За всё время своих мучительных сомнений меньше всего думал Святополк о том, чтобы спросить свою дочь, желает ли она идти замуж за угорского королевича.
Глава 67. В гостях у воеводы
Воевода Дмитр примчался на посольский двор около полудня. Круто остановив взмыленного скакуна, он спрыгнул наземь и бегом ворвался в возвышенные сени. Авраамка, улыбающийся, счастливый, исполненный радости, летел ему навстречу.
– Полихронион, Талец! – восторженно воскликнул он. – Говорил ведь: сердце чует, повстречаемся мы с тобой. Вот и сподобил Господь!
Они стояли, смотрели друг на друга и не могли отвести взоры. Дивно устроен подлунный мир – казалось, расставались надолго, едва ли не навсегда, сотни вёрст разделили их, и вдруг обратилась разлука в ничто, стоят они тут, в сенях, и такими глупыми представляются невесёлые думы о безвозвратно ушедшем времени, когда были они вместе и делили напополам радости и невзгоды.
– Собирайся, Авраамка. Повезу тя в волость свою, упросил князя Святополка. Вот уж Ольга-то обрадуется! – Воевода сиял и тряс друга за плечи. – Давай вборзе!
…Они ехали трусцой по лесу, высокие сосны обступали их, под ветром качались покрытые хвоей раскидистые кроны, между деревьями проглядывали зеленеющие кусты можжевельника и заросли пушистого молодняка. Лес дышал свежестью, навевал покой, придавал стройность мыслям; здесь, вдали от суматошного города, становилось как-то по-особенному легко и свободно. Густые чащобы и топкие маленькие болотца, в которых пузырилась мутная вода, объезжали стороной, через узенькие речушки переправлялись вброд, кони будоражили копытами дно, ввысь вздымались ворохи брызг.
В лесу слышалось постукивание дятла; рыжие белки прыгали с дерева на дерево, среди хвои мелькали их пышные хвосты; иногда опрометью проносился через тропку стремительный заяц.
За грядой венчающих лес холмов открылось обширное село, в небо взвивались струйки дыма из печных труб, на окрестных полях колосилась молодая пшеница.
– Вот, Авраамка, село наше. Вон двор, тыном обнесён, – указывал воевода Дмитр. – А за селом – рольи.
– Вольные люди тут у вас или закупы? – полюбопытствовал гречин.
– Всякие есть. И свободные, и холопы обельные, и необельные. Народу хватает. Покуда не бедствуют, урожаи добрые собирают, на солнышко не жалуются. Да и от степи, от поганых далече.
Подъехав к обитым листами меди провозным воротам, Дмитр настойчиво постучал. Ворота открыла молодая загорелая женщина в ярком огненно-синем убрусе, белой сорочке и широком синего же цвета саяне с серебряными пуговицами в ряд от ворота до подола. Не сразу узнал Авраамка в этой цветущей пополневшей молодице некогда худенькую болезненную Ольгу. А она уже висла на шее у мужа, смеясь и целуя его изрезанное шрамами огрубелое обветренное лицо.
– Поглянь, Ольгушка, кого привёз! – с улыбкой указал воевода на своего спутника.
– Авраамка! Господи! – Ольга всплеснула руками. – Вот уж не чаяла!
Она заспешила, засуетилась, стала распоряжаться в доме, покрикивать на нерасторопных слуг. Повсюду, в каждом уголке обширных хором раздавался её властный звонкий голос.
Авраамка осмотрел дом воеводы – трёхъярусный, просторный, сложенный из брёвен, с высоким всходом, слюдяными окнами и длинными сенями на подклете[304]. Жильё было лишено каких-либо особых прикрас, кровли не позолочены, стены и колонны гульбища[305] не изузорены резьбой, но простота и некоторая неказистость этого строения как-то удивительно сочетались с удобством и основательностью. Везде чувствовался строгий и докучливый хозяйский глаз.
Ольга – быстрая, бойкая – умело распоряжалась челядью. Не успел Авраамка оглянуться – а уже истоплена во дворе баня; едва помылся – позвали его за стол.
Ольга, подбоченясь, выговаривала Дмитру:
– Воротник у нас худой, пьянь. Врата не смазывает, за порядком во дворе не следит, зовёшь – не докличешься. Бретьяница маловата – вели мужикам клеть новую пристроить. Пещь дымит излиха – поглядеть бы её нать. Да доски гнилые в заборе заменить накажи.
– Погоди ты, Ольгушка, после, – недовольно отмахивался от неё Талец. – Вишь, друг приехал, а ты со своими заботами мелкими тут.
«Жена – надоедливая, как больной зуб, ноет под ухом, – думал Авраамка. – Вот вроде была девка – тихая, смирная, неприметная, а дали ей волю, ослабили узду, посадили в дом – и завелась, как кобыла норовистая, развернулась, покоя никому не даёт».
У воеводы было Авраамке хорошо, его сытно кормили и поили, возили на ловы, с Тальцем вспоминали они прошлое, хмурились и улыбались, радовались и печалились, но стал вдруг чувствовать Авраамка – тянет его чуть ли не убежать отсюда, хочется поскорее вернуться в город, углубиться в посольские дела, а после скакать без устали в ставший второй родиной Эстергом. Там – свой дом, слуги, книги, и никакого шума, никакой упрямой, вечно чем-то недовольной ворчливой бабы рядом.
