Оденигбо не взял бутылку.
– Как насчет биафрийского хереса? – предложила Кайнене. – Наверняка лучше подойдет для печени стойкого революционера.
Оденигбо посмотрел на нее с кривой усмешкой, словно Кайнене и позабавила, и разозлила его. Потом встал из-за стола:
– Не надо бренди, спасибо. Мне бы выспаться. Завтра меня ждет долгая дорога – директорат переехал в буш.
Оланна проводила его глазами. На Ричарде она ни разу не остановила взгляд.
– Пора спать, Малышка, – сказала она.
– Не хочу, – заупрямилась та и набычилась, глядя в пустую тарелку.
– Марш в постель, – велела Оланна, и Малышка спрыгнула со стула.
В спальне Оденигбо повязывал вокруг пояса покрывало.
– Я как раз собирался уложить Малышку, – сказал он Оланне, но та будто и не слышала. – Спи сладко, Малышка, ka chi fo.
– Спокойной ночи, папочка.
Оланна уложила Малышку, укрыла, поцеловала в лоб и чуть не разрыдалась, вдруг вспомнив об Угву. Он спал бы на циновке в гостиной.
Оденигбо подошел и остановился вплотную к ней. Оланна отступила, не зная, чего он хочет. А он коснулся ее ключицы:
– Кожа да кости…
Оланне стало не по себе от его прикосновения. Она опустила голову – ключицы и вправду торчали, она и не заметила, что так сильно похудела. Не говоря ни слова, Оланна вышла из спальни.
Ричарда в гостиной уже не было, Кайнене сидела за столом одна.
– Решили, значит, искать угол? Мое скромное жилище вам с Оденигбо не по вкусу?
– Кого ты слушаешь? Ничего мы не решили. Если он хочет искать квартиру – пожалуйста, пусть живет там один.
Кайнене свела брови:
– Что у вас случилось?
Оланна покачала головой.
Кайнене обмакнула в пальмовое масло палец, поднесла ко рту.
– Что случилось? – с нажимом повторила она.
– Да так, ничего особенного. – Оланна покосилась на бутылку бренди на столе. – Скорей бы кончилась эта война, тогда он снова станет прежним. Он совсем не тот, что раньше.
– Война идет для всех, и каждый решает для себя, меняться ему или нет.
– Он пьет и пьет кай-кай. Каждый вечер наливается. Только получит зарплату – и деньги мигом улетели. Похоже, он спал с нашей соседкой, Элис из Асабы. Он мне противен. Мне противно с ним рядом.
– Вот и замечательно.
– Замечательно?
– Именно. Твоя любовь к нему слепа и безвольна – ты столько лет им восхищалась, не видя недостатков. Даже не замечала, какое он страшилище!
Легкая улыбка тронула губы Кайнене, и через миг она залилась смехом, а вслед за ней и Оланна. Сестра сказала совсем не то, что ей хотелось услышать, и все-таки от ее слов на душе стало легче.
Утром Кайнене показала Оланне пузатую баночку крема для лица:
– Глянь-ка! Привезли из-за границы. Все мои кремы давным-давно кончились, и я мазалась жутким биафрийским маслом.
Оланна повертела в руках розовую баночку, и они по очереди макали в нее пальцы и втирали в кожу крем не спеша, с удовольствием. Затем поехали в лагерь беженцев. Каждое утро они ездили туда. Начался сезон харматана, ветер носил пыль, и Малышка играла с тощими голопузыми ребятишками. Они собирали кусочки шрапнели, хвастались ими, менялись. Когда Малышка принесла домой два осколка, Оланна накричала на нее, оттаскала за уши и отобрала шрапнель. Ее передергивало при мысли, что Малышка играет со смертоносным металлом, но Кайнене попросила Оланну вернуть девочке осколки, а Малышке дала банку, чтобы хранить шрапнель. Кайнене велела ей учиться у ребят постарше ставить ловушки на ящериц и плести из пальмовых листьев коконы для муравьев-иддо. Кайнене позволила Малышке потрогать кинжал беженца, который расхаживал по лагерю и бормотал: «Пусть, пусть придут вандалы, пусть придут хоть сейчас». А еще Кайнене разрешила Малышке съесть лапку ящерицы.
