Холодно блестели рубины и смарагды на золотой короне, качались на драгоценных нитях переливающиеся подвески.
Адальберт молчал, тяжело дыша. Маленькие заплывшие жиром глазки его источали ненависть и злобно посверкивали.
– Воевода Дмитр! – обратился Коломан к Тальцу. – Повелеваю тебе вести конницу на Блатенское озеро[187]. Перейми орды безумцев, отгони их за наши пределы, за Дунай.
Талец встал и поклонился. Опять предстояло ему воевать, опять вести рати, опять спорить с непослушными, как ретивые норовистые кони, венгерскими сотниками, вежливо выслушивать порой глупые бредовые советы надменных банов и ишпанов[188]. Когда Коломан не был королём, он казался как-то проще, ближе, всегда поддерживал его начинания, теперь же захлестнул молодого государя нескончаемый и неудержимый поток державных забот, этим объяснял Талец замкнутость и отчуждённость властителя страны мадьяр. По-прежнему ровный и спокойный с подданными, Коломан как бы с высоты взирал на былых сподвижников, резко отделяя себя от них.
Едва ли не впервые Талец чувствовал нежелание идти в поход, равнодушен был он к этим крестоносцам, занимало ум его совсем иное. Ольга ждала ребёнка; с обычным женским смущением поведала она ему, прижавшись светло-русой головкой к плечу, что тяжела, и так хотелось Тальцу быть рядом с ней, разделить её грядущую радость. Но вместо этого придётся видеть на любимых глазах горькие слёзы разлуки и тревоги. Державный муж, воевода, к сожалению, не волен, не предоставлен сам себе и не может предаваться слабости.
Оставив ошарашенную Ольгу на попечение Авраамки и старого слуги Офима, Талец рано утром с наскоро собранной конницей помчался к Блатенскому озеру.
…Ярко светило летнее солнце, искрилась озёрная гладь, вспыхивали звёздочками отражения лучей на голубой воде. Тихо было, ни дуновенья ветерка не чувствовалось в жарком влажном воздухе. Люди изнемогали от зноя, пыли, духоты, но Талец приказал всем надеть кольчуги и калантыри и изготовиться к сражению – сторóжи[189], донесли, что толпы крестьянского войска стоят под близлежащим городком.
Покинув лагерь, воевода выехал вперёд осматривать окрестности. Вскоре у окоёма, за холмами и густыми перелесками замаячил одетый каменной стеной городок, под стеной виднелись осадные орудия, многочисленные повозки, телеги, ревел скот, слышались громкие крики взбудораженной толпы. Среди осаждавших, по большей части вооружённых чем попало – камнями, вилами, топорами, дубьём – Талец заметил нескольких рыцарей в тяжёлых кольчатых бронях, видел много простоволосых женщин, по виду и одежде из разноцветных лоскутьев – распутниц, меж ними мелькали тёмные сутаны монахов.
– Сброд! – сорвалось с уст Тальца. – Прав Коломан был.
Он огляделся по сторонам. Слева, за хорошо видными с вершины холма рощицами, поблескивало поросшее по берегам камышом и осокой обширное болото.
«Туда б их и загнать, перетопить. Как под Сновском половцев мы тогда». – Талец с грустью вспомнил первую свою сечу. Тогда рядом был побратим Хомуня, старший товарищ, удатный воин-сакмагон[190], во всём ставший ему примером. Но и враг был страшный, сильный, храбрый до безумия, не чета этой рвани, с которой и воевать-то противно. Тоже, придумали папа и епископы! С таким воинством не то что неверных не одолеть – ни одного захудалого городишки не взять.
Вскочив в седло, Талец повернул обратно, в лагерь.
Подъехав к выстроенной заступами[191] угорской коннице, он собрал начальников отрядов и коротко приказал:
– Скачем к крепости. Налетим, развернёмся, загоним их в болото, в дрягву непролазную. Не многие спасутся. Пошли!
Обнажив саблю, воевода подал знак к выступлению.
С воплями «Элере! Батран![192]» угры ринулись с холмов на равнину перед городком. Взвилось к небесам знамя со священной короной на голубом шёлке, поддерживаемой двумя золотистыми ангелами. Запылали подожжённые осадные башни, свист и рёв огласили окрестности. По толпе крестоносцев прошёл ропот, напрасно озлобленные монахи и рыцари призывали к сопротивлению – крестьяне-земледельцы не привыкли и не умели сражаться. Сотнями ложились они под саблями и стрелами; оборачивая к беспощадным косматым конникам спины, бежали; бросали копья, вилы, колья.
Талец старался исполнить намеченный план. Под резкими стремительными ударами угорских заступов крестоносцы стали отходить к болоту. Вот захрустели под множеством ног тонкие стебли камыша, раздались крики ужаса, пронзил воздух истошный женский визг.
Талец отвернулся. Нет, не по душе было ему избиение этой жалкой немощной толпы. Когда всё стало ясным и начало твориться неизбежное, он громовым голосом велел поворотить коней, но увлечённые сражением угры не слушали его слов, исступлённая безжалостная бойня продолжалась до позднего вечера, падали в мутную воду порубленные и сражённые стрелами монахи, женщины, простые крестьяне, перед смертью шепча как заклинание:
– Так хочет Бог!
