Рыжеволосая поленица в гуще сражения потеряла коня, убитого стрелой. Ушибив до крови колено, она всё же вскочила на ноги, подхватила обронённое кем-то из сражающихся копьё и пешей продолжила бой.
Сильным ударом копья ей удалось проколоть насквозь сразу двоих половцев, но в тот же миг страшный сабельный удар пронзил ей грудь. Всё же она достала врага; теряя силы, метнула в него короткую сулицу. Половец, видно, из знатных, в пластинчатом доспехе, дико взвизгнув, вылетел из седла и замертво повалился наземь. Этого удалая воительница уже не видела: вместе с обоими заколотыми врагами осталась она лежать на бранном поле.
После битвы тело её сыщут Мономаховы дружинники. Князь обронит скупую слезу и велит похоронить верную соратницу свою в Переяславле, в ограде собора Михаила Архангела.
…Ветер шумел в ушах. Воевода Дмитр пристально вглядывался вперёд, десница с мечом безотчётно привычно вздымалась и опускалась; звонко ударяла сталь по стали; рассыпались, рассеивались перед глазами нестройные вражьи толпы. В круглый деревянный щит одна за другой вонзились несколько оперённых стрел.
И вдруг… Воевода Дмитр признал в мятущемся по полю степняке в забрызганной кровью бадане, с обнажёнными по локоть руками злейшего своего врага.
Не мешкая, лёгким галопом вынес воеводу конь на вершину кургана. Холодное дыхание степи ударило ему в лицо. В этот миг не существовало воеводы Дмитра Иворовича – был простой воин-дружинник Талец, тот, которого много лет назад вязали на Оржице, вели пленённого по пыльному шляху, продавали в невольники в Каффе.
– Узнал ли ты меня, солтан Арсланапа?! – прогремел над курганом грозный, заставивший половца содрогнуться голос.
Арсланапа порывисто обернулся.
– Урус! Убыр! – прокричал он.
Конечно, он сразу узнал в этом богатыре с седеющей бородой того, давнего уруса. Жаль, не велел он тогда зарезать его, как барана! Или это судьба?! Или злой дух вселился в уруса?!
Арсланапа готов был пуститься наутёк как последний трус, но пересилил себя, верх взяли лютая злоба и отчаяние. Злой дух?! Что же, он изрубит этого духа в клочья! Нечего бояться! И стало казаться солтану: если убьёт он этого уруса, то всё остальное будет уже неважно – он стряхнёт с себя страх и проклятие и непременно спасётся, ускачет, ускользнёт, как ускользал уже не раз, запутывая вражеские дружины на бродах и степных шляхах. Он должен, должен победить злого духа!
С яростью сшиблись в схватке два смертельных врага. Закипел на вершине кургана, рядом с холодной каменной бабой, жаркий поединок. Искры высекли скрещённые клинки, враз заржали и повалились наземь подстреленные кем-то снизу кони, они выкарабкались из-под конских трупов, оба грязные, всклокоченные, без шеломов, с судорожно сжавшими оружие руками. И снова бросились они друг на друга, снова упали, покатились по скользкому крутому склону. Арсланапа цепкими пальцами ухватил Тальца за горло. Воевода, вырываясь, ударил половца коленом в грудь, солтан с воем отпрянул, длани его соскользнули вниз.
– Вот тебе! – С коротким росчерком меч Тальца вонзился Арсланапе в шею.
Солтан обмяк, беспомощно растянулся на земле, широко раскрыл глаза и устало прохрипел:
– Оставь меня, урус. Ты победил! Я умираю!
В последний раз смотрел он на родное степное небо, ярко-голубое, как в далёком незабываемом детстве, на воронов, которые с карканьем летали над полем брани и ждали кровавой добычи; ощутил запах полыни, услышал лёгкий шелест травы, которая зелёными стебельками тянулась к солнцу. К лету она вырастет, станет высокой, почти с рост человека, но он, Арсланапа, никогда уже не увидит этого торжества жизни. Эсрель, дух смерти, берёт его в свои объятия. Веки солтана сомкнулись, он испустил последний вздох, тело его судорожно дёрнулось и вытянулось, на изуродованных сухих устах застыла едва заметная призрачная улыбка.
Талец стоял над трупом поверженного врага, напряжённый, всё ещё не верящий в его смерть и в то, что удалось свершить, казалось, невозможное – найти ненавистника среди тысяч сражающихся и осилить его в отчаянном смертном поединке.
– Провиденье Божье! – Талец истово перекрестился и опустился на колени.
Битва для него в эти мгновения кончилась, словно всё замерло вокруг, бессмыслицей казались стихающие вдали крики и звон оружия. Он всё ещё не был воеводой, ещё не стряхнул с себя оковы прошлого, не осознал, что прошлое схлынуло, ушло, провалилось в небытие с ударом меча по солтанскому горлу.
А когда поднял Талец-Дмитр голову, уже возвращались и шли по полю, выискивая раненых и укладывая в возы убитых, усталые и исполненные одновременно скорби и радости победители.
После летописец напишет: «И Бог вселил ужас великий в поганых, и страх нашёл на них и трепет от лицезрения русских воинов, и сами они впали в оцепенение, и у коней точно сковало ноги».
Двадцать половецких ханов, солтанов, беков остались лежать убитыми на поле боя, и среди них были Урусоба, Куртох, Куман, Асуп, Арсланапа, Ченегрепа, Кчий, Китанопа, Суребарь, в прежние годы причинившие Русской земле невесть сколько зла.
