Долго стояли они, очарованные друг другом, посреди горницы, мир сузился для них обоих, прошлое с его напастями и горестями словно бы пропало, истаяло, утонуло в облаке призрачного тумана.
В слюдяное стрельчатое окно ударил вечерний солнечный луч, освещая их полные умиротворения и тихой радости в глазах лица.
Глава 71. В волчьем логове
Воевода Дмитр стоял посреди горницы перед Олегом спокойный, уверенный в себе, он даже не поклонился князю, а только снял с головы в знак почтения парчовую шапку с драгоценной собольей опушкой.
Олег тоже держался с виду спокойно, но глаза его метали огненные молнии. С трудом подавлял князь приступы дикого бешенства. Мономах обидел, оскорбил его, как будто нарочно прислав на переговоры старинного недруга, человека, осмелившегося ещё тогда, в Константинополе, в присутствии влиятельного ромейского вельможи, открыто бросать ему в лицо дерзкие, задевающие за живое слова.
Но приходилось терпеть, Олег клял сам себя за неразумие: надо было согласиться идти с Мономахом и Святополком в степи – пусть не самому, так хотя б послать в подмогу брату Давидке новгород-северскую молодшую дружину. Не пришлось бы ему теперь сносить холодную наглость этого столь неприятного человека.
– Вопрошает тя князь Владимир как здоровье твоё? – ровным голосом говорил Дмитр.
Ничем не выражал он своих чувств, не улыбался, не усмехался, равнодушно и бесстрастно взирал он на сжимающего кулаки и кусающего от досады губы Олега.
– Отмолви: кашель нескончаемый мучит, – прохрипел Олег.
– Сказывал князь Владимир: не един раз ще на поганых придёт нам в степи хаживать. Позволит ли те, княже, здоровье твоё впредь со братьями своими вместях быти? Али хотя б дружину свою нам в помощь посылать?
– Передай тако: тамо видно будет. Все под Богом ходим. – Олег затрясся от глухого тяжёлого кашля.
– Опять отговариваешься, княже. – Воевода впервые за время разговора позволил себе изобразить на лице некое подобие лёгкой усмешки.
Олег в ярости вскочил со стольца и ударил кулачищем по подлокотнику.
– Не смей! Не смей со мною тако! Давай свово князя грамоту! Сей же миг изорву в клочья! Сничтожу! И ты, переветник, живым из терема мово не выйдешь!
Воевода хладнокровно выдержал его исполненный злобы взгляд.
– Ох, княже, княже! Гляжу, мудрости тя жизнь не научила. – Дмитр с укоризной смотрел на ярившегося Олега. – Почто кипишь, яко зверь дикий? Аль не зришь, что окрест деется? Один ты остался, все от тя откачнули. Сидишь в своей Севере, стойно медведь в берлоге. Думаешь за чужими спинами схорониться? И то не выйдет.
– Ишь ты, ще указывать мне будешь! – злобно рявкнул Олег.
Он утишил клокотавший в душе гнев, мрачно сдвинул брови и прошёлся по горнице, скрипя половицами.
Дмитр тем временем продолжал:
– Князь Владимир такожде молвил: ныне заратился князь меньский Глеб Всеславич. На Друцк[310], на Копысь[311], на Смоленск самый, на Ршу[312] метит. Наказать надоть строптивца. Вот и советует те князь Владимир переслаться гонцами, дабы порешить, когда бы нам послать на Меньск дружины да полки. И мой те совет, княже: не отказывайся. Многого тя лишили, много ты потерял, так будь разумен.
Олег долго молчал, лицо его выражало досаду и горечь. Наконец он сквозь зубы процедил:
– Содею по вашим советам. Убирайся отсель прочь и помни: боле у мя в Севере чтоб духу твово не было! Не вытерплю в другой раз, велю снести с плеч башку! Ступай!
Дмитр с едва заметным поклоном исчез за дверями.
«Одряхлел старый волк, а норов прежний», – думал он, выезжая за ворота и чувствуя на душе облегчение. Кажется, всё обошлось, поручение князя Владимира исполнил он как подобает, будет чем обрадовать князя – смирили зверя окаянного; скрипя зубами, но отступил Олег, утихомирился, сломил своё собственное упрямство.
Да и как не отступить, не смириться Олегу – всё ж таки не безумный он, понял, что иного теперь для него нет.
Воевода вздохнул. Он только сейчас поверил в то, что целым и невредимым выбрался из Олегова мрачного логова. У Олега ничуть не легче, не проще было ему, чем в степи. И один Господь ведает, каких усилий стоило сдержать себя, не распалиться, не наговорить крамольнику всё могущих испортить дерзостей! И разве кто узнает, как клокотал в душе Дмитра-Тальца гнев, когда стоял он перед врагом своим и вспоминал былое: Оржицу, полон, встречу у Акиндина в Константинополе, тюрьму, откуда вызволил его друг Авраамка; и как хотелось ему выхватить из ножен меч, чтобы, как ранее с Арсланапой, расплатиться с Олегом за всё творимое им зло?! Гореславич! Мудрые люди придумали Олегу меткое точное прозвище – горести нескончаемые приносил он и приносит Русской земле.
Но понимал воевода Дмитр – мир нужен с Олегом, Владимир Мономах и другие князья хотят втянуть его в соуз, заставить, понудить идти в степи, отказаться от дружбы с ханами. Ради этого стоит терпеть, сдерживаться и стараться не горячиться понапрасну, иначе снова потоком прольётся безвинная кровь.
