.
– Что это за люди? – шёпотом спросил Авраамка старого седого колона в короткой кацавейке[238] из бараньей шерсти.
– Русины, господин. Бежали с Карпат, от войны.
– Русины? – Гречин насторожился и обрадовался одновременно.
Подсев к очагу, Талец и Авраамка попросили монашка подробней рассказать о том, что же случилось в Русской земле в последнее время.
– Сами мы с Руси родом, – пояснил Талец. – Отмолви, мил человек, почто ж бежали вы? Какая сила недобрая стронула вас, согнала с родных мест?
– Тяжко ноне на Руси, – начал, скорбно вздохнув, монашек. – Котора множится и идёт по земле, и нет ей конца и краю. Сперва вроде на снеме в Любече урядились промеж собой князи, крест святой целовали, говорили: «Каждый да держе вотчину свою». Токмо не дремал коварный дьявол-искуситель, вверг он меж братьями нож искровавленный.
Уговорились на возвратном пути из Любеча киевский Святополк да Игоревич Давид, князь волынский. Обманом полонили они Василька Ростиславича Теребовльского. После Святополк отдал Василька в руки Давида, а тот велел конюхам своим ослепить его злодейски! Писал в те дни Нестор-летописец: «Николи не бывало на земле Русской такого зла!» Злоба же всегда токмо злобу порождает. Ну и пошло нахожденье ратное. Вначале Володарь, брат Васильков, вошёл в землю Давида. Бояр двоих, кои подговорили князя Давида на злодейство се, велел выдать, повесил их на древе и стрелами калёными пострелял. Свободить-то брата-слепца свободил, да нас, простых людей, не пожалел, будто виновны мы в чём. Стали братья жечь дома, житницы, как звери дикие лютовали на Волыни. Городок Всеволож слепой Василько с землёй сровнять повелел и всех жителей его посёк! Мстил, видать, за ослепленье своё! Едва ушёл, натешившись, как налетели на нас коршунами киевские рати. Святополк-то перепугался вельми после ослепленья Василькова за злат стол свой, пообещал Владимиру Мономаху да Святославичам наказать Игоревича за попрание роты. Семь недель сидел Давид во Владимире в осаде, да всё едино города не удержал и к ляхам мотнул. Посадил Святополк на Волыни наместника свово. Сам же, вместо того чтоб в Киев воротиться, полез на Володаря с Васильком. На Рожном поле сошлись две рати. И Василько слепой поднял над головой крест серебряной да прокричал Святополку: «Помнишь ли, князь, как целовал ты сей крест святой?!» Страх сковал киевскую рать. Зла и люта была сеча. Не выдержал Святополк, бежал с поля бранного. Вот, отходя, и нагрянули кияне[239] на монастырские земли наши, грабить стали. Схоронились мы, а после и порешили: бежать надоть. Сколь мочно: кажное лето не по одному разу рати нескончаемы. Слыхали, у вас в уграх мир и покой. Круль Коломан – мудрый владетель. Вот и махнули чрез Горбы.
С грустью выслушали Талец и Авраамка долгий печальный рассказ монашка. Воистину, злобная ярость и подозрительность владели умами русских князей, заставляли их преступать клятвы и идти на тяжкие, не смываемые ничем преступления.
Щедро одарив недобрых вестников, друзья наутро продолжили свой путь.
…Некоторое время никаких новых известий с Руси до Венгрии не доходило, но вот в разгар лета нежданно-негаданно нагрянуло в Эстергом киевское посольство.
Важно рысили по вымощенной камнем улице мадьярской столицы разряженные в меха надменные бояре, пот катился градом из-под высоких шапок с соболиными и бобровыми опушками, поблескивали на солнце булатные шишаки и кольчуги суровых дружинников с лихо закрученными усами.
Впереди держался смуглый темноглазый подросток в голубом княжеском корзне с искусной вышивкой. Серебряная фибула красовалась у его плеча, широкий пояс с золотистой бляшкой перехватывал тонкий стан, на тимовых сапогах сверкали самоцветы, на боку в чеканных ножнах висела длинная сабля с изузоренной, расписанной травами рукоятью.
Это был сын князя Святополка Ярославец-Бесен, вёз он с собой увенчанные вислыми печатями грамоты, имел к королю Коломану от отца тайное дело. Но тайным надлежало заняться после, поначалу же гремел во дворце весёлый пир, сыпались шутки, раздавался смех.
Бесен бойкими быстрыми глазами стрелял молодых придворных красавиц из свиты королевы, рассматривал их немного смущённые лица и казавшиеся ему простоватыми суконные платья, расшитые разноцветными нитками.
Подымались здравицы, говорились длинные витиеватые речи, рекой лилось вино.
Коломан был сама любезность, юного Ярославца он прямо-таки очаровал, и впечатление у юнца создалось такое, что обо всех их делах королю давно ведомо и тайные разговоры и грамоты, собственно, были уже совсем ни к чему – так, просто знак уважения. Ещё сильней очаровала молодого княжича бывшая императрица Евпраксия. Она собиралась на Русь, и посольство было как раз удобным предлогом, чтобы воротиться к матери в Киев. Холодная неприступная Евпраксия держалась с немного растерянным сыном великого князя гордо и уверенно, говорила размеренным бесстрастным голосом:
– Я благодарна твоему отцу, княжич. Он позволил мне вернуться и вновь обрести родину.
Для неё жизнь была в прошлом, и возвращалась она на Русь с равнодушием, холодность её вызывала в душах людей горечь и жалость по утраченной загубленной молодости. И в памяти каждого из них – и Бесена, и Коломана, и Авраамки, и Тальца останется Евпраксия бледной тенью, мимолётным видением, тлеющим ускользающим огоньком некогда великого пожара страстей, обломком, осколком, тягостным осознанием зыбкости земных радостей.
