оромное употребляешь в пост! Ты что, язычник, filioque?!
– Пусти, нечистая сила! – возопил монах.
– Да отпусти ты его, полно. – Талец от души смеялся над жадным и жалким воришкой-монахом. – Отдай ему сало, пущай себе жрёт.
– Ну уж нет, ни за что не отдам, сам съем, – не соглашался Авраамка.
Он слез с широкой спины монаха и, сев на ложе, жадно поглотил большой кусок.
Монах, огорчённо вздыхая, поджал под себя ноги и с унынием смотрел на своё беспощадно уничтожаемое добро.
– Да ну тебя, подавись, нечисть! – Авраамка швырнул оставшееся сало в его упитанную рожу. – Огонь в горле! Один перец!
Они снова легли. Монах, злобно шепча: «Схизматики!» – долго ворочался и плевался.
…Медленно и однообразно потекло для узников время. Никто, кроме грубого печенега, не заходил в темницу, еда была по-прежнему скудной, они дрожали по ночам от холода, кашляли, молили Бога и ждали… Сами не зная чего – спасения, смерти? Хотелось одного: скорее бы кончилось проклятое заточение. Так минула неделя, месяц, пошёл второй, и с каждым днём угасала в душах их вера в освобождение из сырой мрачной тюрьмы. Но воистину, никто не ведает будущего, судьба порой бывает капризна и причудлива: то она повергает человека в пучину бедствий, а то внезапно возносит его на хребет славы и удачи.
Глава 43. Провидение карает безумцев
В тесном покое топилась печь, багровые языки пламени бросали тусклые отсветы на мрачные деревянные стены. За круглым столом сидел, держа в руках густо исписанный свиток, князь Володарь Ростиславич. В неярком свете видны были его руки с долгими тонкими пальцами, сжимающими харатью. Бледное породистое лицо с гладко выбритым подбородком, вислыми усами и суровыми складками над изогнутыми чёрными стрелками тонких бровей выражало гнев и ожесточение. Тёмная, перехваченная кожаным поясом свита облегала его стан. Рядом, у печи, в мягком кресле расположился брат Володаря – несчастный слепой князь Василько. Обезображенное лицо слепца покрывала широкая золотистая повязка-луда.
Володарь негромко пояснял брату:
– Угры вошли в нашу землю. Сорок тыщ ратников ведёт недруг наш – король Коломан. Давно точит он на нас зуб.
– То проклятый Святополк угров наводит, – устало отозвался слепец Василько. – Всё неймётся лиходею.
– Тако, брате, – мрачно кивнул Володарь. – Велел вот давеча всей дружине в Перемышле собраться. Сожидать будем ворогов. А днесь новая весть пришла: ещё один недруг наш, Игоревич Давид, от ляхов воротился. Под стенами шатры раскинул. Грамотицу вот мне прислал с вершником[249]. Послушай-от, прочту.
С хрустом разворачивая свиток, он медленно начал читать:
– «Князь перемышльский! Я, враг твой Давид, осмелился писать тебе. Верую в благоразумие твоё. Внемли же страстной мольбе моей! Володарь, брат мой! Не будем боле огорчать друг друга и чинить зло. Ведь рассчитались мы за прошлые несчастья. Передал я в руци твои тех, кто подговорил меня створить грех, кто уподобился сатане, вкладывая в разверстые уши мои наветы. У нас с тобой единый ворог – Святополк, он один виной нескончаемым бедам нашим. Завладел он моею вотчиной, Владимиром, но сего мало – и к твоим землям тянет он хищные свои длани. Мерзкие угры, коих позвал на Русь сей волк алчный, вошли уже в землю твою, воюют сёла и грады. Коломан, злой латинянин, умыслил силою обратить подданных твоих в свою веру. Ведёт он с собою на Перемышль свору попов и двух епископов. Исполненный страдания и страха за землю Русскую, смею просить тебя: прими в доме своём княгиню мою, лебедицу юную. Я же поспешаю ноне в степь. Приведу в помочь нам половцев, пойду с ними супротив угров. Встань же заедин со мной, Володарь. И да поможет нам Господь избавить славную отчину нашу от хищников сих, от стервятников мерзких и нечестивых!»
Едва Володарь умолк, несчастный слепец, закрыв изуродованное лицо руками, разрыдался.
– Всё от слова твово, брате, зависит, – объявил ему Володарь. – Как скажешь, так токмо и содею. Без согласья твово, возлюбленный Василько, не посмею идти я на сговор с сим ослепителем гнусным, с клятвопреступником!
– Подумай не обо мне – о Руси, брат, о землях наших, о городах, о сёлах! – сдавленным голосом, едва сдерживая рыдания, ответил Василько. – Ибо получил я кару за гордыню свою непомерную. Мыслил ляхов покорить, да не дал сего Господь. Мало думал я о Боге, не чёл Писаний Святых, жил, яко язычник дикий – вот пото[250] и получил. Давид же верно пишет. Станем, брат, выше своих обид. Ведь иноземные вороги, угры, скачут уже к Перемышлю. Чего ж нам сожидать?
– Всё, что здесь писано, – Володарь с отвращением потряс грамотой, – ложь! Не за землю Русскую, не за отчину – за шкуру свою испужался Игоревич! Видать, у ляхов-то не вельми сладко ему пожилось!
