– Спасибо. – Оланна взяла газету, пролистала, чувствуя на себе его взгляд и догадываясь, что газета – лишь повод завести разговор. А что, если он ей понравится? Вдруг с обоими случится нечто безумное, волшебное и, когда самолет приземлится, они возьмутся за руки и пойдут в новую, светлую жизнь?
– В Лагосском университете сняли проректора-игбо, – сообщил сосед Оланны. – Зачем, спрашивается, в Лагосе проректор-игбо? – продолжал он и, когда Оланна чуть улыбнулась в знак того, что слушает, добавил: – Хуже всего, что игбо норовят всю страну прибрать к рукам. Всю страну. Все магазины скупили, весь чиновничий аппарат у них в руках, даже полиция. Если тебя арестуют, скажи keda – и тебя отпустят.
– Kedu, – тихо поправила Оланна. – На нашем языке это значит «Как дела?».
Он смотрел на Оланну, а Оланна на него. Будь он женщиной, подумалось ей, он был бы еще красивее – такая гладкая, темная, почти черная кожа.
– Вы игбо? – недоверчиво спросил он.
– Да.
– По лицу я вас принял за фулани. – В его голосе прозвучала обида.
Оланна покачала головой:
– Я – игбо.
Буркнув что-то вроде извинения, он отвернулся и полез в портфель. Похоже, ему даже газету было неприятно брать из ее рук, когда Оланна вернула «Нью Найджириэн». Оланна поглядывала в его сторону, но он больше не встречался с ней глазами до самого Лагоса.
Знал бы этот противник игбо, что его предвзятость пробудила в ней новые надежды. Ни к чему быть оскорбленной женщиной, чей мужчина переспал с деревенской девчонкой. Можно быть, к примеру, женщиной-фулани и высмеивать игбо с симпатичным незнакомцем. Она хозяйка своей жизни. Она может стать кем угодно.
Оланна наняла грузовик и отправилась к Оденигбо забирать вещи. Угву ходил за ней по пятам, пока она укладывала книги и указывала шоферу, что брать.
– У Хозяина такой вид, мэм, будто он каждую ночь плачет, – сказал ей по-английски Угву.
– Положи мой блендер в коробку, – велела Оланна; слово «мой» прозвучало странно: блендер всегда был просто блендером, без намека на владельца.
– Да, мэм. – Угву принес из кухни коробку. Держал он ее неуверенно. – Мэм, пожалуйста, простите Хозяина.
Оланна взглянула на Угву. Он знал; он видел, что эта женщина спала в хозяйской постели; он тоже предал ее.
– Отнеси мой блендер в машину. Osiso![75]
– Да, мэм. – Угву повернулся к двери.
– Гости все так же приходят по вечерам? – бросила ему в спину Оланна.
– Без вас уже не то, мэм.
– Но ведь приходят?
– Да.
– И Хозяин играет в теннис, ездит в клуб?
– Да.
– Хорошо.
Ничего хорошего. Оланна мечтала услышать, что прежняя жизнь стала для Оденигбо невыносимой.
Когда он заходил к ней, Оланна старалась не огорчаться при виде его спокойствия. Стояла в дверях, произносила общие фразы. Ее уязвляла его непринужденная говорливость, небрежный тон, каким он бросал: «Ты ведь знаешь, я всегда буду любить только тебя, нкем», словно был уверен, что со временем все станет по-старому. Не нравились ей и ухаживания других мужчин. Холостяки стали заглядывать к ней домой, женатые – якобы случайно сталкиваться с ней возле университета. Их внимание огорчало Оланну, ведь оно – и они – подразумевали, что между нею и Оденигбо все кончено. «Мне это не нужно», – говорила всем Оланна, втайне надеясь, что ее слова не дойдут до Оденигбо – пусть не думает, что она изнывает от тоски. Впрочем, предаваться тоске было некогда: она подыскивала новый материал для лекций, подолгу с удовольствием готовила, читала новые книги, покупала новые пластинки. Стала секретарем благотворительного общества и ездила по деревням, раздавая продукты, а потом писала протоколы заседаний. Она лелеяла циннии в садике перед домом и дружбу с соседкой, чернокожей американкой Эдной Уэйлер. Ей нравился тихий мягкий смех Эдны.
Соседка Оланны преподавала музыку, слушала джазовые пластинки на полной громкости, жарила нежные свиные отбивные и часто говорила о своем женихе, бросившем ее за неделю до свадьбы в Монтгомери, и о своем дяде, которого линчевали, когда она была маленькой. «Знаешь, что меня всегда поражало? – каждый раз спрашивала она Оланну. – Что культурные белые люди надели лучшие платья и шляпы ради такого зрелища – как белый вешает негра».
Эдна, тихонько смеясь, поправляла волосы – она распрямляла их горячими щипцами, и они отливали жирным блеском. Имя Оденигбо в беседах сначала не всплывало. Оланне приятно было общество человека, далекого от прежнего круга друзей. Но однажды Эдна, подпевая песне Билли Холидей, спросила: «За что ты его любишь?»
– Для любви, по-моему, не нужна причина.
– Еще как нужна.
– Ну, тогда сначала приходит любовь, а уж потом можно подумать о причинах. Просто когда я с ним, мне ничего другого не нужно. – Оланна сама поразилась этим словам, но они оказались настолько верны, что глаза обожгли слезы.
– Перестань лгать себе, будто у тебя все хорошо.
– Я не лгу себе, – возразила Оланна.
