704.
Итак, крепость Усвяты, первая из возведенных русскими на спорных территориях и заместившая собой кое-как укрепленный между Стародубской и Полоцкой войнами литовский городок705, представлял собой важный узел сухопутных и водных коммуникаций. И снова сошлемся на мнение И.И. Еремеева. Он писал, что «область Витебска и Усвята можно уподобить замку, удерживавшему створки сразу двух ворот. Изначально это два речных пути – Ловатско-Волховский и Западно-Двинский (позднее их дополняет сеть сухопутных дорог). За обладание ключом от этого замка шла борьба на протяжении всего исторического отрезка, попавшего в наше поле зрения, – с 1021 по 1580 г.»706.
Это наблюдение касалось не только Усвят. Со взятием в феврале 1563 г. Полоцка русские владения глубоко вклинились в литовские земли. Однако этот узкий и длинный «язык» оказался весьма уязвим в ходе начавшейся после завершения Полоцкой кампании «малой» войны для действий летучих неприятельских отрядов. Хорошо зная местность и будучи неплохо осведомленными о расположении русских гарнизонов и их намерениях благодаря действиям «шпегков», литовские ратные люди совершали успешные набеги на русскую часть Полоцкого воеводства. Этим рейдами они прежде всего ставили под угрозу коммуникации, связывавшие Полоцк с Невелем, Великими Луками и Себежем. Между тем, как справедливо отмечал А.И. Филюшкин, «снабжение войск, стоявших в Полоцке, еще долго шло в основном из России – местная инфраструктура налаживалась медленно»707. И проблема эта не была полностью разрешена и в начале 1570-х гг., о чем свидетельствуют грамоты полоцкой администрации, датированные летом 1571 г.708
И вот тут-то как раз и пригодились полоцкие «пригороды». Поставленные как будто в не самом удачном месте, в глубоком тылу, они играли другие роли.
Первая из них была связана с отмеченным И.И. Еремеевым, а вслед за ним и А.И. Филюшкиным, коммуникационным фактором. В Москве, рано столкнувшись с проблемой обеспечения значительных ратей, придавали организации правильного и регулярного снабжения полевых войск и гарнизонов изрядное внимание709. Контроль за коммуникацими имел в этом случае чрезвычайно важное значение. И «если мы посмотрим на карту, – писал А.И. Филюшкин, – то крепостями русские как раз занимали все ключевые коммуникации в регионе»710. Со взятием Полоцка был сделан первый шаг на пути установления контроля за важнейшими водными и сухопутными магистралями на этой территории, а возведением малых замков этот процесс доводился до логического завершения. Эти укрепления, продолжал исследователь, «выступали военными базами, из которых по округе высылались воинские конные разъезды. Эти разъезды и следили за коммуникациями, патрулировали дороги. То есть перед нами что-то вроде опорных фортов американских переселенцев на фронтире»711. И в таком случае удивляться размерам этих крепостей не стоит – для того, чтобы контролировать местность и пролегающие по ней дороги, не нужно строить дорогостоящие первоклассные укрепления со множеством пушек и людей.
Но помимо чисто военной функции контроля за коммуникациями и борьбой с мелкими отрядами неприятеля, которые совершали набеги на государеву отчину, была и другая – административная. Полоцкие крепости-«пригороды» играли роль центров распространения влияния новой власти в завоеванных землях. Они выступали в роли зримых символов принадлежности Полочанщины Москве, закрепляя ее претензии на эти земли и напоминая местным жителям, кто здесь хозяин. Нечто подобное уже было в Ливонии в ходе Ливонской войны 1558–1561 гг., когда русские отряды в 1558–1559 гг., занимая ливонские замки, сразу после этого приступали к наведению нового порядка в тянувших к этим замкам волостях.
Уже на этом этапе четко обозначилась разница в подходах Москвы и Вильно к освоению и удержанию спорных территорий – первая явно опережала второй в темпах фортификационного освоения Полочанщины, и связано это различие было прежде всего с различиями в государственном устройстве Литвы и России. Московское «земско-служилое» государство оказалось более эффективным и быстрее решало задачи по мобилизации необходимых сил и средств для проведения экспансионистской политики, чем государственная машина «другой Руси». То, что русские могли сделать за несколько недель или месяцев, у литовцев растягивалось порой на годы (если вообще начиналось). И это без учета того, что русские отряды, высылаемые из Полоцка и других городов, стремились всячески препятствовать строительству литовских крепостей на порубежье. Ульский замок стал первым таким примером, когда начавшееся под руководством итальянского инженера литовское строительство было сорвано русскими. Другой русский отряд, выступив из Полоцка, 28 октября 1566 г. явился под городище Вороноч к югу от Полоцка, однако, заметив на городище литовский отряд, отступил712. Обеспокоенный этим, Сигизмунд 9 ноября писал лепельскому старосте Ю. Зеновичу, чтобы тот «з ротою своею и с тыми людьми, которых при собе маеш и которых еще до того способити и звести можеш, ничого не мешкаючи, до того городища ехал» с тем, чтобы «там на Вороночи будучи справовати». Мы же, продолжал король, в свою очередь, «стрелбу (т. е. артиллерию. – В. П.), живность и иныние речи и теж людей триста чоловеков з волости нашое Ушполское и Пенянское… для роботы замковое, чим набордзей быти может, послати»713.
