– Поспешай, падаль поганая! Отныне в холопы тя возьму! – оборачиваясь, покрикивал дружинник.
Степняк вдруг наклонился, быстрым кошачьим движением выхватил из голенища сафьянового сапога нож и набросился на удальца сзади.
Воевода в мгновение ока подхватил обронённую кем-то палицу и треснул половца по голове. Степняк, глухо застонав, рухнул наземь.
– Впредь сторожко с ими будь! – строго наказал Дмитр Велемиру. – Жив, сволочь! – нагнулся он над пленником. – Брось-ка его в воз, Велемир, да приведи после ко мне. Посажу его на цепь, в поруб. А тамо и порешим, как с сим волком бысть.
Взирая на растерянное, немного смущённое лицо Велемира, Дмитр рассмеялся и ободряюще хлопнул его по плечу:
– Не кручинься, друже. Радуйся. Перемогли силу окаянных!
Глава 62. В княжеском шатре
Посреди огромного княжеского шатра горел очаг. Челядин из пешцев подбрасывал в него плитки кизяка. Становилось дымно, медленно разгорались синеватые языки пламени.
Князья сидели вокруг огня, кто в украшенном узорочьем кафтане, а кто и в простой суконной сряде. Святополк и Владимир Мономах, оба в войлочных шапках с меховой опушкой, держались рядом и немного в стороне от остальных.
Хлебали по-походному из деревянных мис деревянными же ложками ароматное варево из конины, все были оживлены, радостны от одержанной победы. Один раненый Вячеслав Ярополчич, весь перевязанный, тихо стонал, полулёжа на кошмах в отдалении.
– Ничего, даст Бог, выживешь. Ещё походишь на рати, – старался ободрить его Святополк.
– Да я, стрый, похоже, отвоевался, – глухо промолвил Вячеслав, морщась от боли.
– А здорово мы им врезали! Токмо и бежали от нас, яко зайцы! – с усмешкой стал рассказывать Мстислав, внук Игоря Ярославича. – Мои ратники, как в бой вступили, так и погнали их. Я сам, своею дланью, солтана Ченегрепу срубил.
– Нашёл чем хвастать! – отозвался со вздохом Вячеслав Ярополчич. – Я троим таким солтанам башку отсёк!
– Дак и я вроде тож князька какого-то ихнего одолел. На саблях схватились с им. Силён оказался, ворог! – стал рассказывать сын Мономаха Ярополк. – Всё сабелькой своей предо мною вертел! Ну, думаю, гад, ещё и издеваешься надо мною! Увернулся, чуть вбок отъехал, да и рубанул его со всей злостью по шее, с отвалом![296]
– То Суребарь, верно, был, – предположил Святополк. – Он у них, яко и Алтунопа, силою славился. Молодцом, сыновец! Не зря, верно, брат мой покойный Пётр в купель тебя окунал! Крёстный твой силу тебе передал и ловкость, заступником твоим был на небесах в час лихой! Помог ворога одолеть! Будешь в Киеве, свечку у гроба его поставь. И матери моей, княгине Гертруде, поклонись. Вельми довольна она будет.
– Оно тако, стрый! Содею, как велишь. Но всё же ведай: сын я князя Владимира Мономаха! Отец мой меня многим приёмам, и сему в том числе, обучил!
Святополк ничего не ответил, лишь зло скрипнул зубами.
Князья примолкли. Затем, оборвав воцарившуюся напряжённую тишину, слово взял Владимир:
– Спору нет, все вы добре сражались, братья и сыновцы! Но помните: победу добыли нам нынче пешцы! Стояли насмерть простые воины из Киева, Чернигова, Переяславля, Полотеска[297], Смоленска. Купцы, ремественники, смерды! Приняли они на рамена свои первый удар, остановили лютый натиск поганых. А уж после мы с дружинами своими дело довершили. Потому, коли будете где о сече сей сказывать, о пешцах русских николи упомянуть не забывайте.
– Да, пешцы сильно нам помогли. Насмерть стояли в челе. Они, почитай, всё и порешили, – согласился с Мономахом долгобородый Давид Всеславич Полоцкий.
Закончив трапезу, князь Владимир вышел из шатра. Святополк потянулся следом за двухродным братом.
Над степными холмами и курганами растростёрла объятия чёрная вешняя ночь. Было тепло, но ветрено. Тускло светил нарождающийся месяц, проторив между сакмами серебристую дорожку. В лагере русского воинства горели костры, слышался весёлый шум.
Мономах, стоя на вершине холма, смотрел вдаль. Будут ещё сражения, будут сожаления о павших, много чего будет. Но сегодня была победа, и уже скакали в Переяславль, в Киев скорые гонцы с радостной вестью. Сбылась, наконец, мечта пятидесятилетнего князя об успешном походе в половецкие кочевья.
Внезапный сильный порыв ветра ударил ему в лицо. Ветер был злой, яростно свистел в ушах, но он, Владимир Мономах, не боялся этого ветра, ибо знал: жизнь не повернуть вспять. Кончалась эпоха лихих набегов половецкой конницы на русское пограничье. Наступало время миров и союзов.
Глава 63. Ходына-певец
Возле Переяславля Владимир и Ярополк расставались с остальными князьями.
