ут уже отбросил Славята колебания свои; смотрел на лукавую усмешку вдовы, ловил её хитроватые взгляды, видел, как подмигивает она ему, как выступает павой. Не выдержал, поймал её в тёмном переходе, притянул, впился жадными губами в пухлые мягкие уста.
– Погоди, боярин, – засмеялась Роксана, поправляя сбившийся повойник. – Больно ты скор. Сором[151] тут нам с тобою, на людях-то. Ты вот что, ты ввечеру, как стемнеет, приходи. У калитки, позади дома, ждать тебя буду. А тако – негоже.
Отступил с тяжёлым вздохом Славята. Вернулся к себе, в нетерпеливом предвкушении грядущих сладких утех ходил из угла в угол широкой палаты, сжимал кулаки, живо представлял себе, как трепещет в его объятиях податливое упругое женское тело. Подумалось внезапно, что не таким уж и дураком был Авраамка. Стоящая баба – вдовая княгиня! Сладкая, и завести, заставить заныть сердце умеет. А хороша – ох, хороша!
Едва погасла у окоёма за киевскими горами заря, помчался Славята к Роксаниному дому. И когда уже подъехал он к калитке на заднем дворе и остановил коня, невесть откуда со свистом вылетела ему навстречу длинная острая стрела. Вошла точно в глаз, пробила голову. С воплем боли и ужаса вывалился Славята из седла, тяжело рухнул, как мешок, наземь. Напуганный конь без всадника понёсся вниз с кручи с диким ржанием, а Славята, бездыханный, мёртвый, застыл в дорожной грязи. Двое дюжих челядинцев водрузили его тело на телегу, покрыли сверху соломой, спрятали, повезли прочь. А из-за ворот смотрела ненавидящими серыми очами на смерть боярина жёнка в чёрном повойнике на голове. Тугой лук сжимала дрожащая десница, стояла Роксана, сдерживалась из последних сил, шептала, с раздражением смахивая со щеки непрошеную слезу:
– Не смогла по-иному я, Глебушка! Как сию вражину увидала, так и порешила: нет, не жить тебе на белом свете, ворог лютый, убивец! Уж помилуй меня, Боже, грешницу! Не смогла я простить, не смогла позабыть!
Искусав до крови уста, порывисто бросилась Роксана назад, в хоромы.
…Труп Славяты обнаружила на берегу Днепра ночная стража. Обеспокоенный Магнус терялся в догадках. Ему и в голову не пришло, что виновата в смерти его дружка та самая весёлая гостеприимная красавица-жёнка.
Вскоре бывший английский принц оставил службу у Святополка. Раненный в одном из боёв с половцами, поехал он залечивать болячки в дальнюю волость, а после, как говорили, возвратился в родную свою Англию, где долгое время прозябал в нищете. На Руси же не оставил Магнус о себе у людей доброй памяти, ибо не отмечен был никакими благими делами.
А в каменных хоромах киевских продолжала тихо жить одинокая вдова, тоже всеми до поры до времени забытая. Не до неё было – шла по русским полям и лесам косящая люд кровавая усобица.
Глава 16. В Угры за добычей
Арсланапа щурил слезливые гноящиеся глаза. На каменной зубчатой башне Адрианополя[152] горделиво реял ромейский императорский стяг с золотым орлом. Высоко, не сбить его стрелой, не взлезть на крутую стену, только и остаётся в ярости грозить кулаками и сыпать проклятия на головы нечестивых греков.
За зубцами сверкали под зимним солнцем полукруглые шлемы защитников крепости. Ромеи – хорошие воины, они умеют оборонять свои города, им не занимать храбрости и упорства.
Сколько уже дней топчутся орды Тогорты и Арсланапы под Адрианополем, раз за разом разбивая себе лоб о серые камни стен?! Сколько кипчакских воинов пало под этими стенами, сколько утонуло в мутной болотной жиже рва?! Несть им числа, как говорят урусы.
Кони вытоптали и съели всю траву вокруг крепости, началась бескормица, голод, в войске Тогорты вспыхнула эпидемия, косившая сотни людей. В окрестных деревнях и сёлах нечего было больше взять – всё разорено, уничтожено, сожжено дотла.
Стегнув плетью норовистого аргамака[153], Арсланапа круто повернул назад. Он проезжал мимо костров, возле которых грелись воины в звериных шкурах и лохматых бараньих шапках. На вертелах жарилась конина – кипчаки с голодухи ели своих скакунов.
Какой из кипчака воин без верного коня?! Арсланапа грустно усмехнулся. У солтанских обозов и веж суетились женщины, варилась жидкая похлёбка, в возах лежали приготовленные для боя колчаны с оперёнными стрелами. Кипчакские женщины воинственны, дики и часто заменяют в битвах мужей, отцов и сыновей. Мать Арсланапы тоже была воительницей, лихой наездницей. Его – младенца она кормила грудью, сидя на лошади. Матери Арсланапа не помнил – она пала в бою с ненавистными торками, когда он был совсем мал…
Тряхнув смоляными волосами, к солтану подошла Сельга. Короткий кожаный доспех покрывал её грудь и плечи, ноги облегали бутурлыки с бляшками-застёжками, волосы перетягивала шёлковая цветастая повязка.
– Когда хан Тогорта поведёт нас на штурм? – спросила она недовольно. – Кипчаки голодны и ждут добычи. Если вы, мужи, стали трусливы, пусти вперёд нас, женщин. Мы разорвём в клочья этот ромейский город!
