дэниэл еле удерживается, чтобы не захлопать в ладоши, когда Марк Антоний слишком очевидно напоминает твердолобого американского популиста, а я погружаюсь в причудливые формы архитектуры Древнего Рима в Центральном парке, и следующие три акта пролетают незаметно. Когда на сцене гаснет свет, я пораженно смотрю на Дэниэла.
Он смотрит на меня и говорит:
– Ого. Я и забыл, что ты здесь, – и этим он совершенно меня не обижает, потому что я его прекрасно понимаю.
– Я и сама забыла, что я здесь.
Он кивает и говорит:
– Да, именно так.
Потом мы идем в бар и сидим за низким столиком в темном углу. Каждый из нас взял по бокалу вина, которые мы за разговором пьем целых два часа. Однако оно подействовало на меня так, словно я выпила на голодный желудок и алкоголь поступил прямо в кровь. Люди расходятся, бар пустеет, но бармен дважды говорит нам, что они открыты еще три часа. Мы обсуждаем «Антония и Клеопатру» – своеобразное продолжение сюжета, который мы только что видели. Я вспоминаю Клеопатру в исполнении Лиз Тейлор и отмечаю, что она – довольно странная икона стиля и что однажды один мой умный ученик назвал извращением тот факт, что белая женщина с оранжевым шеллаком играет смуглый идеал красоты. Я говорю, что этот фильм в прокате собрал рекордную сумму. Это было время, когда во многих уголках страны люди называли взрослых мужчин мальчиками. А потом я замечаю, что роман «Прислуга», подай его маркетологи иначе, вполне мог быть позиционирован для подростков, и что я получила дисциплинарное предупреждение за то, что задала семиклассникам читать «Кофе сделает вас черными». И когда я уже выхожу на уровень свободных ассоциаций, рассуждая про книги шестидесятых, он берет меня за руку и говорит:
– Вот так это и случилось.
И его тон, когда он это говорит, настолько разительно отличен от прежнего, что я откидываюсь на стул и убираю руку.
– Что случилось? – Я не понимаю – мы говорим про змеиные яйца, молочные ванны Клеопатры или про то, что он не дал мне заплатить за собственный ужин?
– Ты знаешь, про что я. Про то, как ты меня соблазнила в нашу первую встречу. – Он смотрит мне прямо в глаза, и я вижу в них что-то отчаянное. Что-то похожее на… голод.
Я в замешательстве.
– Никогда, ни разу в жизни я никого не соблазняла, – пытаюсь в шутку ответить я, но понимаю, что ситуация совсем не шуточная.
– А что же, по-твоему, ты сейчас делаешь? Сидишь вся такая красивая и говоришь всякие интересные вещи. Конечно, я только и хочу, что тебя поцеловать. Это невыносимо.
Я, как и он, склоняю голову набок, зеркаля его поведение.
– Спасибо. То есть, я не понимаю. Это был комплимент или критика?
Он ставит свой бокал на стол.
– Это… и то, и другое. Эми, ты – красива. С тобой очень интересно разговаривать. Но в последнее время ты очень сильно осложняешь мою жизнь.
– Но ведь ты сам предложил дружбу. – От удивления я округляю глаза.
– Это была правильная мысль, – кивает он. – Ты сюда приехала на свою секс-мамспрингу, но у меня-то другой период, и я пытаюсь защитить себя. Ты и сама должна понимать – наверное, ты всегда это понимала: дружба – это не то, что я действительно хочу.
– Если идея про дружбу была лукавством, это лукавство – твое. Я всегда считала, что нам нужно окунуться в роман, пусть даже он обречен.
– Этот вариант мне тоже не нравится, – подумав, изрекает Дэниэл.
Я воздеваю руки, как бы говоря: «Но и ничего лучше ты не придумал».
Он вздыхает и смотрит на меня с мольбой в глазах.
– Нам нужно что-то решить. Я уже очень давно ни к кому не чувствовал ничего подобного, Эми. И я уже не могу контролировать процесс. Ты очень хорошо разбираешься в темах, на которые мне нравится думать. Ты совершенно замечательные вещи говоришь о книгах. Идешь по жизни легко, и блестящие идеи приходят к тебе, стоит только щелкнуть пальцем. У тебя, судя по твоим рассказам, есть прекрасные дети и верные подруги. От тебя не оторвать глаз, и чем дольше мы друзья, тем красивее ты становишься. И по-твоему, это справедливо?