– От неё стойно[240] хлад могильный исходит, – тихо шепнул Талец на ухо Авраамке.
Гречин, ничего не ответив, хмуро кивнул.
На пиру Талец сидел напротив киевских бояр, со смутной тревогой вглядывался в их бородатые лица и задавал сам себе вопрос: верно ли, что решил вернуться? Не остаться ли здесь, у угров? Будет ли лучше там, на Руси? Может, сновидения, мечты и явь разнятся, как день от ночи?
Он спрашивал себя и не находил ответа.
Авраамка пришёл к Тальцу озабоченный, мрачный, по высокому челу его волнами бежали морщины.
– Что стряслось? – с беспокойством спросил Талец.
Они сидели на лавке в горнице; здесь же, в уголке возле окна, склонилась над вышиванием Ольга.
– Приехали к Коломану из Киева два ростовщика – резоимца. Недобрые дела творятся. – Авраамка вздохнул. – Надавали эти резоимцы князю Святополку и его боярам злата и сребра в рост, а злато и сребро то Коломановы были.
– И что? – нахмурился Талец. – Круль топерича уплаты требует?
– Да, Талец.
– А Святополк, ясное дело, платить не хощет. С младых лет он скупостью отличен.
– Верно говоришь. Так оно и есть. В общем, надел Коломан на Русь хомут.
– И всё чрез резоимцев сих лукавых, – вмешалась в разговор Ольга. – Скольких людей на Руси они вот тако по миру пустили!
– Не ведаю, что Коломан замышляет, не говорит он, – развёл руками Авраамка. – Чуется, посольство киевское не случайно в Эстергоме очутилось. Как думаешь, Талец?
– Верно, тако. Глядел вот ныне на пиру на рожи боярские. Такие землю родную кому угодно, хоть дьяволу самому, продадут. Верно, о дани и толковня пойдёт у их. И возьмут сию дань не из Святополковой скотницы, но выбьют из простолюдинов киевских да туровских.
– Может, так, а может, чего и похуже замыслил Коломан, – глухо вымолвил Авраамка.
– Да что хуже быть-то может?! – удивлённо спросила Ольга. – И без того мерзко, неправедно, по-воровски Коломан деянья свои вершит. Крючкотвор, кознодей, ковы повсюду куёт!
Она с отвращением передёрнула плечами.
Авраамка ничего не ответил, опять тяжело вздохнув и погрузившись в невесёлые думы.
Глава 42. Темницы разверстые двери
Покой и уют царили в королевской палате, горел камин, окна были плотно затворены и занавешены тёмно-синим сукном, за дверями прохаживались оружные стражники с секирами в руках, гулко отдавался стук кованых сапог по каменным плитам.
Три человека сидели за столом на крытых бархатом лавках – Коломан, Ярославец – Бесен и дородный полнолицый боярин с окладистой ярко-рыжей бородой.
Доселе неприметный среди других, он ещё во время пира улучил мгновение и тихонько шепнул на ухо королю:
– Перемолвить нать, господине.
Коломан медленно читал густо исписанную киноварью грамоту с печатью на шнурке; шевеля губами, он разворачивал шуршащий пергаментный свиток. Лицо Ярославца было напряжено, княжич заметно волновался и бледнел. Наконец, не выдержав, он несмело начал:
– Отец мой, великий князь, хощет…
– Умолкни, чадо, – с ласковой улыбкой, но твёрдым, не терпящим возражений голосом перебил его боярин.
– Ваш князь должен мне много золота, ты знаешь об этом? – Коломан оторвался от чтения и вперил в лоснящееся от пота лицо боярина полный недовольства взгляд. – Он брал большие кредиты у моих ростовщиков-евреев, задолжал. Чем думает откупиться?
– О том и речь будет, – степенно отмолвил боярин. Он затряс рыжей бородой, громко прокашлялся и неторопливо, взвешивая каждое слово, сказал: – Земля наша испустошена, но в обиде ты не будешь. Токмо сам ведь разумеешь, господине, – даром-то ничто же в руци не даётся. Помоги великому князю управиться с крамольниками Ростиславичами. Часть земель червенских получишь.
– Вот как? – Коломан криво усмехнулся.
– Да, тако мыслим. Ярослав, Санок, Белз, Перемышль[241] самый отдаст великий князь под твою руку. А тамо соль, рудники железные, каменоломни, ролья знатная.
Боярин увлёкся и не замечал хитровато прищуренного Коломанова глаза.
«Землю продаёшь мне? Молодец, дядюшко! Клюнул!» – с удовлетворением думал король.
Он сидел, с виду тихий, спокойный, но душа его ликовала.
Сорок тысяч ратников может он хоть сейчас двинуть через Карпаты. У него опытный и умный воевода, хорошо обученные, выпестованные в боях воины, верные бароны. Что ему какие-то там жалкие Ростиславичи, изнемогшие от нескончаемых усобиц и разорений! Вместе с его войсками придут на Западную Русь епископы, будут творить волю римского папы… Коломан на миг насупил брови, но тотчас отбросил сомнения и колебания. Епископы? Ну так что! Пусть идут, пусть перекрещивают схизматиков огнём и мечом, пусть насаждают католичество в Перемышле, Ярославе, Белзе! На этих городах он, Коломан, не остановится, он пойдёт дальше, не часть – всю Червонную Русь покорит, доберётся до Южного Буга. Пусть тогда хоть кто-нибудь из русских князей попробует совладать с его победоносными ратями! И возникнет пятое мировое царство на земле – Великая Мадьярия!