Медсестра протянула завернутую в белое пушистое одеяльце девочку Оланне, но та указала на Оденигбо:
– Дайте отцу подержать.
– Знаете, что мать не желает к ней прикасаться? – сказала медсестра, протягивая ребенка Оденигбо. – Даже не притронулась к ней. Девочке взяли кормилицу. – Медсестра собиралась что-то добавить, но тут зашла молодая пара, и она поспешила навстречу.
– Я в курсе. Только что узнал от мамы, – сказал Оденигбо. – Она говорит, Амала не хочет видеть ребенка. Схожу оплачу счет.
Оланна протянула руки, и, едва Оденигбо передал ей малышку, та истошно завопила. Из глубины комнаты за ними наблюдали медсестра и молодая пара, наверняка догадываясь, что Оланна не знает, как унять орущего младенца.
– Ш-ш-ш, о zugo[77], – шептала Оланна, чувствуя себя актрисой на сцене.
Крохотный ротик по-прежнему кривился, а плач был так пронзителен, что, должно быть, причинял малышке боль. Оланна вставила в кулачок ребенка мизинец. Мало-помалу плач затих, но ротик остался раскрытым, так что видны были розовые десны, а круглые глазенки уставились на Оланну. Оланна засмеялась. Подошла медсестра.
– Пора забирать, – сказала она. – Сколько у вас детей?
– Пока ни одного. – Оланна про себя порадовалась, что ее приняли за опытную маму.
Вернулся Оденигбо. В палате у постели Амалы сидела Матушка с накрытой эмалированной миской в руках.
– Не хочет кушать, ничего не хочет, – сокрушалась она. – Gwakwa уа[78]. Уговори ее.
Оланна почувствовала неловкость Оденигбо еще до того, как он заговорил, преувеличенно громко:
– Надо поесть, Амала.
Деревенская девчонка лежала на кровати, съежившись, как будто под очередным жестоким ударом судьбы. На Оденигбо она так и не глянула – боялась и благоговела перед ним. Неважно, сама ли она пошла к нему в комнату или по приказу Матушки, но ей и в голову не пришло отказать: он хозяин, он говорит по-английски, у него машина. Значит, так надо.
– Слышала, что сказал мой сын? – обратилась к ней Матушка. – Надо поесть.
– Слышала, Матушка.
Амала села на кровати, взяла миску, глядя в пол. Оланна наблюдала за ней. Возможно, в душе Амала ненавидит Оденигбо. Кто знает, что чувствуют те, у кого нет права голоса?
Матушка и Оденигбо уже вышли в коридор.
– Мы уходим, – пробормотала Оланна.
– Счастливого пути.
Оланна хотела что-нибудь сказать на прощанье, но не нашла нужных слов и лишь погладила ее по плечу. Оденигбо и Матушка, остановившись у бака с водой, что-то обсуждали так долго, что на Оланну набросились москиты. Она села в машину и посигналила.
– Прости. – Оденигбо завел мотор.
О чем он говорил с матерью, Оланна узнала только через час, когда въехали в ворота университетского городка.
– Мама не хочет оставлять у себя ребенка.
Оланна знала причину:
– Она мечтала о мальчике.
– Да, – кивнул Оденигбо и опустил окно. Оланне доставляла странное удовольствие покорность, что он напустил на себя с тех пор, как Амала родила. – Мы решили, что девочка останется у родственников Амалы. На будущей неделе я съезжу к ним в Аббу, и мы обсудим…
– Девочка останется у нас. – Оланна сама удивилась, как четко выразила свое желание и как созвучно оно было ее душе. Точно она хотела этого с самого начала.
Оденигбо так резко сбавил скорость, что едва не заглох двигатель.
– Для меня превыше всего наша любовь, нкем, – сказал он тихо. – Мы должны принять верное решение.
– Ты о нас не думал, когда делал ей ребенка, – вырвалось у Оланны, но она тут же устыдилась злобы в собственном голосе.
– Давай еще подумаем.
– Пусть остается у нас, – сказала Оланна твердо.
Ей под силу вырастить ребенка, его ребенка. Надо купить книги о воспитании, найти кормилицу, обставить детскую. Ночью Оланна беспокойно ворочалась с боку на бок. Она испытывала к малышке вовсе не жалость: когда она держала этот теплый комочек, то словно прозрела и поняла, что им суждено быть вместе. Мать не разделяла ее чувств. На другой день, когда Оланна сообщила ей по телефону о своем решении, та отвечала мрачным, скорбным тоном, будто в доме покойник:
– Нне, у тебя самой рано или поздно появится ребенок. Зачем тебе младенец, которого Оденигбо заделал этой деревенщине? Воспитание ребенка – дело серьезное. Поверь, девочка моя, не стоит тебе сейчас взваливать это на себя.
Оланна застыла с трубкой в руке, разглядывая букет на столе. Один цветок завял; странно, что Угву не убрал. В словах матери была доля правды, но именно таким Оланна всегда представляла их с Оденигбо будущего ребенка: густые кудряшки, широко расставленные глаза, розовый ротик.
– Ее родня от тебя просто так не отступится, – продолжала мать. – Да и сама эта девка наделает тебе неприятностей.
– Ей не нужен ребенок.
– Ну так оставь ребенка ее родне. Предложи помощь, но девочка пусть остается у них.
