Обиженная натурщица вышла из кабинета. Послышался стук в дверь, вошла Клавдия.
Сажин радостно вспыхнул, встал из–за стола, но — учреждение есть учреждение.
— Здравствуйте, товарищ Сорокина, — сдержанно сказал он, — вот хорошо, что зашли… Вы как раз вовремя… — он взял со стола ее учетную карточку.
Но вслед за Клавдией в кабинет вошел милиционер, держа в руке мешок с семечками.
— В чем дело? — строго спросил его Сажин. — Подождите в приемной.
— А я вместе с этой гражданкой, — ответил милиционер, — мы по одному делу, — усмехнулся он, затем откозырял и продолжал официально: — Так что, товарищ заведующий, гражданка торговлей занимается, а прикрывается вашей справкой… — он поставил на стол Сажина мешок с семечками.
Милиционер был молод, курнос и искоренял зло со всей убежденностью юного службиста.
Вошел Полещук. Он прошел к шкафу с какими–то бумагами, положил их, но медлил, не уходил. В щель неплотно приоткрытой двери заглядывали испуганно девчонки. Клавдия стояла опустив голову. Сажин молчал нахмурясь.
— Я больше не буду… — негромко произнесла Клавдия.
— Э, нет, так дело не пойдет, — сказал милиционер, — поймалась — все. Ишь чего захотела — и торговкой быть, и трудовым элементом считаться.
— Да я не торговка! — в отчаянии воскликнула Клавдия. — Какая я торговка! Детей кормить нечем, можете вы это понять, милицейская душа…
— Но, но… за оскорбление знаете, что полагается?
Полещук с состраданием смотрел на Клавдию. Сажин не поднимал глаза. За стеклами очков видны были только опущенные веки. Клавдия подошла ближе к его столу.
— Ведь вы знаете… — с надеждой сказала она.
Сажин молчал. Пальцы его теребили пуговицу френча.
— Андриан Григорьевич… — умоляя, произнесла она.
И Сажин наконец поднял глаза, посмотрел на нее. Да лучше бы не смотрел — Клавдия увидела жалкие, страдающие, тоже умоляющие глаза. Увидела — и испугалась. И действительно, Сажин сдавленным голосом произнес:
— Я ничего не могу… Я… обязан снять с учета…
— Это еще ничего, а то ведь можно и привлечь… — сказал милиционер.
Не сразу дошли до Клавдии слова Сажина — она смотрела на него и только постепенно начинала понимать убийственный для нее смысл сказанных им слов и то, что это именно он их произнес.
— Вы?… Вы?… — прошептала она. — Не может быть… не может быть…
— Я обязан, — снова, не глядя на Клавдию, повторил Сажин, — обязан…
Милиционер взял мешок с семечками.
— Сдам это в отделение как вещественное доказательство.
Огромными удивленными глазами смотрели в дверную щель девчонки. Сажин сжался, замкнулся. Жилы вздулись на лбу, желваки ходили по скулам.
— Я обязан, — повторил он.
— Не сможете вы! — закричала Клавдия, уже понимая, что несчастье неизбежно случится. — Не сможете! Я же знаю, вы не сможете!..
Сажин придвинул к себе учетную карточку Клавдии и, взяв в руку красный карандаш, написал: «Снять с учета». Клавдия вдруг поникла, замолчала.
Она стояла перед столом Сажина, отрешенная, бессильная.
Полещук отвернулся к окну.
Медленно пошла Клавдия к двери, открыла ее, и девочки бросились к ней, прижались к ее ногам.
Клавдия повернулась и произнесла негромко:
— Будьте прокляты… все, будьте прокляты… — Взяла детей за руки, ушла.
Молчал Сажин, молчал Полещук, молчал милиционер. Наконец он мрачно сказал:
— Ну, я пошел, — и, держа мешок, вышел из кабинета.
— Пустите следующего… — не глядя на Полещука, приказал Сажин.
Тот, сокрушенно покачивая головой, вышел. Сажин отодвинул от себя карточку Клавдии. И вдруг удушающий приступ кашля напал на него. Сажин кашлял безостановочно, надрывно. Он выпил воды, зажал платком рот и все кашлял и кашлял. Но вот постепенно приступ стал проходить. Сажин вытер мокрые глаза, посмотрел на платок, спрятал его в карман. Позвонил.
Оттолкнув очередного посетителя, в кабинет ввалился Юрченко. Он был пьян:
— Что же ты, начальник, человека обижаешь?
— Какого человека? — раздраженно спросил Сажин. — В чем дело?
— Клара, девчонка моя, к тебе заходила. Художники с нее картины рисуют. А ты ей отказал…
— Да, отказал. Натурщицы к нам не относятся.
— Сажин, к тебе же товарищ обращается, кажется, не Чемберлен какой–нибудь. Неужели для своего не можешь сделать! Я же природный грузчик сподмешка…
— Я вам сказал, нет у нас, нет, нет такой номенклатуры.
— Нет, так заведи… Вот я тебе по–соседски тут… не за девчонку, а за так — кусманчик… — И Юрченко положил на стол большой пакет.
— Что… что это такое?… — встал, побледнев, Сажин.
Юрченко раскрыл бумагу — на столе лежал огромный кус кровавого мяса.
— Вырезки кусманчик… Ты не серчай, Сажин. Время такое — все берут…
— Полещук! — закричал Сажин секретарю, который давно уже заглядывал в щель, опасаясь пьяного посетителя. — Полещук! Откройте дверь! — И, сбросив на стол очки, Сажин нанес два быстрых, коротких удара Юрченко — левой под ложечку, правой под подбородок.
