Постарела за последние годы дочь сицилийского герцога, поседели её волосы, истончился горбатый хищный нос, округлилось чрево, кожа на лице и на шее стала жёлтой и дряблой. Намного превосходила Фелиция годами своего коронованного супруга. Детей, кроме зачатого в грехе Ладислава-Николая да ещё дочери Софии-Мартины, которую сицилийка всё хотела высватать за кого-нибудь из соседних владетелей, у неё не было, сын был её счастьем, её радостью, на него она готова была молиться, материнство оставалось единственной её сильной страстью. Покинули королеву былые пылкие поклонники, умерли или погибли в битвах верные нурманы[171], теперь редко скакала она в седле и выезжала на ловы и игрища, научилась вышивать тонкие покрывала и кружева, писать по-гречески и по-русски, да и Коломан, который не терпел Ладислава-Николая и весьма редко обращал внимание на дочь, оказывал ей как королеве всяческие почести. Она для него была кем-то вроде породистой кобылы с хорошей родословной, которую показывают знатным гостям, тем более что Фелиция оказалась способной к языкам и легко выучила и мадьярскую речь, и славянскую мову, хорошо говорила и по-французски, а потому всегда могла поддержать беседу. Отношение супруга мучило и оскорбляло достоинство гордой нурманки, Коломана она порой прямо-таки ненавидела, но с ним ей было спокойно, горбатая спина на удивление надёжно укрывала её и детей от бед и напастей.
Холодно взирая единственным глазом на сидящую на широкой постели в ночной белой рубахе с глубоким вырезом на груди Фелицию, Коломан спросил:
– Где была сегодня, моя супруга? Что делала? Не причиняли ли тебе неприятности докучливые баронские жёны?
– Нет, – сухо отозвалась королева.
Коломан прошёл по покою. На ларе он заметил железную личину с завязками-ремешками, взял её в руки, поднёс к лицу жены.
– Так вот чем ты занималась, душка? Зачем это ты сделала? Какое зло сотворила тебе куманка? Не оправдывайся, я давно догадался. А это что?
Он нагнулся и поднял с ларя пахнущие свежевыделанной кожей дорожные рукавицы Фелиции, осмотрел их, указал на врезавшиеся в кожу следы от поводьев.
– Рукавицы были совсем новые, ты недавно купила их у купца из Готланда. Когда успела изодрать их почти до дыр?
– Я не собираюсь ничего скрывать, Коломан, – усмехнулась Фелиция, складки морщин пробежали по её лицу. – Да, я убила куманку. Я видела, с каким вожделением ты смотрел на неё. Я не ревновала, нет. Знаю, у тебя хватило бы ума не выгнать меня, не требовать развода. Но эта куманка была молода, красива, могла родить тебе сына. Он стал бы соперником Ладислава-Николая, мог бы претендовать на золотую корону, многие бароны встали бы на его сторону. Это и побудило меня покончить со стервой. И запомни, Коломан: никому не позволю я встать на моём пути! С любым расправлюсь!
– Кирие элейсон! Ты несёшь несусветную чепуху. Но ты не врёшь, ничего от меня не скрываешь. Это мне нравится, моя королева. Ничего не может быть привлекательнее искренности и правдивости.
Он посмотрел на её горделиво приподнятый подбородок, холодные серые глаза, в которых не угадывалось испуга или унизительного подобострастия, на её породистый горбатый нос.
– Да, ты королева, настоящая королева, – продолжал он. – Мне не стыдно за тебя, ты горда, умеешь держать себя, как подобает государыне.
Фелиция улыбнулась. Ей нравилась похвала, нравилась внезапная мягкость Коломана, она томным хрипловатым голоском предложила:
– Останься сегодня на ночь, побудь со мной.
– Не могу. Я не упредил камерария[172]. Он будет ждать.
– Я пошлю рабыню сказать ему. Это просто, – засмеялась королева, взбивая подушку с вышитой золотистой короной на наволочке.
Коломан после недолгих раздумий остался.
…Среди ночи он проснулся в холодном поту.
«Убила половчанку, может и меня. Какую-нибудь гадость подсыпет в вино. Или отравленным кинжалом в бок. – Коломан беспокойно заворочался под одеялом. – Надо заставить её отказаться от этой нелепой и опасной затеи».
– Эй, моя королева! – тихонько потряс он громко храпящую Фелицию за плечо.
– Чего?
– Есть у меня одна задумка.
– Спи, болонд, – недовольно прохрипела заспанная королева. – Русы говорят: утро вечера мудренее.
– Наследнику пришла пора жениться.
– Он ещё мал.
– Ищи потом невесту, когда вырастет! – недовольно огрызнулся Коломан. – У киевского князя Святополка две дочери. Одну из них и надо сосватать за Ладислава-Николая. Обручим по нашему католическому обряду. Князь Святополк, думаю, согласится. Дадим за княжну хороший выкуп. Киевский князь безмерно сребролюбив… Сребролюбив, жаден, скуп. Кирие элейсон! Грехи тяжкие! – Коломана вдруг осенило. – Как я не догадался сразу?! Вот о чём говорил король Ласло на смертном одре! Как просто! Евреи, казна, кредиты! Я всё понял, дядюшко!
Как маленький ребёнок, Коломан вскочил, отбросил одеяло и, забыв про хромоту, чуть не запрыгал по покою.