– Ведай, брат, сей поход в степь – не последний, – говорил Владимир на прощанье Святополку. – Не один, не два, но множество раз придётся нам ходить на поганых, ибо силы свои уберегли от нас и Шелудивый Боняк, и старая лиса Шарукан. Где они отираются ныне – Бог весть, но ещё объявятся у сёл и городов русских, не одну хату спалят, не одного людина в полон уведут, не одного купца ограбят. Ибо одну лишь главу гидры, огнём дышащей, сокрушили мы.
Святополк слушал молча и не отказывался. С некоторой горечью он сознавал, что вынужден подчиниться воле переяславского князя и вместе с другими включиться в долголетнюю борьбу с половцами, ибо разве хотелось ему, как ныне Олегу, сидеть затворником в своём тереме и быть отринутым даже родными братьями.
Впереди войска скакали на взмыленных конях радостные гонцы с вестью о великой победе. В городках и сёлах, мимо которых проходила рать, навстречу победителям выбегали довольные людины, ремественники, купцы, их жёны и дети. Гусляры ударяли по струнам, и лились по округе прекрасные чарующие звуки чудных песен. Всеобщий праздник гремел в те дни на Руси. Только взятые в полон половцы, поникнув головами, угрюмо брели под стражей – кто в поруб, кто в боярские или княжеские дома, где суждено им будет стать рабами. Отныне не мчаться лихим всадникам по степным просторам, не арканить врагов, не махать острыми кривыми саблями, не издавать воинственный клич – сурен. Есть ли что в мире горше унизительного полона?! Но никто не жалел половцев – не заслуживали они жалости, ибо годами, десятилетиями творили на Руси зверства, от которых в жилах любого человека стыла кровь, – просто не вспоминали о них, взятых в полон убийцах и грабителях…
В Переяславле по случаю победы русского воинства князь Владимир повелел учинить пир. Целый день готовились княжьи слуги к пиршеству, какого никогда ещё – ни в дни свадеб, ни в дни церковных праздников – не видели жители пограничного города – суровая жизнь кипела здесь, за высокими земляными валами и каменными стенами детинца, и чаще плач, нежели смех, можно было услышать на узеньких городских улицах.
Но теперь всё здесь будто перевернулось. Весельем и шутками наполнилось княжеское подворье. Прямо на улице стояли столы с великим множеством овощей, рыбы, птицы, мяса, с заморскими винами, пивом, медами. Не скупился князь Владимир на угощения. Пестрели вокруг него холщовые рубахи бедноты, богатые одеяния бояр, купеческие кафтаны.
…Подняв серебряную чашу, князь долго говорил о победе, о том, что и смерды, и ремественный люд, и бояре встречали врага на Сутени, стоя плечом к плечу, и потому к победе причастны и те, и другие, и третьи, и праздник сегодняшний – общий для всех, для всей Руси.
Неподалёку от князя устроился на скамье молодой гусляр с длинными русыми волосами, перехваченными обручем.
– Спой нам, друже, – велел Владимир.
Тонкие персты гусляра послушно ударили по струнам.
О Боян, соловей старого времени.
Отлетела душа твоя на сине небо
И плывёт белым облаком над землёй.
Взгляни же на нас, грешных, и возрадуйся,
Ибо веселья такого не видала Русь
Со времён Вещего Олега, Красного Владимира,
Великого Ярослава, —
звучала на подворье звонкая чудная песнь.
И замолкали за столами люди, вслушивались, с восхищением внимали песнетворцу и старые, и молодые. Слезились глаза у суровых градских старцев, с пылкостью влюблённых взирали на гусляра юные боярыни, широкими улыбками озарялись лица простолюдинов.
А гусляр пел, казалось, не видя никого вокруг себя – ни князя, ни бояр, пел, смотря вверх, словно проникая лучистыми своими очами в безмерную заоблачную высь.
Утро стояло вешнее, хмурое и холодное,
Тучи грозовые застлали небеса,
Молнии сверкали, гром гремел над степью,
Стояла рать русская, и ветер
Свистел в ушах воинов.
Стрелы, словно дождь, сыпались на них.
Булат гремел, сулицы блестели.
Но стояли воины русские незыблемо,
И изнемогла рать поганая, рать великая,
Ужас сковал ряды вражьи,
И бежали в страхе поганые,
И не было спасенья им от мечей.
…Замолк гусляр, окончив песнь, и воцарилось на мгновение за столами молчание. Не выдержал певец, обронил слезу, ибо знал: молчание это – высшая для него похвала.
А потом снова шум стоял на княжеском подворье, снова славили люди князя, славили ратников русских, никого не забыли в тот день, никто из героев не был обделён вниманием.
Только про молодого гусляра, кажется, давно все забыли.
Уже поздним вечером, когда окончился первый день пира, вызвал его к себе в покои князь Владимир, горячо расцеловал в обе щеки и спросил:
– Как кличут тебя, певец славный?
Гусляр зарделся – никогда и в мыслях представить себе не мог он такой чести – и тихо промолвил:
– Ходына аз, княже, из земель Ростовских я, с Клещина озера[298].
– Славно поёшь ты, Ходына. Дарую тебе две гривны серебряные.
Ходына низко поклонился князю и, выпрямившись в полный рост, твёрдо качнул головой.