Ольга качала головой, никак не желая согласиться с его доводами. Мерзко, дико было ей слышать о таком страшном злодействе, она живо представляла себе палача с острым жигалом и передёргивала в отвращении плечами.
Тальцу некогда было спорить и убеждать жену – ждали его державные заботы, король звал во дворец по какому-то важному делу…
Они сидели друг против друга за широким, крытым белой скатертью столом, король и его воевода, запивая красным ромейским вином невесёлые думы.
– Ты знаешь? Слышал? Я велел ослепить Альму, – хриплым голосом угрюмо говорил Коломан. – Послал в темницу стражей, велел позвать туда палачей… Альма бился, как сокол в силках… Страшно, тяжело… У нас одна мать, один отец… Я не виноват, что родился раньше его… Это не я его ослепил… Это необходимость… Тяжкая необходимость, Дмитр. Ты понимаешь, Дмитр? Ты один только можешь понять.
– Ведаю, государь. Трудно вельми те было.
– Не то слово, воевода. Не трудно – страшно. Ночью как будто вся жизнь перед взором прошла; детство, мы малые, в замке у отца за книгами сидим. О, Кирие элейсон! Я безобразен, уродлив, сотворён словно бы в насмешку над красотой. – Король неторопливо тянул из чаши маленькими глотками хмельное вино. – Зависть к красоте, ко всему прекрасному гложет меня. Иной раз думается: хорошо бы весь наш мир был столь же безобразен, как я. Но, о Боже! Кирие элейсон! Грехи тяжкие! Вино, красное, как кровь. Да, Дмитр, друг мой, как кровь.
Талец с тревогой смотрел на короля. Подумалось: не напился бы он опять, как тогда, под Альба-Регией. Но нет, Коломан не пьянел, говорил он твёрдо, не терял разума, только горечь и скорбь слышались в его простых ясных словах.
– Золотая священная корона, Дмитр, давит, тяжела она, когда воздета на чело. Ужасен ответ царей – так говорят. Ещё ужасней, когда шагаешь через кровь, через трупы, через боль. Никто не спросит и не напишет потом, после, что ты, король там, царь или герцог, испытывал; в хрониках написано так: «Ослепил… Убил… Зарезал… Подавил». Гречин Авраамка много хроник перевёл. Спроси, он тебе скажет. А какие муки претерпевал тот или иной, идя на душегубство, на преступление, – это людей не волнует. Ты вот зайди в какую-нибудь мастерскую ремесленника или в купеческий дом. Всюду услышишь: «Ах, бедный Альма!» Это громко. А тихо, шепотком добавят: «Ну и злодей же этот Коломан, урод горбатый!» Да что там купеческий дом – во дворце моём Пирисса как безумная, заперлась у себя в каморе, молитвы шепчет, об Альме скорбит. Анастасия бледная ходит, как сама смерть. Как же – красавец, любимец! А я – безумец, уродец, злодей. Люди не думают, что могло бы быть, не защитись я от Альмы сейчас, какие беды ожидали бы землю мадьяр. Говорят: власть. А что власть без мира? Власть над пепелищем? Над бродячими разбойными ордами? Или я – половецкий хан?
– Люди не вправе судить тя, государь. Токмо един суд есть – суд небесный, Божий, – промолвил Талец.
Нелегко дались ему эти слова, словно бы тяжесть незримая висела в воздухе над столом, было муторно, тошнило, всё никак не верилось, что перед ним сидит человек, только что приказавший ослепить родного брата. Сидит – и ничего, не испепелила его молния, не убил гром, не видно проявлений гнева Божьего, сидит себе за чашей вина и скорбит – то ли искренне, то ли притворно, только чтобы утешить себя и оправдать своё злодейство.
– Ты правильно сказал, Дмитр, – не вправе. Только потом, после смерти могут судить о нас всех – что были за люди такие – цари там, короли, бароны, купцы, что делали, чем прославились или в чём согрешили.
Казалось, запас слов у Коломана на этом иссяк, он долго сидел молча, взирая видевшим глазом на красное вино, искрящееся отражением десятков свечей в подвешенном на потолке хоросе.
Дворецкий доложил о приходе королевы. С двумя пожилыми придворными дамами в отороченных дорогим мехом, золотом и серебром платьях, шурша тяжёлой парчой, в палату медленно ввалилась Фелиция. Широкую грудь её украшали в несколько рядов сверкающие золотые и алмазные ожерелья, золота нацепила она на себя столько, что на него можно было купить доброго вола.
– Я пришла говорить о сыне, – начала королева, горделиво вскинув голову и смерив полным неприязни и высокомерия взглядом отвесившего ей поклон Тальца.
– Об этом бездельнике? Опять? – недовольно проворчал Коломан. – Говорят, он осилил латынь. Слава тебе, Господи!
– Я уже знаю, что ты разделался с Альмой! Как это жестоко! – Королева сокрушённо вздохнула. – Но зато теперь никто не станет соперником моего Ладислава. Настанет срок, и он наденет на чело золотую корону! Помнишь, ты говорил, что хочешь женить нашего сына на дочери русского князя Святополка?
– Твоего сына, – уточнил Коломан. – Да, моя королева. Это дело надо будет решить. Хорошо бы устроить сразу две свадьбы. Дочь Ласло выдать за сына ромейского императора, а Ладислава женить на княжне.
