Вероятно, вместо актерства нужен был спокойный разговор о том, что случилось. Да что толку ворошить вчерашнюю грязь? Оба хотели того, что произошло, – и оба теперь жалели; главное сейчас, чтобы ни одна живая душа не узнала.
Тем сильнее Оланна удивила саму себя, внезапно признавшись во всем Оденигбо. Она лежала на его кровати – его спальню она уже не считала их общей, – а Оденигбо сидел рядом. Со времени их ссоры они спали вместе уже второй раз. Оденигбо уговаривал ее вернуться к нему в дом.
– Давай поженимся, – сказал он, – и мама от нас
отстанет.
То ли ее уязвил его самодовольный тон, то ли его несгибаемость – он упорно старался выгородить себя и свалить вину на мать, – но Оланна сказала:
– Я переспала с Ричардом.
– Что-о-о?! Нет! – Оденигбо замотал головой.
– Да.
Оденигбо встал и отошел подальше, к шкафу. Взгляд его говорил: если подойду ближе, то за себя не ручаюсь. Он снял очки, потер переносицу. Оланна села на кровати и в этот миг поняла, что отныне их всегда будет разделять недоверие, что у каждого есть причины сомневаться в другом.
– Ты его любишь? – спросил Оденигбо.
– Нет.
Оденигбо снова сел с ней рядом. Казалось, он не знал, то ли обнять ее, то ли столкнуть с кровати. Потом резко вскочил и вышел. Перед уходом Оланна постучалась к нему в кабинет – он не ответил.
Вернувшись к себе, Оланна зашагала по комнате. Не стоило рассказывать Оденигбо о Ричарде. Или же признаться во всем до конца: что ей стыдно перед Оденигбо и Кайнене, но о самой близости с Ричардом она не жалеет. Надо было сказать, что это не примитивная месть, не желание отплатить той же монетой, а искупление.
На другое утро в дверь громко постучали, и Оланна облегченно вздохнула. Теперь-то они с Оденигбо сядут рядом, поговорят по душам и на этот раз точно поймут друг друга. Увы, на пороге стоял не Оденигбо. Вбежала Эдна, в слезах, с опухшими глазами. У нее на родине белые расисты разбомбили баптистскую церковь для черных. Погибли четыре девочки, одна из них – школьная подружка ее племянницы.
– Я видела ее полгода назад, когда ездила домой, – всхлипывала Эдна. – Всего полгода назад я ее видела.
Оланна заварила чай, они сели бок о бок, и Эдна рыдала, судорожно хватая ртом воздух. Волосы у нее, против обычного, не лоснились, а были тусклые, спутанные, как щетина старой швабры.
– Боже, – повторяла Эдна сквозь слезы. – Боже!
Оланна не знала, как облегчить ее безутешное горе, хотелось протянуть руку в прошлое и повернуть вспять историю. Когда измученная слезами Эдна заснула, Оланна осторожно подсунула ей под голову подушку и задумалась о том, как одно-единственное событие отдается эхом через пространство и время, оставляя следы, что никогда не сотрутся. Она думала о скоротечности жизни, о том, что нельзя добровольно обрекать себя на несчастье. Она дала себе слово вернуться в дом Оденигбо.
В первый вечер они ужинали молча. Оланне неприятно было смотреть, как жует Оденигбо, как взбухают желваки у него на щеках, как ходит челюсть. Сама Оланна почти не притронулась к еде и все поглядывала на свой ящик с книгами в гостиной. Оденигбо старательно обгладывал куриные косточки и в кои-то веки съел весь рис, не оставив на тарелке ни рисинки. Когда же он заговорил, то повел речь о беспорядках в Западной области.
– Напрасно вернули премьера на пост. Нечего теперь удивляться, что бандиты взрывают машины и убивают соперников, – и все во имя выборов! Продажная скотина такой и останется, – кипятился он.
– За ним стоит премьер-министр.
– На самом деле Сардауна за все в ответе. Он заправляет страной, как своим личным мусульманским владением.
– Мы все еще пытаемся завести ребенка?
Глаза Оденигбо за стеклами очков расширились.
– Конечно, пытаемся, нкем. Или… уже нет?
Оланна не ответила. Смутная печаль переполнила ей сердце при мысли о том, как они поступили друг с другом, и все же ее не покидало ощущение свежести, новизны – отныне они вместе на новой основе.
Зашел Угву убрать со стола.
– Принеси-ка мне бренди, друг мой, – попросил Оденигбо.
– Да, сэр.
Когда Угву принес бренди и ушел, Оденигбо сказал:
– Я попросил Ричарда больше не приходить.
– Почему?
– Я встретил его на улице у здания факультета, и выражение его физиономии мне совсем не понравилось, так что я проводил его до самой Имоке-стрит и отчитал как следует.
– Что ты ему сказал?
– Не помню.
– Помнишь. Просто не хочешь говорить.
– Не помню.
– Кто-нибудь еще там был?
– Его слуга как раз вышел из дома.
Они сидели на диване в гостиной. Оденигбо не имел права оскорблять Ричарда, срывать на нем зло, но Оланна его поняла.
– Я никогда не винила Амалу, – сказала она. – Это тебе я доверилась, и никто чужой без твоего позволения не мог разрушить это доверие. Я виню только тебя.
Оденигбо положил ладонь ей на бедро.
– Ты должен злиться на меня, а не на Ричарда, – добавила она.
Оденигбо молчал так долго, что Оланна уже не надеялась услышать ответ, но он вздохнул:
– Если бы я мог на тебя злиться!