Оланна вздохнула:
– Поняла. Еще подумаю.
Оланна повесила трубку, снова подняла и назвала телефонистке номер Кайнене в Порт-Харкорте. Телефонистка говорила сонным голосом, заставила Оланну повторить номер несколько раз, а перед тем как соединить ее, хихикнула.
– Очень благородно, – одобрила Кайнене, выслушав Оланну.
– При чем тут благородство?
– Ты удочеришь ее официально?
– Думаю, да.
– Что ты ей скажешь?
– Что я скажу?
– Да, когда подрастет.
– Правду: что ее мать – Амала. Пусть называет меня мамой Оланной, и если когда-нибудь Амала надумает вернуться, то будет просто мамой.
– Хочешь угодить своему бунтарю?
– Ничего подобного.
– Ты вечно стараешься всем угодить.
– Это не ради него. Это вообще не он придумал.
– Тогда зачем?
– Она такая крохотная, такая беспомощная. И сразу стала мне как родная.
Кайнене долго не отвечала. Оланна теребила провод телефона.
– По-моему, смелое решение, – раздалось в трубке.
И хотя Оланна прекрасно услышала сестру, но переспросила:
– Что?
– Говорю, очень смелый поступок.
Оланна откинулась в кресле. Одобрение Кайнене – а оно было ей в новинку – окрылило ее, придало веры в себя, стало добрым знаком. В этот миг она решилась окончательно. Она возьмет ребенка в семью.
– Приедешь на крестины? – спросила Оланна.
– Я ни разу еще не была в вашей пыльной дыре, так что могу приехать.
Оланна, улыбаясь, повесила трубку.
Матушка принесла девочку, завернутую в коричневый платок, насквозь провонявший огири[79], устроилась с ней в гостиной и ждала, пока не вышла Оланна.
– Ngwanu[80]. Скоро приеду еще, – сказала Матушка, передав Оланне ребенка. Она очень суетилась, явно торопясь покончить с неприятным делом.
Проводив ее, Угву пригляделся к малышке, и на лице его мелькнула тень тревоги.
– Матушка говорит, девочка похожа на ее мать. В нее вселилась душа ее матери.
– Мало ли кто на кого похож, Угву, это не значит, что души переселяются.
– Но ведь так оно и есть, мэм. Все мы после смерти вернемся на землю.
Оланна отмахнулась.
– Немедленно выкинь этот платок в помойку. Ну и вонь от него!
Девочка плакала. Оланна успокоила ее, искупала в ванночке и, глянув на часы, заволновалась, что кормилица – дородная женщина, которую нашла тетушка Угву, – может опоздать. Когда кормилица появилась и малышка, наевшись, уснула в люльке рядом с их большой кроватью, Оланна и Оденигбо склонились над спящим младенцем. Казалось, кожа ее, теплого коричневого оттенка, светится изнутри.
– Волосы густые, как у тебя, – прошептала Оланна.
– Будешь смотреть на нее и ненавидеть меня.
Оланна пожала плечами. Пусть не думает, будто она пошла на это ради него, сделала ему одолжение. Она поступила так для себя самой.
– Угву говорит, твоя мать ходила к дибии. Угву думает, ты переспал с Амалой из-за того, что тебя одурманили зельем.
Оденигбо помолчал.
– Если бы всему виной было зелье, то родился бы желанный мальчик, ведь так? – продолжала Оланна. – Никакой логики.
– Точно так же нелогично верить в невидимого христианского Бога.
Оланна привыкла к беззлобным шуткам Оденигбо над ее «светской» верой и в другое время ответила бы, что не знает, верит ли в невидимого христианского Бога. Но теперь, когда в кроватке лежало беспомощное создание, настолько зависимое от других, что само его существование казалось милостью свыше, все стало иначе.
– Я верю, – сказала Оланна. – Верю в милосердного Бога.
– А я не верю ни в каких богов.
– Знаю. Ты ни во что не веришь.
– Только в любовь. – Оденигбо глянул на Оланну: – Я верю в любовь.
Оланна невольно рассмеялась, едва не сказав, что любовь тоже не знает логики.
– Девочке нужно имя, – задумалась она.
– Мама назвала ее Обиагели.
– Это имя нельзя оставить. (Его мать не имела права называть внучку, от которой отказалась.) Будем звать ее Малышкой, пока не подберем подходящего имени. Кайнене предложила назвать ее Чиамака. Мне всегда нравилось это имя: «Бог прекрасен». Кайнене будет ее крестной. Схожу к отцу Дамиану и договорюсь о крестинах.
Надо съездить за покупками в «Кингсвей», заказать в Лондоне новый парик. У Оланны голова закружилась от счастья.
Малышка шевельнулась, и вновь Оланну объял страх. Глядя на кудряшки, лоснившиеся от детского масла, она сомневалась, хватит ли у нее сил, сможет ли она вырастить ребенка. Малышка дышала часто-часто, будто задыхалась во сне; Оланна знала, что все новорожденные так дышат, но даже такой пустяк тревожил ее.
Вечером Оланна не раз пыталась дозвониться до Кайнене, но трубку никто не брал. Наверное, Кайнене была в Лагосе. Ночью Оланна позвонила еще раз и услышала в трубке хриплый голос сестры:
– Алло.
– Эджимам, сестра моя, ты простыла? – встревожилась Оланна.