Мясник вылетел в дверь, открытую в этот момент Полещуком.
— Убрать! Чтобы духу его не было! — крикнул Сажин и бросил Полещуку пакет с мясом. — И вот это тоже!
Полещук выставил Юрченко на улицу, кинул ему вслед мясо, и оно смачно шлепнулось на мостовую вслед за своим хозяином.
— Все. Больше не могу, — сказал Сажин Глушко. — Морды стал бить… Всё понимаю, не думай, а смотреть не могу. Деньги, деньги, взятки, блат… Вчера был товарищ — сегодня шкура. Веру теряю, понимаешь… Все продается, всему цена. Вот я, например, стою фунтов пять мяса, другой тыщу… Не могу больше. Судите. Исключайте. Все приму, что партия скажет…
Сажин положил партбилет на стол и замолчал, опустив голову.
Глушко сидел, глядя в окно.
— Прощай! — сказал Сажин, встал и направился к двери.
— Постой, — повернулся Глушко. — Оружие у тебя есть?
— Да, именное.
Глушко протянул раскрытую ладонь.
Сажин медлил.
— Именное у меня, — повторил он.
Раскрытая ладонь Глушко была все так же протянута к Сажину, и, достав из заднего кармана галифе револьвер, он нехотя положил его в руку Глушко.
— «Военкому эскадрона Сажину за храбрость в боях с врагами Революции», — прочел Глушко серебряную табличку на рукоятке. — Так вот, товарищ военком, — сказал Глушко, — пусть временно у меня побудет… — и он спрятал револьвер в ящик стола.
Потом встал, подошел к Сажину, положил ему руки на плечи.
— Слушай, друг, — сказал он, — партии сейчас очень трудно. Один ты, что ли, так переживаешь… А тут тысячи вопросов на нас валятся. Так не добавляй ты нам — и так проблем хватает. Иди. Работай. Драться, конечно, не надо. Хотя твоему гаду с мясом я бы, наверно, и сам врезал… А этого… этого я не видел, — сурово сказал Глушко, указав на партбилет. — Иди, Сажин.
Бережно взяв со стола партбилет, Сажин уложил его во внутренний карман френча и застегнул карман английской булавкой. Пальцы Сажина дрожали.
На площадке трамвая, который со скрежетом сворачивал из переулка в переулок, стоял Сажин. Он был единственным пассажиром вагона, проходившего по кривым, бедняцким улицам окраины, и сошел, когда кондукторша сказала ему:
— Мужчина, вам здесь вылазить. Дальше не поехаем.
То и дело заглядывая в бумажку с адресом Клавдии и справляясь по временам у встречных, Сажин дошел наконец до старой халупы, стоявшей за развалившимся штакетником. Нерешительно постояв перед калиткой, Сажин отошел было в сторону, вернулся и снова отошел. Двор был пуст — ни человека, ни собаки. В глубине сарай из потемневших от времени серых досок.
Сажин опять подошел к забору, все не решаясь войти.
Скрипнула дверь сарая, и с ведром в руке во двор вышла Клавдия. Она была босой, юбка подоткнута, на голове черный платок, повязанный по–монашески.
Клавдия шла прямо к тому месту, где стоял за штакетником Сажин. Она смотрела прямо на него, вернее, сквозь него. Подошла, выплеснула помойное ведро в яму, вырытую у забора, и вернулась в сарай.
Сажин постоял еще, глядя на захлопнувшуюся дверь. Потом повернулся, пошел.
Грузчик Гетман в тот день выдавал замуж дочь Беатрису.
Громкими криками и оглушительным тушем оркестра была встречена выходящая из дверей загса Беатриса в белом платье и белой фате. Она шла под руку с мужем — морячком Жорой, который ухмылялся во весь рот. За ними следовал, утирая слезы, Гетман. На заснеженной улице их встречала толпа грузчиков, одетых по–праздничному. Знаменитый грузчицкий оркестр выстроился возле трамвая, украшенного ветками зелени. Под крики встречающих, под гром труб молодые проследовали в трамвай. Вслед за ними туда набилось великое множество народа. Оркестр поместился на площадке. Трамвай тронулся.
— Эх, живут же… — вздохнула женщина, стоявшая на тротуаре.
— Нанять трамвай… это бы Ротшильд не придумал… — ответила соседка.
Те, кто не поместился в вагоне, поехали на подводах возчиков — грузчицких друзей. С гиканьем нахлестывали возчики своих битюгов и радостно орали, обгоняя современную технику — трамвай. Так свадьба добралась до Торговой улицы. Но, когда молодые вышли из вагона, пройти домой им не дали — оркестр ударил «Дерибасовскую», и, окружив жениха и невесту, вся масса грузчиков затанцевала, перегородив улицу — от дома до дома. Трубили трубы, грохотали барабаны, танцевали грузчики, а с тротуаров, из раскрывшихся окон хлопали им в такт в ладоши зрители.
Сажин стоял, хмурясь, в воротах дома.
Лихо подкатил рысак и остановился перед толпой танцующих. Верка, в роскошном меховом манто, в фетровых ботах и горностаевой шапочке на голове, вышла из пролетки. Рыбник поддержал ее под локоток. Через головы танцующих Верка помахала рукой Беатриске, и та радостно замахала в ответ. Продвигаясь к воротам, Верка неожиданно оказалась возле Сажина. Он не то не заметил, не то сделал вид, что не заметил ее. Все горячей, все быстрей танцевали грузчики.
Вдруг Верка, скинув на землю свою драгоценную шубку, бросив за нею вслед горностаевую шапочку, в одном платье кинулась к танцующим.