– Эй вы! Именем короля! Открывайте! Мы приехали за императрицей Праксед! – крикнул громовым басом бирич. – Велено отвезти её в королевский дворец!
– Отворяйте, да в мечи их! – приказал Талец.
Заскрипели и открылись широкие ворота, на ту сторону рва лёг подъёмный мост, по нему тяжело загрохотали копыта. И тотчас, как передний всадник влетел на крепостной двор, гридни Анастасии дружно ударили в мечи. И пошло-поехало.
Свет горящих факелов выхватывал из темноты искажённые ненавистью лица, летели искры от ударяющихся друг о друга сабель и мечей. Бились насмерть, захваченные врасплох немцы и люди Фелиции были беспощадно изрублены до последнего человека.
Талец безотчётно сыпал удары на немецкие головы в булатных шеломах, уворачивался, отскакивал, снова нападал. Уже в конце схватки острая боль обожгла ему плечо. Но не время было думать о ране – перехватив меч в левую руку, он ударил промеж глаз ражего толстомордого немца.
После, зажимая рану рукой, он поспешил в покои Анастасии. Следом за ним мчался Авраамка, потный и разгорячённый, на ходу засовывая в ножны лёгкую саблю. Старый барон Карл, разглаживая густые усы, обрадованно повторял по-славянски:
– Лихо… Лихо мы их! Ох, лихо!
Анастасия стояла посреди палаты, строгая, в синем длинном платье, к её плечу испуганно прижималась бледная дрожащая Евпраксия.
– Ужель всюду, где я, кровь литься будет?! Обман, преступленье вершиться?! Нешто нигде покоя мне не обрести?! Тётя, ответь! – жалобно вопрошала дочь Всеволода.
Странно, исчезла восковая мертвенная неподвижность с её прекрасного лица, в серых глазах пропал былой холод, она ожила, словно бы очнулась от сна равнодушия. Стояла сейчас перед Тальцем и Авраамкой живая женщина, молодая, полная жизни и страсти, отчаявшаяся, но не умершая. Иногда, бывает, несчастье и беда пробуждают человека к жизни.
– Ничего не бойся, доченька, – ласково успокаивала Евпраксию старая королева. – Поглянь на людей сих. То – верные слуги короны, твои и мои друзья. За их спинами ты всегда будешь жить в покое. А аще[197] что, помни: в Вишеградском замке крепкие стены. Ну, не плачь, девочка моя!
– Ты ранен? – спросила она у Тальца. – У меня есть учёный монах-лекарь. Тотчас призову его, пусть осмотрит твою рану, приложит травы. Утром я пошлю гонца в Эстергом, к Коломану. Теперь Фелиция не посмеет вредить. Хотя бы покуда Пракся здесь.
Талец, Авраамка и барон Карл кланялись мудрой старушке в пояс и благодарили её за добрые слова и заботу.
После Анастасия подозвала Авраамку, они отошли в сторону и долго тихо переговаривались в нише стрельчатого окна. Издали казались они парочкой влюблённых – тонкостанный гречин в лёгком плаще с серебристой оторочкой поверх кольчатой брони и мило улыбающаяся чему-то старая королева в жемчужном оплечье, в платье из синего серского[198] шёлка и цветастом убрусе под парчовой шапочкой розового цвета. Она положила руку на плечо Авраамки и говорила мягким ласковым голосом.
У другого окна разглаживал усы и восторженно покачивал головой барон Карл. Он всё ещё не отошёл от схватки и повторял, стискивая в кулак десницу:
– Здорово мы их отдули, псов! Лихо, ох, лихо!
Пришёл лекарь, слуги королевы осторожно сняли с Тальца кольчугу, разорвали на плече белую окровавленную рубаху.
– Дозволь, я омою рану. – Откуда-то из-за спины Тальца появилась Евпраксия.
Смоченной в тёплой воде тряпицей она осторожно вытерла кровь и нежными белыми пальцами наложила на рану целебную мазь. После плечо Тальца обмотали тугой повязкой.
– Рана не опасна, – сказала Евпраксия. – Но седмицы две-три руку не подымай. Подожди, покуда затянется рана, зарубцуется.
Она говорила бесстрастным, будто ледяным голосом, только казалось Тальцу, что в глазах её светились ласковые, чуть лукавые огоньки, а по алым губам, почудилось, проскользнула мимолётная слабая улыбка.
…За окнами занимался рассвет, из-за придунайских холмов выкатывалось красноватое светило, разбрызгивая по скалам и перелескам свои копья-лучи. Вступал в свои права новый день.
Глава 27. Сокрытие грехов
Коломан слушал Авраамку спокойно, ни один мускул не дрогнул на уродливом гладком лице, ни одним движением не выдал он своего волнения. На лавках тревожно шушукались баны, Фелиция в ярости кусала густо намазанные коринфским пурпуром уста, холодная бледность растекалась по лицу Тальца.
Авраамка говорил с жаром; как уговорились заранее с Анастасией, искусно мешая правду с вымыслом:
– Позвала нас с воеводой Дмитром вдовая королева Анастасия, пир был, императрицу Евпраксию певцы-сказители тешили. Вдруг среди ночи – копыт топот, голоса злые. Оружная толпа в ворота ввалилась. Ну, мы за сабли, дали им отпор. В темноте не разглядели, а наутро, как рассвело, стали смотреть: это же немцы, из посольства кесаря Генриха! Хотели княжну похитить, в Германию увезти.
