. На его деревянную основу были набиты 21 золотая пластина (лицевая сторона) с эмалевыми изображениями святых и орнаментов, снабженные, к тому же, отверстиями для драгоценных камней и мощей и 20 серебряных пластин (боковые стороны) с выбитой из них надписью. Кроме «расширенного деисуса», на лицевой стороне помещались изображения святых — Георгия (патрон отца Евфросиньи), Евфросиньи (патронесса заказчицы), Софии (очевидно, патронесса матери ее). На обратной стороне, кроме основателей православия — Иоанна Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова (утеряно), а также изображения Петра и Павла, были изображения святых, мощи которых, по-видимому, удалось достать — Дмитрия, Стефана и Пантелеймона. Здесь же, внизу, драгоценная для нас мелкая надпись с именем мастера: «Г(оспод)и помози рабоу своемоу Лазорю нареченомоу Богьши, съделавъшемоу крьстъ сии црькви святаго Спаса и Офросиньи» (рис. 62).
В отличие от эмалей Мстиславова евангелия, привезенных, как известно, из Византии, эмали пластин креста Евфросиньи с русскими надписями и русской подписью мастера делались одним и тем же ювелиром, привыкшим к выработке мелких ювелирных изделий, известных из кладов. Надпись боковых сторон, палеография которой не противоречит дате, следующая: «Въ лето 6669 (1161) покладаеть Офросинья чьстьный крестъ въманастыри своемь въ цркви святаго Спаса. Чьстьное дрѣво бесцѣньно есть, а кованье его злото и серебро и камѣнье и жьнчугъ въ 100 гривнъ а… (пропуск. — Л. А.) 40 гривнъ. Да нѣ изнесѣться из манастыря никогда же яко ни продати ни отдати. Аще се кто прГслоушаеть изнесѣть и от манастыря, да не боуди емоу помощьникъ чьстьный крестъ ни в сь вѣкъ ни (в) боуд… щий и да боудть проклятъ святою животворящею троицею (и святыми отци 300 и и семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою иже прѣда Христоса. Кто же дрьзнеть сътворити с властелинъ или князь или пискоупъ или игоумѣнья или инъ который любо человекъ а боуди емоу клятва си. Офросинья же раба Христова сътяжавъши крестъ сий, прииметъ вѣчную жизнь съ все… (ми святыми)». (Конец не сохранился, рис. 63). Наиболее пристального внимания заслуживает центральная часть текста, где сообщается цена отдельных работ, вложенных в изделие. Нет сомнения, что цена эта в древности представлялась необычайно высокой, иначе бы ее не имело смысла помешать на кресте и «уравновешивать» обширным и многословным заклятием. Б. А. Рыбаков предположил, что 40 гривен были платой мастеру в виде гонорара, так как в первой половине фразы перечислен весь материал, пошедший на изготовление креста[833]. Последнее не совсем строго, так как в тексте отсутствует упоминание об эмали (финифти), правда, ее цена могла войти в цену «кованья» или, скорее, «злата», потому что эмаль сделана на месте изготовления.
Текст представляет заклятие, как я уже выяснил, типичное для всех вкладных грамот домонгольской Руси[834]. Его несколько осложненная и утяжеленная различными ссылками (на семь Вселенских соборов, признаваемых православием и т. д.) форма объясняется, очевидно, особой дороговизной вкладываемого предмета.
Богша, несомненно, мирское имя, подобно тому, как отец заказчицы креста Георгии носил имя Святослав. Распространенное в западноевропейских странах в XII (1127, 1187) к XIII (1242) веках в форме Богуша, как сокращенное от Богуслав, оно известно и в зажиточных кругах Новгородской земли XIII в. (в форме Богъша)[835]. В синодальном списке Новгородской I летописи есть сообщение о гибели «Богъши» «рушанина» (жители Русы) в 1224 г.[836] Имя это дважды встречается и в новгородских берестяных грамотах XIII в.[837] (грамоты № 68 и 114), а также в документах XVI в.[838], но чаще фигурируют у поляков[839]. Наконец, фамилии Богша распространены в Белоруссии и теперь[840]. В пользу русского происхождения мастера Богши может свидетельствовать и перевод греческой формулы «Господи, помози…» Все это позволяет считать, что Лазарь Богша, подобно своим тезкам XIII в. из Руси и Новгорода, был русским мастером, опытным ювелиром, поставлявшим свои изделия полоцким феодалам.
