– Оланна! – Мухаммед завел мотор. Машина дернулась и рванула с места. – В Сабон-Гари опасно.
– Что значит опасно? – Оланна оттянула край шарфа: вышитая кайма врезалась в шею.
– Суле говорит, они хорошо организованы.
Оланна подняла на него взгляд, и ужас в его глазах передался и ей.
– Мухаммед!
Он продолжал полушепотом:
– Суле сказал, что на Эйрпорт-роуд лежат тела убитых игбо.
Значит, это не очередная студенческая демонстрация. От страха у Оланны пересохло во рту. Она сжала руки и взмолилась:
– Заедем сначала за моими, пожалуйста.
Мухаммед повернул в сторону Сабон-Гари. Мимо пропылил желтый автобус, вроде тех, в которых разъезжают по деревням политики и раздают жителям рис и деньги. Из дверей свешивался человек с рупором, медленно, гулко повторяя на хауса: «Игбо, убирайтесь вон! Прочь, неверные! Игбо, вон!» На обочине толпа юнцов распевала: «Araba, araba!»[62] Мухаммед притормозил, посигналил будто бы в знак солидарности; те помахали в ответ, и Мухаммед вновь прибавил скорость.
В Сабон-Гари первая улица была пуста. Серыми тенями поднимались клубы дыма, пахло гарью.
– Жди здесь. – Мухаммед остановился, немного не доехав до двора дяди Мбези, выскочил из машины и побежал.
Улица казалась Оланне чужой, незнакомой; ворота выломаны, куски металла валялись на земле. Только сейчас Оланна увидела киоск тети Ифеки, вернее, то, что от него осталось: щепки, пакетики арахиса, затоптанные в пыль. Оланна открыла дверцу и тоже вышла. Замерла на миг от жары и ослепительного света – языки пламени плясали по крыше, в воздухе кружился пепел. Она кинулась к дому и окаменела. Дядя Мбези лежал ничком, неестественно скрючившись, разбросав ноги в стороны. Из глубокой раны на затылке проступило что-то белесое. Тетя Ифека лежала на веранде, зияющие на голом теле ранки казались полураскрытыми густо-красными губами.
Оланне стало дурно, она не могла пошевелиться, ноги онемели. Мухаммед тянул ее прочь, до боли сжимая руку. Но как бросить сестру? Аризе вот-вот должна родить. Аризе нужен врач.
– Аризе, – выдохнула Оланна. – Надо забрать Аризе.
Вокруг сгущался дым, и Оланна не сразу поняла – то ли во двор хлынула толпа, то ли она приняла за людей столбы дыма, но тут увидела, как сверкают лезвия топоров и мачете, развеваются забрызганные кровью полы кафтанов.
Мухаммед втолкнул ее в машину и, обойдя кругом, сел сам.
– Спрячь лицо, – велел он.
– Мы вырезали всю семью. На то была воля Аллаха! – выкрикнул на хауса один из пришедших. Он пнул распростертое на земле тело, и Оланна, будто прозрев, увидела, сколько вокруг трупов – они валялись всюду, как тряпичные куклы.
– Вы кто? – спросил другой, преградив им путь.
Мухаммед, не выключая мотора, открыл дверь и заговорил на хауса, быстро, настойчиво. Человек посторонился. Оланна оглянулась – убедиться, на самом ли деле там был Абдулмалик.
– Не показывай лицо! – велел Мухаммед. Он чуть не врезался в дерево кука; большой стручок упал с ветки, хрустнул под колесом. Оланна пригнула голову. Да, так и есть, Абдулмалик. Он поддал ногой еще один труп – обезглавленное тело женщины – и перешагнул через него, хотя вокруг было куда ступить.
– Аллах такого не прощает. – Мухаммед дрожал как в лихорадке. – Аллах их не простит. Аллах не простит тех, кто толкнул их на это. Аллах не простит никогда.
Они ехали в зловещем молчании – мимо полицейских в забрызганной кровью форме, мимо сидевших у дороги грифов, мимо мальчишек с ворованными радиоприемниками под мышкой – до самого вокзала, где Мухаммед втолкнул Оланну в переполненный вагон.
Оланна сидела на полу вагона, поджав к груди колени, среди горячих потных тел. Снаружи тоже ехали люди – пристегнулись к вагонам ремнями или стояли на ступеньках, висели на поручнях. Оланна услышала сдавленный крик, когда с поезда упал человек. Вагон был ветхим, дорога тряской, и при каждом толчке Оланну швыряло на сидевшую рядом женщину; та держала на коленях большой сосуд-калебас. Одежда женщины была в пятнах, похожих на брызги крови, но Оланна не могла разглядеть как следует – болели глаза. Их будто запорошило песком пополам с перцем, веки жгло и щипало. Ни моргнуть, ни зажмуриться. Хотелось их выцарапать. Послюнив пальцы, Оланна смочила глаза. Так она лечила царапины Малышки. «Мама Ола!» – хныкала Малышка, протягивая ушибленную ручку, и Оланна, облизнув палец, терла больное место. Но смоченные слюной глаза лишь сильней заболели.
Юноша напротив, вскрикнув, схватился за голову. Поезд качнуло, и Оланна вновь стукнулась о твердый калебас. Она протянула руку, бережно провела по стенке сосуда с резным орнаментом из косых линий. Не убирая руки с калебаса, Оланна просидела так несколько часов, пока не услышала возгласы на игбо: «Мы пересекли Нигер! Мы дома!»
По полу вагона что-то потекло. Моча. Оланна почувствовала холод, у нее намок подол. Женщина с калебасом подтолкнула ее локтем, подозвала других пассажиров, сидевших рядом.