Однажды вечером зашла речь о посольстве. Авраамка поведал о предстоящей женитьбе угорского королевича на Предславе.
Ольга вскрикнула и всполошно перекрестилась.
– О, Господи! Да вы тамо что, с ума посходили! Видал ты её, девыньку нашу, гречин?! Красна, млада, очей не оторвёшь! А весёлая, а смешливая, вся цветёт, яко роза! И Коломанов отпрыск – дохлый, яко мышь! Вы чего, Авраамка, со князем Святополком тамо вздумали?! Аль не жалко её нисколь?! Ей бы красавца какого пригожего в мужи, храбра удатного. А вы кого ей суёте!
– Ты бы, Ольгушка, помолчала. Самый часец те умолкнуть! – сердито перебил причитающую жену воевода. – Твоего ль ума то дело?! Мыслишь, княжне Предславе красавец надобен? Нет, милая. У их, у князей, иные помыслы, иные мечтанья, не такие, как у нас. Княжну – её не храбр прельщает, но крулевство цельное.
Ольга сокрушённо качала головой и в недоумении пожимала плечами.
На второй седмице Авраамка засобирался в путь. Рвалась душа его из воеводских хором и лесной глуши, скучно и тесно становилось списателю и королевскому советнику в узком сельском мирке; однажды утром, наскоро простившись с радушной хозяйкой и маленьким Ивором, поскакали посол и воевода обратно в Киев.
– Переменилась Ольга твоя, – говорил дорогой Авраамка. – Властна стала, непокорна. Чую, тяжело тебе с ней приходится.
– Ведал я, на что шёл, друже, – отозвался с улыбкой воевода. – Привык к ней. Никуда топерича не денешься. Крест таков мой.
…Опостылевший Авраамке лес наконец расступился, открылось широкое поле, засеребрился волной могутный Днепр, зашумели приречные дубравы, впереди затемнели валы и стены стольного града.
Путники подхлестнули коней и, вздымая тучи пыли над шляхом, подлетели к окольному городскому тыну.
Глава 68. В осеннем багрянце
На пристани-кораблище с утра толпился народ. Ласково золотилась под копьями-лучами речная вода, сияли разноцветьем одежды горожан, где-то неподалёку в кузне бухал молот. Немолодая женщина в тёмном широком плаще, надетом поверх алого платна[306], перехваченного на поясе узеньким кожаным ремешком с серебряной пряжкой, в суконной шапочке с меховой опушкой, из-под которой виднелся белый с золотистыми узорами плат, неся на левой руке корзину, неторопливо подымалась к городским воротам. Красивое лицо её с подрумяненными щёчками ещё дышало свежестью, хотя возле глаз и в уголках алого чувственного рта лежали глубокие морщины, а из-под плата ниспадала на чело густая прядь серебристых волос.
Была она словно тонкая осинка в багряном осеннем наряде – молодость давно ушла, но ещё радуется солнцу дерево, пышет, разливается, расплескивается красотой.
Встречь этой высокой женщине, ведя в поводу коня, сходил к пристани гречин Авраамка. Серебряная гривна поблескивала у него на шее, долгий кафтан малинового цвета был сажен жемчугами, на поясе в деревянных, обшитых зелёным сафьяном ножнах висела кривая половецкая сабля, голову покрывала полинялая лисья шапка.
Уже было прошёл он мимо женщины, но вдруг круто остановился, окинул её взглядом подслеповатых от неустанного чтения при лучине глаз и изумлённо пробормотал:
– Ты, Роксана?
Женщина вздрогнула, обернулась, лицо её вспыхнуло багрянцем, лучистые серые с голубинкой глаза зажглись переливчатым северным блеском.
– Авраамка! – прошептала она взволнованно. – Вот и свиделись.
– Свиделись, – как эхо, повторил гречин.
Он поворотил коня и, держа его левой рукой за повод, пошёл с ней рядом, бледный, прямой, ошарашенный внезапностью встречи. Роксана казалась ему в эти мгновения сказочным видением, вырвавшимся откуда-то из бездн прошлого.
– Не думал тебя найти. В живых увидеть не чаял, – говорил он тихо, дрожащим от волнения голосом.
– А я живучая, Авраамка! – Женщина вдруг звонко рассмеялась. – Никакой бедой не сломишь!
– Говорила, в монастырь будто постричься хотела.
– Хотела, и постриглась уж было, – грустно улыбнулась Роксана. – Да явился удатный молодец, сажень косая в плечах, красавец. Усадил на конь в седло да умчал от монахинь в чисто поле. Ох и сладко с им было! Любовались при луне, на травушке. А после, – тяжёлый вздох сорвался с уст женщины, – на поганых нарвались мы у брода Зарубского. Посекли ладу мово, сама ж я едва отбилась, ускакала. Коню спасибо, вынес, умчал от погони лютой. Сколько слёз горьких пролила тогда! Часто тя вспоминала, Авраамка, всё гадала: жив ты аль сгинул где?
– А я, Роксанушка, ныне советник у короля Коломана, не какой-нибудь там червь книжный, – не без гордости сказал Авраамка.
– Помнишь, значит, толковню нашу? – Слабая лёгкая улыбка снова тронула чуть припухлые уста Роксаны.
– Не забудешь такое, лада моя. Камею[307] с орлом до сей поры на груди ношу, рядом с крестом. Ну да что обо мне говорить! Один как перст на всём белом свете. Ты-то живёшь ныне где, Роксанушка? В Киеве?