Ещё уразумел Дмитр: трудно быть послом, гораздо труднее, чем вести в бой дружину. Впрочем, каждому в жизни выпадает свой путь, своя стезя. Вот друг Авраамка более смышлён и прозорлив в делах посольских, в переговорах и тайных лукавствах, нежели в воинских хитростях.
При мысли об Авраамке нахмуренное чело воеводы разгладилось, он стал вспоминать былую их дружбу и задавал сам себе вопрос:
«Как тамо он ноне? И княгиня вдовая – любит он её, всю жизнь любил одну токмо. Вот как ведь бывает».
Воевода улыбнулся, подставив изрезанное застарелыми рубцами лицо обжигающим лучам майского солнца.
В воздухе вдруг пропела пущенная кем-то из-за тына калёная стрела. Воевода вздрогнул от неожиданности и круто осадил коня. Стрела вонзилась в землю, Дмитр заметил на ней наколотую бересту, быстро спешился, наклонился и прочёл нацарапанное ровнёхонько – видно, женской рукой: «Ввечеру будь у рощи, в Заречье».
Дмитр вскинул голову, огляделся. Ни души не было окрест, только шумел лес под порывами дующего с реки ветра.
В душу закрались сомнения: не ловушка ль? Но нет, не должно такого быть. Не настолько глуп и безрассуден князь Олег. Сам не зная почему, но почувствовал Дмитр: западни здесь нет. Стоит рискнуть, выехать в Заречье. Вдруг подумалось о Бусыге: что-то не видно его нигде. Может, бросил Олега, понял наконец, что нечего служить этакому злыдню?
Вечером по броду переправился воевода с двумя гриднями на левый берег Десны. Взору его предстали широкие луга, вдали у окоёма синел лес, по правую руку тянулась, подступая к самой реке, небольшая роща. Велев гридням остановиться и ждать его на берегу, Дмитр перевёл коня на шаг и въехал на узкую тропку. Его окружили могучие, в три охвата толщиной, патриархи-дубы с раскидистыми, поросшими мхом ветвями. Проехав ещё немного по тропе, Дмитр очутился возле свежей могилы с каменным крестом. Остановив коня, он спешился и осмотрелся.
Навстречу ему, раздвигая руками ветви, вышла женщина в чёрном платне и куколе[313] на голове.
– Кто ты, жена добрая? Ты ль стрелу пустила? – спросил воевода.
– Да, я, воевода Дмитр. Талец – так ведь тебя зовут?
Воевода разглядел, как по губам женщины скользнула слабая улыбка. Она резко отбросила назад куколь. Её чёрные с проседью волосы разметались по плечам, лицо цвета молочной белизны было необычайно красиво и поражало правильностью черт.
– Княгиня Феофания? – изумлённо пробормотал Дмитр.
– Да, это я. Бусыга много раз говорил о тебе, воевода… Талец. Позволь, я буду так называть тебя. Так, как и он.
– Где ныне Бусыга? Давно не видал его.
– Ты у его могилы, Талец.
– Тако я и думал, – горестно вздохнул воевода. – Отчего ж он умер? Жар, лихорадка, вражья стрела?
– Нет. Его погубили предатели. Князь Олег и его подручные холопы. Он хотел уехать в Переяславль, идти с тобой на половцев. Набросились в горнице, как дикие звери. Всего изрубили. Отсекли голову. – Голос княгини дрогнул, она разрыдалась и закрыла руками лицо.
Перекрестившись, Талец снял шапку и встал на колени перед могилой Бусыги. Скупая слезинка покатилась по его щеке.
«Вот, добр молодец, буйна головушка, обрёл ты покой. Всем был ты славен. Одно жаль: друга верного в лихой часец рядом с тобою не оказалось. Вот мя, грешного, Авраамка не един раз из беды неминучей выручал. А у тя такого вот Авраамки не сыскалось. А может, то моя вина? Надоть было тогда, в Переяславле, убедить тя, удержать, – думал Талец, в скорби взирая на одинокий могильный холмик и большой каменный крест. – Да токмо рази ж мочно было тя удержать?!»
Он обернулся и взглянул на Феофанию. Княгиня, уже успокоившаяся, положила возле креста цветы.
– Он любил тебя, княгиня? – спросил Талец, подымаясь с колен.
Феофания молча закивала головой.
– Да, за этакую красу и голову положить не жаль. Ты ещё чего-то хотела от меня, княгиня? Дозволь, слушаю.
– Ничего, Талец. Просто… Хотела показать тебе его последнее пристанище. Он был воином. И любил меня… Так не любил никто другой. Знаю: ты был ему другом. Он рассказывал о твоих подвигах в Мадьярии и на Руси, гордился, восхищался тобой. Я хотела… Пусть бы он уехал к тебе. Здесь, в Севере, было опасно. Он не послушал. Сказал, что не имеет сил… бросить меня.
Феофания снова зарыдала.
Талец стоял перед нею, не зная, как утешить и успокоить.
Наконец он глухо вымолвил:
– Ведай, княгиня. Друг у тя отныне есь. Аще какая беда, не брошу, не отвернусь.
– Спаси тебя Бог, Талец, за слова добрые. Дай перекрещу тебя. Вот так. Теперь ступай. Пора тебе. И передай князю Владимиру: не был мечник Бусыга злодеем и переветником. И не князю Олегу служил он, но земле Русской.
– Передам всё, княгиня. Прощай же, – с трудом выдавил из себя Талец.