Его беззащитность растрогала Оланну. Опустившись перед ним на колени, она расстегнула ему рубашку и покрыла поцелуями его мягко-упругий живот. Расстегнула молнию на брюках, округлив губы, втянула его, и он тут же набух у нее во рту. Слегка ныла челюсть, широкие ладони лежали на ее макушке – все волновало ее. Потом она спохватилась: «Боже, Угву, наверное, нас видел».
Оденигбо отвел ее в спальню. Они молча разделись и вместе встали под душ, прижимаясь друг к другу в тесноте ванной. Мокрые и разомлевшие, легли в постель. Его дыхание отдавало бренди, и Оланна едва не сказала, что старые добрые дни вернулись, но промолчала, зная, что он чувствует то же самое, и не желая нарушить объединявшее их молчание.
Когда Оденигбо уснул, обняв ее и всхрапывая, Оланна встала с постели и позвонила Кайнене. Нужно было убедиться, что Ричард не проболтался. Вряд ли его испугала брань Оденигбо, но кто знает?
– Кайнене, это я, – начала Оланна, когда сестра взяла трубку. – Звоню сказать kedu.
– Все хорошо. Знаешь, который час?
– Я не думала, что уже так поздно.
– Ты помирилась со своим бунтарем?
– Да.
– Слышала бы ты, как о нем отзывалась мама! На этот раз он дал ей хороший повод.
– Он допустил ошибку, – вырвалось у Оланны, и она тут же пожалела о своих словах – пусть Кайнене не думает, что она оправдывает Оденигбо.
– Но ведь разве он не нарушил основных принципов социализма, обрюхатив представительницу низших слоев?
– Ладно, дам тебе поспать.
Чуть помолчав, Кайнене весело попрощалась:
– Ngwanu, до свидания. Спокойной ночи.
Оланна положила трубку. Можно было догадаться, что Ричард не признается Кайнене, – их чувства вряд ли выдержат испытания. И пожалуй, даже к лучшему, что он перестанет приходить в гости.
Амала родила девочку. В субботу, когда Оланна с Угву пекли банановые пирожки, раздался звонок в дверь, и Оланна тотчас догадалась: принесли весть от Матушки.
К дверям кухни подошел Оденигбо, спрятав руки за спиной.
– Она родила девочку. Вчера.
Оланна не подняла глаз от миски с размятыми бананами – не хотела, чтобы Оденигбо видел ее лицо, угадал ее одновременное желание расплакаться, ударить его и принять неизбежное.
– Сегодня же едем в Энугу, надо убедиться, что с ней и ребенком все хорошо. – Оланна поднялась. – Угву, заканчивай скорей.
– Да, мэм.
Две пары глаз следили за ней. Оланна чувствовала себя актрисой, чья родня ждет от нее блестящего выступления.
– Спасибо, нкем. – Оденигбо попытался обнять Оланну, но та уклонилась:
– Сбегаю в ванную.
Всю дорогу оба молчали. Оденигбо поглядывал на Оланну – видно, хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Оланна смотрела прямо перед собой и лишь однажды взглянула на Оденигбо. Она чувствовала себя выше, лучше него. Возможно, ее нравственное превосходство было мнимым, но иначе ей не справиться со своими чувствами теперь, когда чужая женщина родила от него ребенка.
Оденигбо заговорил, когда ставил машину напротив больницы.
– О чем ты думаешь? – спросил он.
Оланна распахнула дверцу.
– О сестре Аризе. Еще и года не прошло, как она замужем, а думает только об одном: как бы скорей забеременеть.
Оденигбо не ответил. Матушка встретила их у входа в родильное отделение. Против ожиданий Оланны, она не приплясывала от радости, глаза не искрились насмешкой – морщинистое лицо было хмуро, улыбка, с которой она обняла Оденигбо, вышла натянутой. В воздухе пахло лекарствами.
– Матушка, kedu? – спросила Оланна. Ей хотелось выглядеть хозяйкой положения.
– Все хорошо.
– Где ребенок?
– В палате для новорожденных.
Матушка провела их в одноместную палату. На кровати, застеленной линялой простыней, лежала лицом к стене Амала. Оланна старалась не смотреть на ее живот – ей была невыносима мысль, что в этом теле еще недавно рос ребенок Оденигбо. На тумбочке у кровати стояли печенье, баночка глюкозы и стакан воды.
– Амала, к тебе пришли, – окликнула ее Матушка.
– Здравствуйте, нно, – проговорила Амала, но не повернулась.
– Как себя чувствуешь? – спросили Оденигбо и Оланна почти хором.
Амала что-то буркнула в ответ. Она по-прежнему лежала лицом к стене.
Оланна готовила себя к этому событию много месяцев и все равно, глядя на Амалу, ощущала в душе мертвенную пустоту. Она никогда до конца не верила, что этот день наступит.
– Пойдем взглянем на ребенка, – сказала она.
Когда они с Оденигбо направились к двери, Амала не посмотрела им вслед, не шевельнулась, не показала ни жестом, ни взглядом, что слышала их.
В палате для новорожденных медсестра попросила их обождать. Сквозь жалюзи видны были ряды кроваток и множество орущих младенцев, и Оланна испугалась, что медсестра перепутает, принесет не того ребенка. Но ребенок оказался тот самый: густые мягкие кудряшки, темную кожу, широко расставленные глаза не спутаешь ни с чем. Кроха совсем, два дня от роду, а уже вылитый Оденигбо.