Литовская сторона не осталась в долгу и попыталась противодействовать строительным работам русских. Так, нападению со стороны литовских «украинных врадников», вынужденных отойти с уроном714, подверглась в октябре 1566 г. недостроенная Ула.
С наступлением зимы военная и строительная активность с обеих сторон пошла на убыль. Связано ли это было с наступлением зимы или с объявившимся мором? Мы склонны принять первую причину. Моровое поветрие объявилось 19 июля 1566 г. в Шелонской пятине Новгорода, затем в августе оно началось в самом Новгороде, Полоцке, Озерищах, Невеле, Великих Луках и Торопце, и, как писал летописец, «многие люди знамением умирали; в Полотцку же и в Торопце и на Луках на посадех и в уезде попы вымерли и не было кому и мертвых погребати; и посыланы попы в те городы из иных городов»715. 1 сентября «лихое поветрие» объявилось под Можайском, «на Добрейском яму», так что по приказу Ивана Грозного там был установлен строжайший карантин, «ис тех мест никаких людей в Москву и в Московьские городы пропущати не велено», В сентябре же мор начался и в Смоленске, о чем 10 сентября писали в Москву царю смоленский воевода боярин П.В. Морозов и тамошний епископ Симеон. Эпидемия прекратила свирепствовать только по весне 1567 г. (в Новгороде она бушевала до мая, а в Смоленске – до марта 1567 г.)716. В довершение всех бед по осени 1566 г. «прииде на Казанские да на Свияжские да на Чебоксарские места мышь малая с лесов, что тучами великим, и поядоша на поле хлеб всякой и не оставиша на единого колоса; да и не токмо по полем хлеб поядоша, но и в житницах и в закромех хлеб поядоша». Оголодавшие мыши даже пытались нападать на людей, «хлеба не дадуще ясти», и чем больше их убивали, тем больше, казалось, их прибывало717. Однако, несмотря на эти бедствия, строительство крепостей и разведка новых мест для их возведения осенью 1566 г. и в начале 1567 г. не прекращались.
3. Перемирие перемирием, а война – войной…
Лихое поветрие внесло свои коррективы в развитие дипломатических контактов между Москвой и Вильно. Русские великие послы Ф.И. Умной Колычев, Г.И. Нагой и В.Я. Щелкалов должны были отправиться в Вильно, как было договорено летом 1566 г. или в самом конце 1566 г. и в начале января 1567 г. Однако их отъезд в договоренные сроки не состоялся. 10 декабря 1566 г. в Вильно убыл гонец А. Шерефединов с известием, что послы задерживаются из-за мора718. Затем 25 января 1567 года в Москву приехал литовский посланец В. Загоровский, «а людей с ним 70 человек, а лошадей 75»719. Из-за лихого поветрия ему пришлось по пути в Москву сделать большой крюк и ехать на Москву не через Смоленск прямой дорогой, а кружным путем через Рославль и далее на Брянск и Калугу.
В. Загоровский доставил Ивану Грозному очередное послание от Сигизмунда II, в котором он жаловался московскому государю на нарушение перемирия с его стороны. Летом минувшего года, писал король, было договорено, что, пока идут дипломатические пересылки, «войне не быти». Однако, продолжал он, русскими ратными людьми было отстроено на спорных территориях несколько замков и совершено нападение на Вороноч720. Ответ Москвы на заявленные претензии был однозначным. «А город на Усвяте воеводы наши поставили в нашей отчине в Озерищском повете, а город Улу и город Сокол воеводы наши поставили в нашей отчине в Полотцком повете, – и мы в своей вотчине городы где хотим, тут ставим, что нам Бог дал, а войною наши воинские люди к брата нашего землю нигде не ходят». Более того, Иван сам обвинил короля в потакании своим warlord’aM, позволив им «украдом» поставить город в государевой отчине в Вороноче. В общем, продолжал Иван, «брат бы наш в нашу отчину в Полотцкой повет не вступался и нашим людям зацепки и обиды делати никоторые не велел, доколе наши великие послы будут у брата нашего»721.
Из этих слов видно, что позиция Москвы не изменилась – со взятием Полоцка вся территория Полоцкого повета наша, и здесь мы делаем то, что считаем нужным. При этом претензии Ивана Грозного распространялись и на левобережную Полочанщину (именно там находился пресловутый Вороноч). Поэтому, по мнению Москвы, ее люди перемирия не нарушали, а Литва – да. «Твои брата нашего люди в наш Полотцкой повет приходят и людей наших Полотцкого повета убивают, – писал царь, – а иных с собой сводят и животы их грабят и места Полотцкого повета на тебя брата нашего заседают». Названы были и конкретные лица, виновные, по мнению Москвы, в нарушении условий перемирия. «А казаки твои Дрыского города и Кобецкого приходят под дорогу невелскую, которая к Полотцку, людей служебных и гостей на дорогах убивают и животы их грабят», – продолжал Иван и далее указывал, что «которые места наши воеводы в нашей отчине в Полотцком повете пристраивают на нас, и твои люди брата нашего на те места и на наших людей приходят войною с пушками и с пищалми и нашим людем многие убытки делают (намек на инцидент под Улой. –