– Чиамака должна видеть жизнь такой, как есть, эджимам, – говорила Кайнене, намазываясь кремом. – Ты слишком оберегаешь ее от жизни.
– Просто хочу, чтобы с моим ребенком ничего не случилось плохого. – Взяв чуть-чуть крема, Оланна стала втирать его в кожу подушечками пальцев.
– Нас оберегали сверх меры.
– Родители? – спросила Оланна, хотя и так все поняла.
– Да. – Кайнене похлопывала ладонями по лицу. – Вовремя мама сбежала – как она обходилась бы без кремов и прочей ерунды? Только представь нашу маму с бутылкой косточкового пальмового масла!
Оланна засмеялась, но ей больно было смотреть, как Кайнене расходует крем. Если брать так много, надолго не хватит.
– Почему ты всегда так старалась угодить родителям? – спросила Кайнене.
Оланна задумалась, подперев лицо руками.
– Не знаю. Жалела их, наверное.
– Ты всегда жалела тех, кому твоя жалость не нужна.
Оланна промолчала – просто не знала, что сказать. В первый раз Кайнене пожаловалась на нее и родителей. В былые времена Оланна обязательно обсудила бы это с Оденигбо, но теперь они почти перестали разговаривать. Он проторил дорожку в бар по соседству; на прошлой неделе заходил хозяин бара и спрашивал Оденигбо – тот сильно задолжал. Оланна ни слова не сказала Оденигбо о визите владельца бара. Она уже не знала, когда муж ходил на работу, а когда сразу заворачивал в бар. Ей было не до него.
У нее хватало других проблем: месячные скудные, и кровь не алая, а грязно-коричневого цвета; у Малышки выпадают волосы; ученики от голода совсем ничего не запоминают. Оланна старалась развивать их ум (как-никак они – будущее Биафры) и потому каждый день вела уроки под огненным деревом, подальше от смрада лагерных корпусов. Она учила с ними стихи, по строчке в день, а наутро дети все забывали. Они охотились на ящериц. Теперь они ели гарри с водой всего раз в день: поставщики Кайнене не могли больше ездить за гарри в Мбоси, за линию фронта, все дороги были перекрыты. Кайнене объявила кампанию «Вырастим еду сами», и когда она вместе с мужчинами, женщинами и детьми стала рыхлить землю, Оланна только удивлялась про себя, где Кайнене научилась обращаться с мотыгой. Но земля была сухая, от харматана трескались губы и подошвы. В один из дней умерло сразу трое детей, отец Марсель служил по ним мессу без святого причастия. У молоденькой девушки Уренвы стал расти живот, и Кайнене гадала, квашиоркор это или беременность, пока мать не отвесила дочери оплеуху со словами: «Кто? Кто тебя так? Где ты встретила того подлеца?» Докторша больше не приезжала: бензина мало, а умирающих солдат слишком много. Колодец высох. Кайнене много раз ездила в Ахиару, в директорат, чтобы выхлопотать цистерну с водой, но каждый раз привозила лишь неопределенные обещания. Вонь немытых тел и запах разложения из мелких могил на окраине делались все сильнее. Мухи облепляли болячки на телах детей. Всюду кишели клопы, под покрывалами у женщин, вокруг пояса, краснела сыпь – воспаленные следы укусов с запекшейся кровью. Настала пора апельсинов, и Кайнене велела всем есть плоды прямо с веток, хоть от них и был понос, а кожурой натираться, чтобы отбить запах пота.
По вечерам Оланна и Кайнене вместе возвращались пешком домой. Говорили о людях в лагере, о своих школьных годах в Хитгроув, о родителях, об Оденигбо.