– Какова она из себя? Как её зовут хотя бы? – настойчиво спрашивала Фелиция. – Она красива? Почему ты держишь меня в неведении, ничего не говоришь?
– Потому как не женские эти дела, – злобно осклабившись, перебил жену Коломан. – И пойми: сейчас совсем не до тебя с твоими глупыми расспросами. А княжескую дочь зовут Предслава, она стройна, волосы имеет золотистые, глаза голубые, стан тонкий. И ради Христа, оставь меня, избавь от своего докучливого любопытства.
Удовлетворённо, хищно улыбнувшись, Фелиция повернулась и величественной неторопливой поступью, шурша парчой, выплыла из палаты. За ней следом поспешили постнолицые баронские жёны.
– Ну вот, жена довольна, – усмехнулся Коломан. – Видел, Дмитр? Ну и баба. Такая что угодно сотворит. Но за меня она цепляется, сердцем чует: без меня палатин и баны её к престолу близко не подпустят. Ну да дьявол с ней! Вот что, Дмитр. Пришёл нам с тобой час подумать о Хорватии. Пора мадьярам выходить к Ядранскому морю. В стране хорват смуты и раздоры, многие бояре-великаши хотят отдать мне корону. Их нужно поддержать, обещать земельные пожалования, места в королевском совете. Ты никогда не был на Ядранском море, мой воевода?
Талец отрицательно мотнул головой:
– Нет, государь.
– Там много островов и хорошо укреплённых городков. Везде камень, остатки старых крепостей, ещё римской поры. Вот бы овладеть Задаром, Сплитом[230], Рагузой[231], построить корабли, пусть бороздят морские просторы, возят из дальних стран диковинные товары. – Король мечтательно улыбнулся. – Ты видишь, Дмитр, одному тебе я доверил сокровенные мысли. Храни в сердце и никому не говори. Поклянись!
– Клянусь! – Талец размашисто осенил себя православным крестом.
Коломан нахмурился. Никак не удавалось ему убедить упрямого руса принять католическую веру. Порой это раздражало, а порой даже нравилось, думалось: пусть так и будет, воевода Дмитр – как бельмо на глазу у этих противных жирных аббатов в длинных сутанах и с тонзурами на головах.
К изумлению Тальца, Коломан неожиданно рассмеялся и милостиво разрешил ему удалиться.
…Долго обдумывал Талец услышанное в королевском дворце. Овладевали им неприятные смутные предчувствия. Вроде всё складывалось покуда неплохо, Коломан привечал его и приближал к своей особе, советовался, даже делился с ним самым сокровенным, ничего не скрывал. Но в этом-то и была опасность: слишком скользка, ненадёжна при королевских и княжеских дворах роль доверенного хранителя тайн и любимца, когда вокруг – завистники, полные затаённой злобы и готовые в любой миг укусить, пользуясь малейшей промашкой. А Талец не привык, да и не умел льстить, место его было – ратное поле, оружие – харалужный меч, и под ногами привык он ощущать конское стремя и твёрдую землю, а не зыбкий пол дворцовых горниц.
Всё сильней и сильней тянуло его домой, на Русь, казалось даже неважным, что никто его там не ждёт, одни чужие люди будут окружать. Важно ли это, когда всюду слышится родная славянская речь, когда перед глазами разливается могутный, с детства знакомый Днепр, когда увидит он снящиеся едва не каждую ночь овраги, леса и холмы?! У него есть одно богатство – добрый меч, и меч этот пригодится любому князю. Будет добыток в семье, достаток в доме. Что ему, Тальцу, в конце концов, до речей Коломана о Хорватии, когда мысли снова и снова возвращают его совсем в другую сторону? Вот сын растёт, хочется, чтобы увидел он Русь, полюбил её, как всякий русский человек. Ради сына стоит начать всё сызнова, бросить Эстергом и королевскую службу, стоит вернуться.
Вечером, долго стоя у раскрытого окна и взирая на первые звёзды, Талец принял, как представлялось ему, окончательное решение.
Глава 39. Примикарий Татикий
Спафарии[232] в пышных скарамангиях из аксамита и парчи торжественно застыли перед королевским троном. Коломан любезно улыбался, слушая цветастые обороты речи высокого вельможи с яйцевидной наголо бритой головой и золотым протезом вместо носа.
Талец с изумлением узнал в посланнике императора Алексея Комнина коварного льстеца и крючкотвора Татикия. Вспомнилось, как по приказу этого сановника он после бурной ссоры с князем Олегом был брошен в темницу, из которой выручил его и помог перебраться в Эстергом друг Авраамка.
Постарел придворный лис, глубокие морщины испещрили его уродливое длинное лицо, но змеиные уста расплывались во всё той же заискивающей неприятной улыбочке, а маленькие глазки хитровато посверкивали. Сама собой тянулась десница Тальца к поясу с саблей.
Татикий заметил его и чуть заметно скосил глаза. Складка озабоченности пробежала по доселе безмятежно-гладкому челу примикария[233].
– Великий государь наш, светоч православия, богоравный автократор[234], исполненный славы Алексей шлёт тебе многие дары и просит для своего сына, благочестивого Кало Иоанна, руки королевны Пириссы, – плавно, как величавая спокойная река, текли слова вельможи.