– Bianu, подойдите! – сказала она. – Посмотрите… – И открыла калебас.
Заглянув внутрь, Оланна увидела голову девочки: пепельно-серое лицо, грязные косички, закатившиеся глаза, широко раскрытый рот. Оланна отвернулась. Кто-то вскрикнул.
Женщина закрыла калебас.
– Знаете, – сказала она, – как долго я заплетала ей косички? У нее были такие густые волосы!
Поезд лязгнул, остановился. Оланну вынесло людским потоком в давку на перроне. Какая-то женщина упала в обморок. Шоферы стучали по бортам грузовиков и выкрикивали: «Кому на Оверри? Энугу! Нсукка!» Оланне вспомнились косички в калебасе. Она представила, как мать заплетала их – помадила волосы, делила на ряды деревянным гребнем…
12
Ричард перечитывал записку Кайнене, когда самолет коснулся земли в Кано. Записку он нашел случайно минуту назад, когда искал в портфеле журнал. Жаль, что не обнаружил раньше, жаль, что она пролежала в портфеле все десять дней, пока он был в Лондоне.
Что такое любовь – необъяснимая потребность всегда быть с тобой рядом? Что такое любовь – когда так хорошо молчать вдвоем? Что такое любовь – единство, полнота счастья?
Ричард улыбался. Ничего подобного Кайнене ему никогда не писала. Если на то пошло, Кайнене ему вообще не писала. «С любовью, Кайнене» на открытках ко дню рождения не в счет. Он читал снова и снова, задерживая взгляд на витиеватых буквах. Его уже не огорчало, что в Лондоне рейс задержали и эта пересадка в Кано на самолет до Лагоса – тоже потеря времени. На душе вдруг стало необычайно легко: все возможно, все трудности преодолимы. Ричард встал с кресла и помог соседке донести сумку. Что такое любовь – когда так хорошо молчать вдвоем?
«Спасибо вам», – поблагодарила женщина, судя по говору, ирландка. Самолет был полон иностранцев. Кайнене наверняка съязвила бы: «Полюбуйтесь – мародеры-европейцы». Сойдя с трапа, Ричард пожал руку стюардессе и зашагал по бетону; добела раскаленное солнце палило нещадно, и Ричард рад был очутиться в прохладе аэропорта. В очереди на таможне он вновь перечитал записку Кайнене. Что такое любовь – необъяснимая потребность всегда быть с тобой рядом? Вернувшись в Порт-Харкорт, он попросит ее руки. Сначала Кайнене ухмыльнется: «За белого, да еще и нищего? Позор для моих родителей!» А потом согласится. Наверняка согласится. С недавних пор она переменилась, стала мягче, ласковей – отсюда и эта записка. Неясно, простила ли она ему случай с Оланной, они никогда это не обсуждали, но ее записка, ее откровенность означали, что Кайнене смотрит в будущее. Ричард разглаживал записку на ладони, когда к нему обратился молодой, очень темнокожий таможенник:
– Будете что-то декларировать, сэр?
– Нет. – Ричард протянул паспорт. – Я лечу в Лагос.
– Прекрасно, сэр. Добро пожаловать в Нигерию. – Таможенник был молод, но тучен, и форма не красила его грузную фигуру.
– Давно вы здесь работаете? – поинтересовался Ричард.
– Только прохожу практику, сэр. К декабрю получу диплом таможенника.
– Поздравляю. А откуда вы родом?
– С Юго-Востока, из городка Обоси.
– Ага, маленький сосед Оничи.
– Вы знаете наши места, сэр?
– Я работаю в Нсукке, в университете, и пишу книгу о здешних местах. А невеста моя из Умунначи, что недалеко от вас. – Ричарда переполнила гордость: с какой легкостью выговорил он слово «невеста» – это добрая примета. Он улыбнулся и едва не прыснул. Совсем ума лишился от счастья, а всему виной записка.
– Невеста, сэр? – Во взгляде юноши мелькнуло неодобрение.
– Да. Ее зовут Кайнене. – Ричард произнес ее имя не спеша, старательно выделяя второй слог.
– Вы знаете игбо, сэр? – Теперь в глазах молодого таможенника читалось уважение.
– Nwanne di na mba, – уклончиво ответил Ричард, надеясь, что к месту употребил пословицу «Брат твой может быть родом из иной страны».
– Теперь вижу! I na-asu Igbo![63] – Юноша схватил руку Ричарда, радостно потряс и пустился в рассказ о себе. Звали его Ннемека. – Знаю я жителей Умунначи, – говорил он, – беспокойный народ. Вся родня предупреждала мою двоюродную сестру, чтоб не выходила за парня из Умунначи, но она не послушалась и вышла замуж. Ее что ни день били, ну и она собрала вещи и вернулась домой к отцу. Я не говорю, что в Умунначи одни негодяи живут. Моя родня по матери оттуда. Не слыхали о моей бабушке? Нвайике Нквелле. Напишите о ней в вашей книжке, она замечательная травница, знала лучшее средство от малярии. Если б она брала с людей больше денег, я бы сейчас учился медицине за границей. Но родителям не на что меня отправить за границу, а в Лагосе чиновники дают стипендии только детям тех, кто может взятку сунуть. Это из-за бабушки я хочу учиться на врача. Я не говорю, что на таможне работать плохо. Как-никак без экзамена сюда не берут, и многие мне завидуют. Когда я получу диплом таможенника, настанут другие времена, жизнь изменится к лучшему, люди будут меньше страдать…