– Ты поговорила с ним о той женщине из Асабы? – спросила Кайнене.
– Пока нет.
– Для начала влепи пощечину. Если он посмеет дать тебе сдачи, я брошусь на него с кухонным ножом Харрисона. Оплеуха точно выбьет из него правду.
Оланна, рассмеявшись в ответ, заметила, что шагают они с Кайнене в ногу, одновременно взметая шлепанцами коричневую пыль.
– Дедушка говорил: если хуже некуда, дальше будет только лучше. O dikata njo, o dikwa mma, – сказала Кайнене.
– Помню.
– Скоро в мире все изменится и Нигерия сдастся. Мы победим.
Сестра укрепляла веру Оланны в победу.
Бывали вечера, когда Кайнене подолгу молчала, погружалась в себя. Однажды сказала: «Я почти не замечала Икеджиде», и Оланна молча положила ей руку на плечо. Но чаще Кайнене бывала в хорошем настроении, и они сидели на веранде, болтали, слушали радио и летучих мышей, порхавших вокруг деревьев кешью. Иногда им составлял компанию Ричард, и никогда – Оденигбо.
Однажды вечером полил дождь, хлесткий, с ветром – странный ливень в разгар сухого сезона. Возможно, потому Оденигбо не пошел в бар и в тот вечер, наконец, принял от Ричарда бренди. Перед каждым глотком он вдыхал аромат напитка и по-прежнему не разговаривал с Ричардом. В тот же вечер приехал доктор Нвалу с сообщением: убит Океома. Перед самым его приездом полыхнула молния, грянул гром, и Кайнене засмеялась:
– Как из миномета!
– Давненько нас не бомбили – не к добру это, – заметила Оланна. – Интересно, что они затевают.
– Неужто ядерный удар? – Кайнене вскочила, услышав мотор въехавшей во двор машины. – Кого это принесло на ночь глядя в такой ливень?
Она открыла дверь, и вошел доктор Нвалу, насквозь промокший. Оланне вспомнилось, как в день свадьбы после бомбежки он протянул ей руку и помог встать. С тех пор он похудел, осунулся, казалось, сядет – переломится. Он не стал ни садиться, ни тратить время на приветствия. Оттянул полы широкой рубахи, стряхнул воду и сказал:
– Океома убит, Океомы больше нет. Погиб на задании, когда пытались отбить Умуахию. Мы с ним виделись с месяц назад. Он сказал, что пишет стихи и Оланна – его муза; попросил, если с ним что-нибудь случится, постараться, чтобы стихи дошли до нее. Но я не могу их найти. Его товарищи, от которых я узнал о его гибели, сказали, что при них он никогда ничего не писал. Я пообещал им, что сообщу вам о его гибели и о том, что стихи так и не нашлись.
Оланна кивала, не вполне понимая, о чем речь, – слишком быстро говорил доктор Нвалу, слишком сбивчиво. И вдруг замерла. Океома убит. Льет дождь в сухой сезон, и Океома убит.
– Океома? – переспросил Оденигбо надтреснутым шепотом. – Вы про Океому?
Вцепившись в его руку, Оланна закричала исступленно, будто у нее все разрывалось внутри. Горе раздавило, сокрушило ее. Она не отпускала руки Оденигбо, пока доктор Нвалу не исчез в дожде и они не легли молча на свой матрас на полу. Когда Оденигбо вошел в нее, она удивилась, до чего он невесом. Он замер неподвижно, так неподвижно, что ей пришлось тянуть его за бедра, но он не шевелился. Но когда он начал двигаться в ней, ее наслаждение возросло во много раз, точно из нее высекали искры. Она плакала, рыдала громче и громче. Завозилась Малышка, и Оденигбо накрыл ладонью губы Оланны. Он тоже плакал; лишь когда слезы покатились на Оланну, она увидела его мокрое лицо.