Жалобный хрипловатый голос Билли Холидей действовал ей на нервы. Оланна не предполагала, что ее видят насквозь, – была уверена, что смех ее звучит искренне и Эдна знать не знает, что она плачет, оставшись одна в квартире.
– Я не знаток мужчин, а тебе хорошо бы с кем-то поговорить. Может, со священником? В награду за все твои благотворительные дела? – Эдна рассмеялась.
Смеялась и Оланна, но уже обдумывала про себя, не поговорить ли ей и вправду с кем-то беспристрастным, кто наставил бы ее на путь истинный, помог вновь обрести себя. Шли дни. Оланна не раз садилась в машину и отправлялась в церковь Святого Петра, но с полпути поворачивала назад. И вот однажды она понеслась туда во весь дух, проскакивая «лежачих полицейских», не давая себе времени опомниться. Сидя на деревянной скамье в душном кабинете и остановив невидящий взгляд на картотечном ящике с надписью «Миряне», она рассказывала отцу Дамиану об Оденигбо.
– Он предал меня, причинил мне боль, и все равно он продолжает управлять моей жизнью.
Отец Дамиан оттянул воротничок, поправил очки, потер нос – мялся, не находя ответа.
– В прошлое воскресенье я не видел тебя в церкви, дочь моя.
Оланна сникла. Он все-таки священник, и ответ у него на все один: ищите Господа. А ей хотелось, чтобы отец Дамиан оправдал ее, признал за ней право на жалость к себе, подтвердил, что она нравственно выше своего обидчика, заклеймил бы Оденигбо.
– Вы считаете, я должна чаще бывать в церкви?
– Да.
Оланна кивнула и взялась за сумочку, готовая встать и покинуть храм. Не стоило и приходить. Не стоило и рассчитывать, что этот круглолицый добровольный евнух в белых одеждах поймет ее чувства. Священник смотрел на Оланну, и глаза его за толстыми линзами очков казались огромными.
– Еще я считаю, что вы должны простить Оденигбо. – Отец Дамиан потянул за воротничок, будто тот душил его.
Оланна едва удержалась от презрительной гримасы. Слишком у него все просто. Такие ответы ей и самой известны.
– Ладно. – Оланна встала. – Спасибо.
– Не ради него, а ради тебя самой.
– Что? – Оланне пришлось опустить взгляд, чтобы посмотреть ему в глаза, – отец Дамиан остался сидеть.
– Не называй это прощением. Просто дай себе право на счастье. Быть несчастной – твой собственный выбор, а что ты будешь делать со своим несчастьем? Питаться им?
Оланна перевела взгляд на распятие над окном, на безмятежное лицо Христа в агонии и ничего не сказала.
Оденигбо пришел ни свет ни заря, Оланна не успела даже позавтракать. Она почуяла неладное еще до того, как открыла дверь и увидела его хмурое лицо.
– Что?! Что случилось? – Оланна ужаснулась мелькнувшей надежде, что его мать умерла.
– Амала беременна. – В голосе Оденигбо звучала нотка самоотверженности – таким голосом сообщают дурные вести, стараясь поддержать человека, на которого свалилось несчастье.
Оланна вцепилась в ручку двери.
– Что?
– Только что приехала мама и сказала, что Амала ждет от меня ребенка.
Оланну разобрал смех. Она хохотала и хохотала и не могла остановиться, потому что все это – и нынешняя сцена, и события последних недель – вдруг показались ей немыслимыми.
Оланна отступила от двери:
– Проходи.
Оденигбо присел на краешек стула, а у Оланны вдруг возникло ощущение, будто она кропотливо склеивала разбитую фарфоровую вазу, а та вновь разлетелась вдребезги, и обидней всего не то, что разбилась, а что склеивать с самого начала не было смысла.
– Нкем, прошу тебя, давай вместе искать выход, – пробормотал Оденигбо. – Как ты решишь, так и поступим. Только давай вместе.
Оланна сходила на кухню, выключила чайник. Вернувшись, села напротив Оденигбо.
– Говоришь, это случилось всего раз? Один раз – и она забеременела? С первого раза? – Оланна не собиралась повышать голос, но невольно перешла на крик. Слишком уж невероятно: спьяну переспал с женщиной, и она забеременела, – так бывает только в кино.
– Это случилось всего один раз, – подтвердил Оденигбо. – Всего один.
– Понимаю. – Нет, ничего она не понимала. Рука чесалась дать ему пощечину – так самоуверенно подчеркнул он слово «один», словно никто не безгрешен и дело только в количестве измен, а не в самом факте измены.
– Я сказал маме, что отправлю Амалу в Энугу, к доктору Оконкво, а она в ответ – только через ее труп. Пусть, мол, Амала родит ребенка, а растить она будет сама. У Амалы есть жених, плотник из Ондо. – Оденигбо поднялся. – Мама все это задумала с самого начала. Те-перь-то я понимаю, что она напоила меня до беспамятства и подослала Амалу. Такое чувство, будто меня против моей воли втянули во что-то чудовищное.
Оланна смерила его взглядом, от ореола курчавых волос до пальцев на ногах в кожаных сандалиях, и испугалась своего отвращения к любимому.
– Никто тебя ни во что не втягивал.
Оденигбо попытался ее обнять; Оланна стряхнула его руки и велела уйти. Закрыв за ним дверь, она стояла перед зеркалом в ванной и безжалостно стискивала свой живот. Боль напоминала ей о собственной никчемности, о том, что ребенка Оденигбо носит не она, а чужая женщина.