С немногими уцелевшими соратниками Вальтер Голяк бежал на юг по дороге к границе княжества Зета[193].
…Хмурый и сосредоточенный воротился Талец в Эстергом. На ставшем родным дворе, окружённом высоким тыном, встречали его Ольга, Офим и Авраамка.
– Почто невесел? Не так чегой-то? – обеспокоенно спросила жена.
Талец смягчился, с улыбкой взглянул на её заметно округлившееся чрево, нежно поцеловал в лоб, ласково провёл ладонью по гладкой щеке.
– Не по нраву мне се: толпу – не ратников, но крестьян – в мечи. Яко скот, порубали, – вздохнул он. – А тамо и жёнки, и робята младые, и мнихи безоружные.
– Да не мысли ты тако! Для меня вот – жив ты, рада я, иное всё – побоку, – шепнула Ольга.
Глаза её сияли счастьем.
– Эх, Талец, Талец! – добавил с усмешкой Авраамка. – Нашёл тоже о чём кручиниться! На войне ведь всегда так, не разбираешь, кто против тебя – ратник ли оружный, простолюдин ли, жёнка ли. Рать всегда жестока и зла. Вижу, нет тебе великой охоты воевать за Коломана – так уйди, купи землю, заведи именье. Живи да поставляй королю ратников от сохи, на случай войны. Да от соседей алчных оборониться умей.
– А и вправду, Талец! – мечтательно вздохнула Ольга. – Тихо, покойно б жилось.
– Нет, Ольгушка! – решительно замотал седеющей головой воевода. – Помни, любая моя, и ты помни, Авраамка, – гости мы тут, в Угрии, служивые люди. Покуда служим крулю – живём сытно. А знать угорская, бароны – они ж латиняне, на нас, православных, косо глядят. Наше счастье, покуда круль милостив, нужду имеет в моём мече и в твоём, Авраамка, пере. И помяни слово моё: коль что не так, коль нужда в нас пропадёт, коль иные люди круля окружат – лихо нам придётся.
– Что ж деять?! Как нам бысть?! – взволнованно спросила Ольга.
– Да вот мыслю, в Русь воротиться б. Токмо пора покуда не приспела. Может, Бог даст, позже. – Талец задумчиво гладил коротко остриженную бороду. Печать глубокого сомнения лежала на его высоком челе.
Глава 25. Живой мертвец
В последнее время старая Анастасия Ярославна редко спускалась из своего горного замка и приезжала в столицу – одолевали бывшую венгерскую королеву хвори, в тишине и покое доживала она свой насыщенный бурными событиями и неуёмными страстями век. Из стрельчатого окна долгие часы смотрела она на извивающийся широкой лентой под скалами то серый, то голубой Дунай, на плывущие над водной гладью паруса торговых судов, на степные заречные дали. Прохладный ветер врывался в покой, трепал седые серебристые волосы, обдувал густо усеянное морщинами старческое лицо Анастасии. Где-то там, внизу, под кручей, кипела жизнь, здесь же, в замке, она давно застыла, замерла, остановилась, как песочные часы, из которых высыпалось всё до последней песчинки.
Но вот в разгар вешнего половодья, весь облепленный грязью, пробрался в замок Адмонд всадник в дорожном стёганом вотоле. Немного сухощавое лицо с правильными чертами, смуглая кожа, вкрадчивый голос – Анастасия сразу узнала писца Авраамку. Постарел гречин, волосы серебрятся на затылке, на лбу глубокие залысины, вокруг глаз – сеточка морщин.
Говорил Авраамка взволнованно: чувствовалось, что весть имеет важную и спешную.
– Государыня, король тебя зовёт. Дело имеет. Вот, послал меня передать: едет в землю угров бывшая германская императрица Евпраксия, дочь князя Всеволода, твоего брата. Наверное, ты слышала о церковном соборе в Пьяченце. Знаешь, что створилось с несчастной княжной русской. Император Генрих издевался над ней, подвергал всяческим унижениям, заставлял принимать участие в сатанинских оргиях.
– Генрих – поклонник дьявола, николаит[194]. Чего ждать от него? Бедная моя племянница! – сокрушённо выдохнула Анастасия. – Но сказывай же, сказывай, как вырвалась она из лап сатаны, из неволи тяжкой!
– Много бед довелось претерпеть княжне. Император заподозрил её в измене, заточил в замке в Вероне – разбойном своём гнезде. Друзья помогли Евпраксии бежать. На соборе в Пьяченце она рассказала… всё о пережитом. Папа Урбан развёл Евпраксию с Генрихом, не наложил на неё епитимью, счёл, что она – невинная жертва злобного германца. Теперь Евпраксия хочет вернуться на Русь. Но не так просто вернуться – усобья, которы, рати идут по Руси. Придётся ей покуда жить здесь, у угров. Вот король и просит тебя приютить бедняжку. Думает, с тобой будет ей спокойней, всё ж таки родная, близкая душа.
– Коломан верно мыслит. Но до чего, до чего не повезло в жизни Евпраксии! Ты ведаешь, Авраамка, она ведь совсем молода, моложе тебя, моложе Коломана, всего-то ей двадцать пять лет. А жизнь вся исковеркана! О, Господи! За что?! За что?! – запричитала старая королева.