Свирепа и беспощадна к врагам Сельга, не знает она ни к кому жалости, словно мстит всему миру за смерть своего возлюбленного Романа. Когда они идут в поход, она преображается, исчезают обычные её задумчивость и отрешённость, она становится бешеной, неистовой и рубится на саблях не хуже любого мужчины.
Арсланапа ничего не ответил полубезумной женщине и со злобным оскалом отвернулся.
– Ты жалкий трус, солтан! – бросила ему вслед разгорячённая Сельга.
Она гневалась, возмущалась, и ярость её искала выхода. Стиснув в руке нагайку, половчанка змеёй метнулась в высокую войлочную юрту. Здесь находились облачённые в дорогие аксамитовые[154] ткани две жены Арсланапы – Кончака и волошанка. В ушах их поблёскивали золотые серьги, на шеях горели самоцветами ожерелья. Ленивые и сытые, женщины возлежали на мягких подушках.
Сельга презрительно скривилась: Арсланапа распустил своих жён. В них ничего не осталось от настоящих смелых кипчанок, они как ромейки или уруски, думают только о красивых нарядах.
Возле очага суетилась Ольга. Исхудавшая, с запавшими щеками и красными от слёз веками, мыла она дорогую посуду. Предательски выскользнула из рук полонянки фарфоровая чаша, упала и разбилась вдребезги. Сельга злобно взвизгнула и ударила невольницу плетью.
– Дрянь! Дрянь! – захлёбываясь от ярости, кричала дикая половчанка, стегая несчастную по спине и по ногам. – Будешь знать, как истреблять солтанское добро!
Грубо схватив Ольгу за плечо, она повернула её к себе лицом и, размахнувшись, стала бить по щеке.
– Прекрати, хватит, – лениво зевая, промолвила волошанка. – Рабыня ещё пригодится. Кто будет мыть посуду, кормить коней, стричь овец, набивать подушки?
Сельга гневно сверкнула на неё глазами. Волошанка испуганно примолкла. Солтанские жёны, как и другие женщины, побаивались суровой и мрачной, ополоумевшей от горя Сельги.
Отшвырнув плеть, Сельга стремительно выбежала из юрты.
– Несите кизяк![155] Будем жечь костры! – раздался снаружи её резкий пронзительный голос.
…Арсланапа устало растянулся на кошмах у очага в своей юрте. Невесёлые думы обуревали его, он прихлёбывал из чаши подогретый синеватый кумыс и смотрел на лижущие угли языки огня.
– Позови бека Сакзю! – крикнул он нукеру[156].
Старый бек, облачённый в жёлто-красный кафтан поверх лёгкого кольчатого доспеха, осторожно опустился на войлок напротив солтана.
– Арсланапа… Твоя звал, моя пришёл, – прохрипел он на ломаном куманском языке, подбирая под себя ноги.
– Говори тише, Сакзя. Это не для чужих ушей. Слушай, что скажу. Вторую луну топчемся мы здесь. Толку никакого.
– Что ты задумал, солтан?
– Уходить надо. Пусть Тогорта сам воюет. Положил тысячи воинов под стеной! И своих, и моих. Я ему не слуга, не подручный. Ночью снимемся и уйдём. Останемся – головы сложим здесь или умрём от болезни, – зловещим шёпотом говорил Арсланапа. – Слышал, Сакзя. Сегодня примчал гонец. Урусы убили Китана, разорили станы Тогорты на Днепре.
– Куда пойдём, солтан? На урусов?
– Чтобы и нас с тобой под нож, как Китана? Нет, Сакзя. – Арсланапа озабоченно повертел головой по сторонам, не услышит ли кто. – Мы пойдём на Дунай, в землю угров. Там нас не ждут. Там хорошие пастбища, накормим коней, возьмём полон, уведём скот. Зачем нам стоять под греческим городом и воевать за Тогорту? Ни полона, ни золота, ни шёлка. Одни камни и смерть.
– Ты правильно говоришь, солтан.
– Иди, скажи беям. Как наступит ночь, уйдём. Оставим гореть костры. Тогорта коварен. Догадается – может пойти по нашему следу. Мы должны уйти быстро. Ты понял, Сакзя?
– Да, солтан.
– Теперь уходи. И готовь людей. И коней.
Выложив перед Сакзей свой замысел, Арсланапа почувствовал в душе некоторое облегчение. Кажется, он хорошо придумал – напасть на угров. Один раз много лет назад он славно прошёлся по их сёлам, не оставив за собой ни пяди неразорённой земли. В предвкушении богатой добычи солтан прикрыл веки и сладостно потянулся.
С наступлением сумерек половцы Арсланапы и Сакзи наскоро погрузили на телеги юрты, взобрались на коней и стремглав рванули прочь от Адрианополя. Надрывно скрипели несмазанные колёса, ржали отощавшие кони. Утром перед ними уже лежала опустошённая обезлюдевшая Болгария. Арсланапа торопился выйти на Дунай, к весенним пастбищам. Кипчаки неслись бешеным галопом, не жалея скакунов, без конца оглядываясь – не мчит ли следом посланная Тогортой погоня. Но было спокойно, лишь редкие птицы кружили над пепелищами. Не останавливаясь, скакали денно и нощно, преодолевая бурные реки и горные перевалы.
Когда, наконец, вдали под сизым небом мелькнул серебристый Дунай, Арсланапа перевёл дух. Глаза его вожделенно заблестели, он вытянул руку и указал нагайкой в сторону земли угров.