Угву мучил понос, живот болел нестерпимо. Не помогали ни горькие жевательные таблетки из аптечки Хозяина, ни кислые листья, что давал Джомо, и дело было не в еде – что бы Угву ни ел, он все равно без конца бегал в туалет. Он заболел от беспокойства. Страх Хозяина тревожил его.
С тех пор как Матушка принесла весть о беременности Амалы, Хозяин ходил, спотыкаясь, будто у него запотели очки, просил чаю полушепотом, а если приходили гости, просил Угву говорить, что его нет дома, хотя машина стояла в гараже. Он часто смотрел вдаль, все время слушал хайлайф, постоянно говорил об Оланне. «Обсудим, когда вернется твоя хозяйка»; «Поставим это в коридоре – твоей хозяйке так больше понравится», – повторял он, а Угву отвечал: «Да, сэр», в глубине души зная, что Хозяин не стал бы так говорить, если б Оланна и впрямь собиралась вернуться.
Угву становилось хуже, когда приезжали Матушка и Амала. Он приглядывался к Амале. Она осталась, как прежде, стройной, живот не округлился – с виду не скажешь, что беременна; может быть, снадобье не помогло? Но Матушка приговаривала, снимая шкурки с горячего кокоямса: «Вот родится мальчик, и мне будет не так одиноко, и соседки перестанут звать меня матерью импотента».
Амала сидела в гостиной. Из Матушкиной служанки она стала будущей матерью ее внука, а значит, могла сидеть сложа руки и слушать радиолу. Угву смотрел на нее, стоя в дверях кухни. Хорошо, что она не села в кресло Хозяина или на любимый пуфик Оланны – пришлось бы ее согнать. Амала сидела, сдвинув колени, с пустым лицом глядя на стопку газет на столе. Как все-таки несправедливо, что самая простая девчонка в затрапезном платье и хлопчатобумажном платке оказалась в гуще событий. Не красавица и не уродина, она ничем не отличалась от девушек в его родном поселке, каждый день толпой ходивших к источнику. Ничего особенного. Угву смотрел на нее, и в нем вдруг закипела злоба, не на Амалу, а на Оланну. Нечего ей было сбегать из собственного дома из-за того лишь, что Матушкино зелье толкнуло Хозяина в объятия какой-то девчонки. Надо было остаться и показать Амале с Матушкой, кто здесь настоящая хозяйка.
Тянулись душные дни, похожие один на другой: Матушка варила пахучие супы и ела в одиночку – Хозяин где-то засиживался допоздна, Амалу тошнило, а Угву мучил понос. Но Матушке и горя мало – знай себе стряпала, убирала, напевала и хвалилась, что научилась включать плиту.
– Когда-нибудь и у меня будет плита – внук подарит, – смеялась она.
Прогостив больше недели, Матушка засобиралась назад в деревню, а Амалу решила оставить.
– Видишь, как ей плохо? – спрашивала она Хозяина. – Мои враги пытаются навредить беременности, они не хотят, чтобы наш род продолжался, но мы победим.
– Пусть едет с тобой, – настаивал Хозяин.
Уже перевалило за полночь. Матушка не легла спать, дожидаясь Хозяина, а Угву клевал носом на кухне и ждал, когда можно будет запереть дом.
– Разве не слышишь, ей плохо! – повторила Матушка. – Лучше ей остаться здесь.
– Покажем ее врачу, но пусть едет с тобой.
– Ты не Амалу отвергаешь, а родное дитя.
– Пусть едет с тобой, – стоял на своем Хозяин. – Скоро может вернуться Оланна. Нехорошо, если она застанет Амалу.
– Дитя родное отвергаешь, – скорбно покачала головой Матушка. – Завтра я уеду, мне надо на сходку женщин Аббы. А в конце недели вернусь за ней.
Сразу после Матушкиного отъезда Угву застал Амалу на грядке – она сидела на земле, сжавшись в комок, обхватив колени руками, и жевала перцы.
– Вам плохо? – спросил Угву. Может быть, Амала вовсе не женщина, а дух и пришла сюда исполнять какой-нибудь обряд вместе с другими огбандже?[76]
Амала ответила не сразу. Она вообще говорила так мало, что Угву всякий раз удивлял ее детский, писклявый голосок.
– Перец избавляет от беременности, – объяснила Амала. – Если съесть много жгучего перца, то будет выкидыш. – Скорчившись в грязи, как жалкий щенок, она медленно жевала, а по щекам катились слезы.
– От перца ничего не будет, – возразил Угву, но сам вдруг подумал: а вдруг Амала все-таки права и перец поможет? Все тогда пойдет по-старому, Оланна и Хозяин снова будут вместе.
– Если съешь очень много, то будет, – упрямо сказала Амала и протянула руку за новым стручком.
Угву жаль было перцев, он так заботливо растил их для рагу; но если они вправду избавляют от беременности – ладно уж, пусть ест. Лицо Амалы было мокрым от слез и слюней; она то и дело по-собачьи высовывала обожженный перцем язык и часто-часто дышала. Угву хотелось спросить, зачем она пошла на такое, раз ей не нужен ребенок. Как-никак она сама явилась к Хозяину в спальню и наверняка знала, что задумала Матушка. Но спрашивать он не стал – ему ни к чему была ее дружба.
Амала уехала, а несколько дней спустя зашла Оланна. Она сидела на диване прямо, скрестив ноги, как чужая, и не попробовала чин-чин, который Угву принес на блюдце.
– Отнеси назад, – велела она Угву, а Хозяин сказал: «Оставь на столе».