Киевские дружинники взяли в плен израненного грязного Бельдюза. Хан, понурив голову, молчал, он был спокоен за свою судьбу: как раньше не раз откупали ханы жизнь, так случится и ныне. Жадный Святополк, конечно же, польстится на табуны коней и золото.
Бельдюза привели к раскинувшемуся на берегу Молочной шатру великого князя. Ветер трепал изорванный цветастый кафтан хана. Присев на ковёр, постеленный у входа, Бельдюз подозвал толмача и сумрачно промолвил:
– Скажи, каназ, сколько тебе надо от меня имения? Дам тебе всё, что хочешь.
Но Святополк в ответ покачал головой и приказал гридням:
– Отведите этого хана к брату Владимиру. Пусть он решит его участь.
Глаза Бельдюза сверкнули яростью.
– Жаль, тогда, на Стугне, не поймали тебя мои воины, не приказал я удавить тебя тетивой! Собака! – процедил он сквозь зубы.
Бельдюз знал, что пощады ему теперь ждать неоткуда. И всё же, увидев перед собой Мономаха, хан снова принялся упрашивать:
– Отпусти меня, каназ. Я дам тебе много золота, серебра, лучших коней. Щедр буду.
Владимир спокойно выслушал Бельдюза, и когда тот замолчал, презрительно сощурил глаза и спросил:
– Разве ты не знал, что присягнули вы позапрошлым летом в Сакове не разорять нашу землю? Как же смели вы нарушить данную роту?! Отчего ты не сказал своим сынам блюсти её и не проливать кровь христианскую? Да падёт пролитая кровь тебе на голову! Эй, дружинники! – окликнул он. – Возьмите его, убейте, а тело рассеките на части, на потеху степным волкам и воронам!
Мономах взглянул хану в лицо. Бельдюз с виду равнодушно, без страха и отчаяния смотрел на готовые опуститься на его голову сабли, на смуглом плоском лице его не дрогнул ни один мускул.
Князь Владимир умел уважать врага, и сейчас он уважал Бельдюза, который не умолял о пощаде, не валялся, как многие другие, в ногах, а до конца хранил достоинство властелина.
Воины с обнажёнными саблями набросились на хана и изрубили его тело в куски. При этом ни стона, ни крика не сорвалось с уст Бельдюза.
«Воистину, Бельдюз сей – ярый ворог Руси, – подумал Владимир. – Что ж, тем паче велика победа наша».
Вокруг кургана, на котором свершилась казнь, стояли многие русские ополченцы-пешцы, и каждый из них, наверное, думал о сотнях людей, в чьей смерти был повинен жестокий и алчный хан.
Опустив голову, стоял посреди простых воев и Давид Святославич Черниговский.
С юных лет отличался этот князь набожностью, миролюбием, сидел тише воды в городах, куда сажали его дядья и братья, всегда и во всём подчинялся чужой воле. А сегодня – надо же было такому случиться – сперва вспылил внезапно, ощутил в душе неведомый доселе прилив родовой княжеской гордости; затем же, видя, что содеял глупость, встал с мечом в деснице в передний ряд пешцев и яростно рубился со степняками без всякого страха. Битва пролетела для него как одно мгновение, и теперь, чувствуя свою вину, Давид вместе с тем удивлялся сам себе: ранее никогда даже и не подумал бы, что способен на такое. И что вдруг нахлынуло на него?
Владимир, отыскав Давида в толпе воинов, отвёл его в сторону от курганов, к оврагу возле самого берега реки, и стал упрекать:
– Ты, князь, едва не погубил нас. Нешто не уразумел ты до сей поры, сколь гибельны для земли нашей брата твоего Ольга прежние деянья? Мыслил, забыл я, как вы с ним поганых на Русь наводили? Забыл, как убили под Муромом сына моего Изяслава? Не стал я вам ни ворогом, ни мстителем, не стану и ныне ворошить былое, но ступай к себе в Чернигов, князь Давид, и скажи братьям своим: кончилось время крамол. Посмотри окрест. Глянь на воев русских. Увидишь и радость, и скорбь на лицах их. Ради чего клали они головы буйные на поле бранном? Не токмо половцев поганых побили мы – крамолы княжьи сей победой сничтожили! Ибо вся Русь поднялась в степь, и забыли князья и бояре про вражду, про обиды свои. Скажи Ольгу: еже пойдёт он супротив Русской земли, пущай ведает: погибнет, отринутый людьми, своими же. И потомки проклянут его, как Окаянного Святополка[295] прокляли!
Черниговский князь молчал, нечего было ему ответить на мудрые Мономаховы слова.
– Враждовать с тобой не хочу, Давид, – продолжал тем временем князь переяславский. – Вот тебе длань моя. И помни, что сказал я. Крепко помни.
Владимир подал Давиду десницу, и двоюродные братья обменялись коротким рукопожатием.
Позже Владимир собрал у себя в шатре Святополка, Ростислава Давидовича, Давида Полоцкого и других князей.
– Возрадуемся и возвеселимся, что Господь избавил нас от поганых, покорил их нам под ноги, сокрушил главу змия и дал русским людям все их достатки! – торжественно возгласил он…
Воевода Дмитр устало брёл по полю. Тягостно было ему смотреть на сотни трупов, на кроваво-грязную мешанину, вокруг которой кружили хищные птицы. На пути к стану попался ему молодой новгородец Велемир из переяславской дружины Мономаха. За ним следом хмуро плёлся рослый пленный степняк.