Каково было социальное положение этого мастера? Ясно, что он был свободным ремесленником, иначе имя его не стояло бы на кресте полоцкой княжны. Если следовать чтению боковой надписи, предложенной, как мы указывали, Б. А. Рыбаковым, и считать, что последняя цифра 40 гривен— цена работы (некоторые сомнения в таком чтении были высказаны выше), то Лазарь Богша предстанет в качестве зажиточного ремесленника-ювелира, труд которого ценился в древности и был довольно высоко оплачиваем. Работы его по выделке креста оценивались так же, как работы по мощению 8000 локтей деревянной мостовой[841]. Если даже вычесть сумму, которую он должен был уплатить своим помощникам-подмастерьям (она вряд ли превышала треть стоимости работы), сумма, оставшаяся у мастера, все равно представлялась сравнительно высокой. Мастер этот, хорошо знакомый не только с техникой эмали в древней Руси, но и с художественной стороной эмальерного искусства (излюбленные орнаментальные мотивы своего времени и т. д.), сделал крест по заказу Евфросиньи в том отчасти светском стиле, который для него был более привычным по выработке мелких художественных ювелирных изделий.
Итак, «аристократическое» прикладное искусство Полоцкой земли XII в. (о других видах его у нас пока нет подробных данных) полностью стояло на уровне требований своего времени и использовало лучшие традиции и достижения прикладного искусства всей Руси. Тесные прямые связи Полоцкой земли с Византией, о которых свидетельствует также крест Евфросиньи[842], поддерживались, несомненно, не только существовавшими во всей Руси торговыми, культурными и религиозными связями с этой передовой страной, но и непосредственным родством полоцких князей с византийским[843]. Не следует забывать, что молодость большей части изгнанных князей прошла в этой стране.
Христианская идеология, просвещение и письменность
Просвещение и письменность проникали на Русь из Византии вместе с новой идеологией феодализма — христианской религией, почему их и следует рассматривать одновременно. Идеологическая жизнь Полотчины конца X — начала XI в. прошла, очевидно, в ожесточенной борьбе христианства с язычеством. Город христианизировался первым, начиная с княжеско-боярских верхов. Христианкой, судя по поздним, правда, документам, была уже Рогнеда[844], а также сын ее и Владимира — Изяслав[845]. Есть некоторые основания полагать, что епископская кафедра была основана в Полоцке около тысячного года[846]. В начале XI в. в Полоцке возникают еще, по-видимому, первые деревянные православные храмы. Деревня долго сопротивлялась христианизации и чем далее от центров, тем, по-видимому, упорнее. В окрестностях Полоцка и Друцка мы встречаем лишь курганы с сожжением, а погребения с трупоположением если и есть, то почти без вещей. Эта же картина, очевидно, наблюдается и у Витебска[847]. Борьба с языческой деревней христианских миссионеров отразилась в белорусском фольклоре и проходила, видимо, вовсе не так идиллически мирно, как это представлялось А. П. Сапунову[848]. Наряду с преданиями об ушедшей в землю церкви, о святых озерах[849], куда свергались «кумиры», в Белоруссии сохранились предания о силачах («оселках»), которые, внезапно появившись в крае, разрушали множество церквей (очевидно, языческих храмов, капищ). Места, где они стояли, еще чтились населением в XIX в. (туда не гоняли скот, там воздвигали кресты и крестились, проходя мимо)[850]. Однако в княжеско-боярской среде XI в. языческие реминисценции были, вероятно, необычайно еще сильны. Еще в 20-х годах XI в. к новорожденному Всеславу Полоцкому, как известно, приглашались волхвы[851], по совету которых этот князь, родившийся «в рубашке», носил ее на себе всю жизнь как талисман. Распространение этого обычая и в XII в. подтверждает «Вопрошание Кирика»[852].
Постройка каменной Софии в Полоцке (1044–1066 гг.) и необходимость ее оснащения богослужебным реквизитом сопровождались ведущимися, очевидно, еще с языческих времен, варварскими методами, весьма далекими от христианских заповедей. Всеслав Полоцкий, например, ворвавшись в Новгород, грабил его соборы и снимал колокола, что с возмущением вспоминали в Новгороде еще и в XII в. Христианство проникло глубже в среду господствующих классов в конце XI — начале XII в. Сын Всеслава, набожный Глеб Минский, в 1108 г. отстроил в Киево-Печерском монастыре трапезную, вместе с женой вкладывал в него огромные ценности и начал возведение храма в своем Минске. С именем другого сына Всеслава — Бориса связывается названный его именем ансамбль Бельчицкого монастыря. В каком-то женском монастыре была пострижена вдова еще одн