– Брат, не отвергай соуза Давидова! Прости ему створённое! Не думай обо мне! – Охваченный порывом великодушия, Василько протянул вперёд руку и, найдя на ощупь десницу Володаря, судорожно схватил его за запястье. – Коломан страшней Давида. Он не нас с тобой – всю землю Червенскую сничтожит!
– Что ж, брате. Не хотел я, Господь свидетель, клятвопреступника слушать и жену его, сестру нашу Елену, у ся принимать, но… – Володарь вздохнул и развёл руками. – Воля твоя!
… Давид Игоревич, большеглазый, коренастый, сняв с головы шелом с прилбицей и разгладив ладонью взъерошенные тёмные волосы, остановился возле бревенчатой стены Перемышля. Володарь, верхом на рыжем, стригущем ушами могучем коне, выехал из ворот ему навстречу в окружении гридней и бояр. С опаской глядя на боевые кольчуги и шишаки, Игоревич чуть наклонил голову и приветствовал своего былого врага.
– Отъеду в степи. Поищу ханов. С ними вместе отгоним угров, Бог в помочь, – отрывисто промолвил он.
– Да, токмо на поганых и надёжа! Вот дожила земля Русская! – вздохнул, резко натянув поводья, Володарь.
Как и было уговорено, Давид Игоревич оставил у Володаря свою жену и с немногочисленным отрядом ратников отправился в степь, к половецким кочевьям. А через несколько дней на берегу Вагры, невдалеке от Перемышля появились угры. Железные доспехи угорских всадников сверкали в лучах летнего жаркого солнца. Горожане из узеньких щелей бойниц с волнением смотрели на огромное, в любой миг готовое ринуться на штурм иноземное воинство. Но Коломан не спешил. Угры уже было изготовились к осаде, подвели к крепости туры и по́роки, когда в лагерь внезапно въехал возок, из которого выскочила высокая седовласая женщина в саженном жемчугами шёлковом багряном платье.
– Пустите меня к королю! – принялась она умолять воинов, охраняющих роскошный королевский шатёр. – Я – Ланка, вдовая русская княгиня. Я должна, должна говорить с его величеством!
Решимостью и безудержной отвагой пылало её всё изрытое морщинами, но красивое лицо.
Женщину провели к Коломану. При виде горбатого кривого урода в наброшенном на плечи алом корзне она опустилась на колени.
– Ты желала говорить со мной? – подозрительно скосив на Ланку свой видевший глаз, с удивлением спросил Коломан. – Что же тебе надо? Чем я могу помочь?
– Ваше величество! – Ланка бросилась Коломану в ноги. – Не губите землю Русскую! Не губите детей моих, не чините бедствий людям! Христом Богом заклинаю! Уймите резвость коней своих, уймите пыл воинов своих, оставьте Перемышль и Теребовлю![251] Помните: всякий, кто приходил на землю сию с мечом, погибал!
– Довольно каркать старой вороне! – прикрикнул на неё барон Бан, один из приближённых Коломана.
– Эта женщина – ведьма, ваше величество! – шептал на ухо королю облачённый в серую сутану епископ Купан. – Велите казнить её, сжечь на костре как еретичку!
– Не будьте извергом, государь! – Ланка поднялась с колен и без страха воззрилась на Коломана. Твёрдость и упорство читались в её лице.
Коломан невольно изумился непоколебимости этой женщины.
– Кто ты? – спросил он, придав голосу мягкость.
– Что, не признал, племянничек? Я – Ланка, дочь покойного короля Белы[252], сестра твоего покойного отца и мать князя Володаря.
– Возьмём её как заложницу и заставим русов платить выкуп, – предложил Бан.
– Сжечь, сжечь на костре! – шептал Коломану в другое ухо захлёбывающийся от злобы епископ.
– Оставьте меня! – Коломан в гневе нахмурил чело, резко встал, грубо отпихнул женщину ногой и, опираясь на посох, поковылял к выходу из шатра.
Ланка вдруг залилась слезами.
– Вы можете убить меня, но не трогайте Перемышля! Вы окончите свои дни бесславно!
По горбатой спине Коломана змейкой пробежал холодок.
«Дьявол, что ли, привёл сюда эту проклятую бабу! – думал он. – Но отчего с того самого мгновения, как я ступил на землю русов, мною владеет страх? Будто сатана строит козни и не сегодня завтра моё войско ждёт беда. А тут ещё эта старуха, дочь короля Белы! Может, вернуться назад, в Эстергом? Нет, не могу. Вся Европа будет смеяться надо мной. Бароны назовут трусом, а попы – вероотступником. Что же делать? Придётся стоять здесь, под Перемышлем, и ждать, пока Володарь не уступит. Но он упрям, как и его мать. Тогда что же – идти на штурм Перемышля? Если сумею взять его и разбить русов, то сдадутся и другие города, вся Червонная Русь будет моею, моею! К тому же ублажу епископов, обрадую папу и обращу схизматиков в нашу веру! А если не смогу? Так что же мне, отказаться от мечты о Великой Мадьярии?! Нет! Долой сомнения! Кирие элейсон! Я не должен упускать свой час! Но пробил ли он, мой час, или это только блажь, это моё нетерпение говорит за меня?!»
Коломан пребывал в растерянности и всё никак не решался приступить к штурму городских укреплений.
…Тем временем Давид Игоревич на границе со степью случайно наткнулся на кочующие орды хана Боняка. Обрадованный и одновременно встревоженный этой скорой встречей, князь смело подъехал к ханскому шатру, спрыгнул с коня наземь и сказал телохранителям Боняка, что хочет говорить с ханом.