– Попадёшься ты в капкан, князюшко, дядюшко! Смешно, Фелиция, моя королева! Один мой дядя перед кончиной поведал, как облапошить и прибрать к рукам другого!
– Что ты расшумелся? В постели ты не так пылок.
Фелиция сильными руками сгребла его в охапку и с громким смехом положила обратно на кровать.
– Кирие элейсон! Просто как в сказке! – Коломан усмехался, удивлялся своей несообразительности и зачарованно качал косматой головой.
В этот миг Коломану показалось, что Киев у него в кулаке. И будоражила его ум, захватывала, несла в заоблачные выси дерзкая мечта о пятом мировом царстве, о Великой Мадьярии.
Глава 22. Золото и евреи
Дело было тайное, скользкое и хитрое. Вечером, когда над Эстергомом сгустились сумерки и королевский дворец опустел, двое стражей ввели через чёрный ход и грубо швырнули к ногам Коломана трясущегося от страха седобородого еврея.
– Выйдите, оставьте нас, – поспешил Коломан отпустить стражей.
– Сядь! – кивнул он на лавку.
Еврей несмело поднялся с колен, отряхнулся и, подобрав полы длинного серого плаща, присел на край обитой парчой лавки.
– Ты богат, Иеремия, – начал Коломан. – Не спорь, я знаю.
– Дозволь возразить, светлый государь. – Еврей приложил руку к сердцу. – Великое несчастье постигло мой народ. Король чехов Вратислав прогнал бедных евреев из своей земли. Он отобрал всё накопленное ими богатство.
– Не совсем так было, Иеремия. – Коломан снисходительно улыбнулся. – Покойный король Вратислав сначала приказал вам креститься, а когда многие из вас захотели вскоре вернуться в свою веру и просили дозволить им уехать из Чехии, он и захватил всё их добро. Как сказал придворный камерарий короля: «Не принесли вы сюда иерусалимских сокровищ, нищими вы пришли, нищими вон ступайте». Возрази: разве не был этот камерарий прав?
– Прав, прав, светлый государь, – согласно закивал Иеремия. – Откуда у нас богатство? Мы, бедные несчастные иудеи…
– Довольно тебе врать, Иеремия, – усталым голосом прервал его излияния король. – Золота и серебра у вас хватает. Не пора ли и мне поступить, как Вратиславу, взять ваше добро себе в казну?
– Государь, смилуйся! – Иеремия рухнул ниц.
– Да встань ты! – недовольно поморщился Коломан. – Позвал я тебя совсем для другого дела. Видишь на столе мешочки? В них – золотые солиды[173], серебро, арабские дирхемы, немецкие талеры, монеты короля Ласло. С ними поедешь в Киев. Ты ведь ведёшь там торг, Иеремия. Твой сын держит в Киеве лавку, занимается ростовщичеством. Известно тебе, что князь Святополк жаден до золота и серебра, но земли его нещадно разоряют куманы? Нечего взять с нищих крестьян, неоткуда пополнить сокровищницу. Вот и дай князю кредит. Будто бы от себя, пусть он пока не знает, что эти монеты – мои. А когда настанет время платить, откроешь ему истину. Пусть вот тогда дядюшко-князь поскачет в моей узде.
– Светлый государь, я боюсь! – с жаром затряс бородой Иеремия. – Князь не заплатит, прикажет убить меня. Опасное дело.
– Если не сделаешь, как велю, Иеремия, последую примеру Вратислава, выгоню вас. Выбирай. И не бойся, никто тебя не тронет. Дело верное, а главное, выгодное. Для тебя выгодное. Ты себя-то не забудешь, знаю я вашу породу. Часть моих денег наверняка отдашь в долг людинам. А с резов[174] немалую выручку иметь будешь. Но мне не деньги здесь важны, их не жалко потратить. Мне хомут на Русь надеть надо. В Киев поедешь с посольством, под охраной, чтобы ничего в пути не приключилось. Всё ли понял? Теперь бери деньги и уходи.
– Мудр государь, мудр, – кланялся Иеремия, пятясь к двери и отвешивая поклоны. – Всё створю, всё сделаю.
Он крепко прижимал к груди тугие мешочки и прикрывал их полой плаща.
Глава 23. Ольгино признанье
Ольга стояла перед Тальцем прямая, высокая, в угорском праздничном наряде. Белая сорочка с красной узорчатой вышивкой покрывала её плечи и грудь, широкую длинную юбку перехватывал в талии узкий кожаный поясок с золотистой бляшкой, на ногах посверкивали начищенные до блеска чёрные кожаные сапожки. На голове девушки поверх светло-серого платка, плавной волной ниспадающего на спину, красовалась пёстрая красно-синяя шёлковая ленточка.
– В хоромах твоих запустенье. Челядь разленилась, на поварне тараканы ползают чёрные, стены серые от копоти, – жаловалась она, лукаво подбоченясь. – Нет в доме хозяйского глазу. Еды никоей, окромя угорского гуляша[175], несть. Гляжу, одичал вовсе ты, воевода Дмитр.
– Тальцем зови, – хмуря брови и недовольно крутя длинный висячий ус, ответил ей воевода. – То для круля я – Дмитр, а для своих – Талец.
– Талец? – Девушка звонко рассмеялась. – Почто тя тако кличут?
– Сам не ведаю. Говорят, весною народился, когда снега тают. Вот и прозвали.