– Одни немцы только были? – лукаво прищурив глаз, спросил Коломан.
Лицо Фелиции исказил страх, она замерла, щёки её окрасил багрянец.
– Немцы, – уверенно ответил Авраамка.
«Выгораживает, меня выгораживает! – пронеслось в возбуждённом мозгу королевы. – Но зачем? В чём хитрость?»
Фелиция беспомощно озиралась, ища поддержки и нигде не находя её.
«Ведь мои люди там были. Всех, наверное, перебили. Хорошо, если так. Мёртвые не говорят».
Она заметила, как грек слегка подмигнул ей и улыбнулся. Ещё больший страх и сомнения овладели королевой. Коломан умён, он обо всём узнает, обо всём догадается. Вот как тогда сразу проведал о куманке! И откуда у этого горбуна столько прозорливости?!
Фелиция с нетерпением ожидала окончания совета.
– Вот, лучшие и достойные мужи, – дождавшись, когда Авраамка закончит свой рассказ, сказал Коломан. – Знаете теперь, что вздумал император Генрих, это бесовское отродье. Он считает уместным для себя вмешиваться в дела других государств, плетёт козни, смеет угрожать мне. Посла его я повелеваю вышвырнуть из дворца и выгнать из нашей земли с позором. Пусть он передаст своему кесарю: императрица – наша гостья и вольна ехать туда, куда ей вздумается. Не пленница она, не заложница. Авраамка и ты, палатин, скажете такое послу от моего имени. На этом всё.
Баны поспешно покинули палату. Талец, оказавшись уже во дворе рядом с Авраамкой, недоумённо спросил:
– Почто ты наврал тамо с три короба? Про пир какой-то? И о крулеве, ведьмице сей зловредной, ни слова не промолвил?
– Эх, Талец, простая ты душа! – рассмеялся гречин. – Да зачем врага лишнего наживать? И нам с тобой, и княжне Евпраксии. Фелиция-то какая-никакая, а королева. И Коломан, если даже и узнает всю правду, не прогонит её. Она – дочь сицилийского герцога, ты же помнишь. Нужна она угру. Понятно?
Талец хмуро кивнул.
– Потому и уговорились мы заранее с королевой Анастасией, что и как Коломану сказать.
– Опасное дело затеяли вы, друже, – озабоченно вздохнул Талец. – А еже круль прознает?
– А прознает – спасибо только скажет, что мы королеву перед банами, перед всем советом предательницей не выставили.
– И то правда, Авраамка. Прости, не дошло до мя. Видать, вовсе туг на голову.
– Ты брось, друг Талец. Туг! Умней да похитрей тебя ещё поискать надо. Просто далёк ты от кознодейств всяких, противны они тебе. Честен излиха – в том и достоинство твоё, но и беда порой. Хочешь, дам совет? Ухо с королём и с банами его востро держи. Лучше отмолчись, если в чём сомнение имеешь. Лихо сделать могут. Уж я эту волчью породу банскую знаю, поверь. Да что тебя учить, сам ты всё знаешь! Помнишь, как говорил тогда на дворе нам с Ольгой: покуда служим, нужду в нас Коломан имеет, до тех пор и живём тут. Верно сказал.
Друзья задумчиво брели по грязным весенним улочкам, под ногами чавкала грязь, а на душе у обоих было сумрачно и тревожно.
Глава 28. При королевском дворе
Дня этого Ольга ждала с беспокойством и даже страхом. Она, воеводская жена, будет представлена ко двору и займёт место в свите королевы!
Как необычно и странно выглядело её теперешнее положение! Ещё совсем недавно она мыкалась в рабстве, мыла посуду, выбивала цветастые ковры, убирала грязь в продымленной юрте, одевалась в жалкие лохмотья и над плечами её свистела плеть злобного солтана, а сегодня, в неудобной и тяжёлой парче, разряженная, как кукла, красуется она среди сонма придворных дам. Высокая нарядная кика с розовым жемчугом покрывает её голову, сапожки из сафьяна облегают ноги, на шее блестит серебряная гривна, руки унизаны перстнями и браслетами.
– Не теряйся, не бойся ничего и никого, но будь всегда осторожна, – наставлял её вполголоса Авраамка, словно из стены выросший возле входа в просторную залу. – Держи себя раскованно, но лишнего старайся не говорить.
Ольга ответила гречину лёгким кивком головы и слабой улыбкой. С трудом скрывая неловкость и робость, ловила она завистливые взгляды банских жён.
Появились надменные бароны с лихо закрученными усами, между ними промелькнуло спокойное лицо Тальца. Он подошёл к жене, взял её за руку и подвёл к высокому золочёному трону, на котором восседал Коломан. Уверенность мужа как-то постепенно передалась и Ольге, в руках у неё исчезла дрожь, а сердце забилось ровно и тихо.
Подумалось: а в самом деле, стоит ли бояться? После ужасов черниговского разорения, гибели родных, после издевательств и унижений полона разве может быть что-либо страшно для неё, всё это пережившей, перестрадавшей?!
– Позволь, государь, представить тебе мою супругу, Ольгу. Она дочь черниговского боярина Славомира, – обратился Талец к Коломану.
– У тебя красивая жена, воевода Дмитр, – скривил уста в ухмылке король. – Должен заметить, у вас, русов, вообще красивые женщины.
Он милостиво позволил Ольге поцеловать свою жёлтую сухую десницу.
– Благодарю за столь высокую честь, ваше величество, – несмело проговорила Ольга, поклонившись.