Я сижу, сжав зубы, и пытаюсь не утонуть в его комплиментах.
– Мне очень приятно, – наконец выдавливаю из себя я.
Дэниэл сокрушенно качает головой.
– У меня был такой четкий план держать тебя на расстоянии…
Я сбита с толку, у меня кружится голова, и я теряю контроль над разговором. Мне кажется, все происходит как в бреду. Дэниэл снова берет мои руки в свои, и на этот раз я не выдергиваю их.
– Я не хочу, чтобы меня держали на расстоянии. С тобой я всегда суечусь, нервничаю и думаю о сексе. Все это время я надеялась, что ты передумаешь и просто… Я не знаю… Возьмешь и поцелуешь меня.
Он пытливо заглядывает мне в глаза, чтобы убедиться, что я не шучу. Затем медленно проводит рукой по щеке, ведет к губам и берет за подбородок.
Я хочу сказать «нет», напомнить ему, что я не хочу, чтобы ему было больно, что в конце лета я уеду, вне зависимости от того, что произойдет между нами сейчас. Но слова так и не слетают с моих губ. Он беспомощно смотрит на меня.
– Мне кажется, я сейчас поцелую тебя, – шепчет он, – а переживать на этот счет буду завтра.
– Слава богу, – выдыхаю я и, не в силах ждать более ни секунды, наклоняюсь к нему и сама преодолеваю последние десять сантиметров между нами.
Глава 16
Дорогая мама,
я купила книгу, про которую ты говорила. По ней сняли фильм, если вдруг ты не знала, но на Amazon я пролистнула вариант dvd и заказала книгу, потому что я замечательная и прилежная дочь. На первый взгляд она скучная. Кто может влюбиться в парализованного? Подожди-ка, тот «друг», про которого ты написала в последнем мейле, он парализован? И твой «друг» – это твой бойфренд? Я понимаю, ты шифруешься по максимуму, но ты впервые за все лето написала слово «он», и, если это любимая книга «его» дочери, означает ли это, что ты познакомилась с его детьми? Все серьезно? Он станет моим новым папочкой? Как бы мне хотелось иметь чуть больше информации.
Кстати, про то, чтобы не говорить папе: Джо и я очень переживаем насчет лагеря. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в том, что в последний раз Джо летал на самолете, когда мы все вместе ездили в Национальный парк Арки. Джо тогда было семь лет. Он не помнит, как себя вести во время стыковки, а теперь ему нужно будет долететь одному в Алабаму с пересадкой в Атланте. Он места себе не находит от волнения. Он не хочет показаться неблагодарным папе, но все, что он помнит с той поездки, – это как папа дошел до белого каления из-за наших с Джо препирательств и ушел пить пиво. А потом мы опоздали на самолет и застряли в Лас-Вегасе на ночь. Видимо, это происшествие глубоко повлияло на Джо и его восприятие перелетов.
Я втайне от всех делаю ему карту аэропорта Атланты с обозначением наиболее вероятных нужных ему выходов. Также, когда состоится наш с тобой следующий разговор, я спрошу тебя, можно ли мне подбросить Джо мой телефон, когда он будет выезжать из дома. В лагере сборной нам все равно нельзя будет пользоваться телефонами в течение дня, да и переписываться мне там не с кем. Я уверена, никто не захочет проводить время с самой младшей и самой худшей прыгуньей (это я). А если я захочу поговорить с кем-то из своих, я могу это сделать с айпада из своей комнаты.
А если у Джо будет мой телефон, мне кажется, он гораздо меньше будет волноваться и представлять себе самые ужасные варианты развития событий. Я ему сказала, что если он вдруг застрянет в аэропорту в Атланте (или Лас-Вегасе), ему просто нужно позвонить тебе, и ты зафрахтуешь для него личный самолет, который доставит его домой.
Или… еще один вариант, который мне только что пришел в голову: я могу отдать свой телефон Джо насовсем, а папа купит мне новый айфон с 3D-камерой. Он как раз только что вышел. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Нет, в двенадцать лет не слишком рано иметь собственный телефон. Мама, ему нравится в свободное время задачи по математике решать, так что, я думаю, можно уверенно заключить, что его детство закончилось, если оно вообще когда-нибудь начиналось. Когда мне было двенадцать, у всех моих знакомых уже были телефоны, и они смеялись надо мной и говорили, что я «почти как амиш». (Я же рассказывала тогда тебе об этом?)