Угву мялся с блюдцем в руках.
– Раз так – уноси! – рявкнул Хозяин, будто виня Угву за неловкость, повисшую в комнате.
Угву оставил дверь кухни открытой, чтобы стоять у порога и слушать, но сердитый голос Оланны был бы слышен и через закрытую дверь.
– Дело не в твоей матери, а в тебе! Это случилось по твоей доброй воле. Надо отвечать за свои поступки.
Угву не думал, что голос Оланны, обычно мягкий и ласковый, может звучать так гневно.
– Ты же знаешь, я не ловелас. Ничего бы такого не случилось, если бы мама руку не приложила!
Не стоило Хозяину повышать голос. Он должен был знать, что просящий подаяние не кричит.
– А член твой тоже матушка достала и вставила в Амалу?
Угву скорчился – у него забурлило в животе, пришлось бежать к себе во флигель, в туалет. Вернувшись, он застал Оланну под лимонным деревом. По лицу Оланны ничего нельзя было прочесть. Вокруг ее рта залегли глубокие морщинки, в позе чувствовалась уверенность, и в новом парике она казалась выше ростом.
– Что-нибудь нужно, мэм? – спросил Угву.
Оланна подошла к кустикам анары.
– Приятно посмотреть. Ты их удобрял?
– Да, мэм. Джомо дал удобрение.
– И перцы?
– Да, мэм.
Оланна пошла прочь. Непривычно было видеть ее в саду в черных туфлях и в юбке по колено, а не в домашнем платье.
– Мэм!
Оланна обернулась.
– Мой дядя торгует на Севере. Все ему завидуют, потому что дела у него идут хорошо. Как-то раз он выстирал свою одежду, повесил на улицу сушить, а когда снял с веревки, то увидел, что от рукава рубашки отрезан кусок.
Оланна смотрела на него, и по лицу ее Угву понял, что она не настроена выслушивать длинную речь.
– Рукав отрезали, чтобы навести на моего дядю порчу, да только ничего не вышло, потому что рубашку он сразу сжег. В тот день к его дому слетелась туча мух.
– Что ты болтаешь? – сказала по-английски Оланна. Она почти никогда не говорила с Угву на английском, и слова ее прозвучали сухо.
– Матушка навела на Хозяина порчу, мэм. Я видел на кухне мух. И еще видел, как она что-то подсыпала Хозяину в еду. А потом чем-то натирала Амалу, наверняка зельем, чтобы та завлекла Хозяина.
– Чушь.
Слово у нее получилось неприятным шипением, и Угву невольно съежился. Оланна изменилась, стала жестче. Она нагнулась, согнала с платья зеленую мошку и зашагала прочь. Но не к своей машине, стоявшей у крыльца, за гаражом Хозяина, а обратно в дом. Угву пошел следом. Зайдя на кухню, он услыхал из кабинета ее голос, сплошной поток слов – разобрать невозможно, да и ни к чему. Потом – тишина. Стукнула дверь спальни. Чуть погодя Угву на цыпочках прошел через коридор и прижал ухо к двери. Вместо привычных низких, хриплых стонов из спальни неслись частые вздохи: «ах-ах-ах!» – будто она готова была взорваться, словно в ней боролись страсть и ярость, словно она желала насладиться сполна, прежде чем дать волю гневу. И все-таки в Угву ожила надежда.
Когда они помирятся, он приготовит праздничный обед – вкусный рис джоллоф.
Позже, услышав рев мотора и увидев, как за кустом с белыми цветами вспыхнули фары, Угву решил, что Оланна поехала к себе на квартиру забрать кое-что из вещей. Он накрыл стол на двоих, но ужин подавать не спешил, чтобы еда не остыла.
В кухню зашел Хозяин:
– Решил поужинать один, друг мой?
– Я жду мадам.
– Принеси мне ужин, быстро!
23
Оланна стояла посреди гостиной Ричарда. Аскетичная обстановка угнетала ее. Хоть бы полка с книгами, или картина, или выстроенные в ряд русские матрешки, а то глазу не на чем отдохнуть. На стене одна-единственная небольшая фотография оплетенного сосуда из Игбо-Укву; Оланна разглядывала ее, когда вошел Ричард. Неуверенная полуулыбка смягчала его лицо. Оланна иногда забывала, до чего он красив, этот голубоглазый блондин.
Она сразу заговорила:
– Добрый день, Ричард. – И продолжила, не дожидаясь его ответа и заминки после приветствий: – Ты виделся в выходные с Кайнене?
– Нет. Нет, не виделся. – Он смотрел поверх ее глаз, на блестящие пряди парика. – Я ездил в Лагос. Умер сэр Уинстон Черчилль.
– Мы с тобой сделали глупость. (Ричард молча кивнул.) Кайнене не умеет прощать. Ни к чему ей рассказывать…
– Да, конечно. – Ричард задумался. – У тебя проблемы, и мне не следовало…
– Виноваты мы оба, Ричард, – сказала Оланна, и ее захлестнуло презрение к нему – за дрожащие руки, за смущенную бледность, за все слабости, что он не сумел скрыть.
Вошел Харрисон с подносом:
– Я принести выпить, сэр.
– Выпить? – Ричард резко обернулся; к счастью, поблизости ничего не было, а то сбил бы непременно. – Спасибо, не надо. Или ты чего-нибудь хочешь, Оланна?
– Нет. Я уже ухожу. Как ваши дела, Харрисон?
– Быть хорошо, мадам.
Ричард проводил ее до дверей.
– Думаю, самое лучшее – делать вид, что ничего не произошло. – Оланна поспешила к машине.