Однажды утром, когда Оланна учила детей таблице умножения, к огненному дереву подбежала Кайнене.
– Представляете, от кого беременна малышка Уренва? – Глаза ее, полные слез и гнева, казались огромными. – Не поверите – от отца Марселя! Куда я смотрела? И она не одна такая! Он их трахает, когда раздает креветок, которых я с таким трудом добываю!
Потом Кайнене дубасила кулаками по груди отца Марселя, едва не сбив его с ног, и вопила ему в лицо:
– Amosu![97] Дьявол! – Она развернулась к отцу Иуде: – А вы смотрели спокойно, как он раздвигает ноги голодным девчонкам? Как вы будете оправдываться перед своим Богом? Вон отсюда оба, сию секунду! Я до самого Оджукву дойду, если понадобится!
По лицу ее катились слезы, но было в ее гневе что-то величественное. После ухода священников Угву с тяжелым сердцем приступил к своим новым обязанностям – раздавать гарри, улаживать ссоры, присматривать за сожженными фермами. Он чувствовал себя порочным и ни на что не годным. Что сказала бы Кайнене, что сделала бы, как относилась бы к нему, узнай она о той девушке из бара? Возненавидела бы его. И Оланна тоже. И Эберечи.
По вечерам Угву слушал разговоры, запоминал, а позже переносил на бумагу. Говорили в основном Кайнене и Оланна, как будто они создали свой мир, недоступный до конца ни Хозяину, ни мистеру Ричарду. Иногда приходил Харрисон, садился с ним рядом, но говорил очень мало, словно теперь Угву вызывал у него почтение и трепет. Из простого слуги Угву превратился в одного из «наших ребят», воевавших за правое дело. Каждую ночь луна бывала ослепительно белой, и ветерок порой доносил крики сов и голоса из лагеря беженцев. Малышка спала на циновке, укрытая покрывалом Оланны, чтобы москиты не кусали. Заслышав далекий гул самолетов с гуманитарной помощью, совсем не похожий на свист низко летящих бомбардировщиков, Кайнене всякий раз говорила: «Надеюсь, этот приземлится». А Оланна тихонько смеялась в ответ: «Следующий суп готовим с вяленой рыбой».
Если включали Радио Биафра, Угву поднимался и уходил, отказываясь слушать жалкий спектакль под названием «вести с фронта», голос, бросавший людям крохи призрачной надежды. Как-то раз к огненному дереву подошел Харрисон с приемником, настроенным на Радио Биафра.
– Будь добр, выключи, – попросил Угву. Он смотрел, как дети играют на крохотном пятачке травы. – А то птиц не слышно.
– Птицы и так не поют.
– Выключи.
– Сейчас будет выступать Его Превосходительство.
– Выключи или унеси.
– Не хочешь послушать Его Превосходительство?
– Mba, не хочу.
Харрисон топтался рядом, удивленно разглядывая Угву.
– Это будет великая речь.
– Подумаешь, великая, – фыркнул Угву.
Харрисон обиженно поплелся прочь, и Угву не стал окликать его, а снова устремил взгляд на детей. Они неуклюже бегали по выжженной траве с палками вместо винтовок, гонялись друг за другом, поднимая тучи пыли. Даже пыль и та поднималась будто нехотя. Дети играли в войну. Четверо ребят. Еще вчера их было пятеро. Угву забыл, как звали пятого – Чидиебеле или Чидиебубе, – но помнил, как с недавних пор живот у него распух, будто он проглотил огромный мяч, волосы стали вылезать пучками, а кожа выцвела, из красно-коричневой сделалась болезненно желтой. Ребята дразнили его. Угву хотел объяснить им, что такое квашиор-кор, – может быть, прочесть им, как он сам описал эту болезнь. Но решил, что лучше не надо. К чему им заранее знать то, что всех их неизбежно ожидает? Угву не помнил, чтобы тот малыш хоть раз играл роль биафрийского офицера; он всегда был нигерийцем, а значит, каждый раз проигрывал и в конце игры падал замертво. Может, потому он и выбирал роль врага – чтобы передохнуть, прилечь на траву.
Семья мальчика приехала из Огуты. Они были из тех, кто до последнего не верил, что их родной город может пасть, и мать его первое время смотрела с вызовом: мол, только попробуйте сказать, что это не сон! В день их приезда, на закате, грохот зениток потряс лагерь. Мать выбежала и растерянно прижала к себе единственного сына. Рев самолетов приближался, и женщины трясли ее: «Скорее в бункер! С ума сошла? Бегом в укрытие!»
Женщина упорно отказывалась – так и стояла, дрожа, обнимая сына. Угву сам не понял, почему сделал то, что сделал. Возможно, просто потому, что руки у него были свободны: Оланна сама унесла Малышку в укрытие. Угву выхватил у женщины ребенка и пустился бегом. Малыш тогда еще не был совершенно невесомым, Угву ощущал его тяжесть. Матери ничего не оставалось, как броситься следом. Самолеты атаковали с бреющего полета, и не успел Угву спустить ребенка в бункер, мимо просвистела пуля. Угву даже не увидел ее, а унюхал – почуял запах раскаленного металла.
В бункере, играя на влажной земле, кишевшей муравьями и сверчками, малыш сказал, как его зовут. Наверное, Чидиебеле – это имя чаще встречается. Теперь имя звучало как насмешка. Чидиебеле: «Бог милостив».
Когда четверо ребят, доиграв в войну, ушли в корпус, Угву услышал из класса в дальнем крыле тонкий, задушенный плач. Скоро выйдет тетка Чидиебеле и сообщит о смерти мальчика, а мать будет кататься по земле и кричать, пока не сорвет голос, а потом обреется наголо.
Угву надел майку и пошел вместе с остальными копать могилку.
33
Ричард сидел рядом с Кайнене и поглаживал ее плечо, а Кайнене смеялась, слушая Оланну. Ему нравилось, как она смеется, запрокинув голову, выгнув стройную шею. Он любил проводить вечера с ней, Оланной и Оденигбо, ему вспоминался полумрак гостиной Оденигбо в Нсукке, вкус пива и жгучего перца на языке. Кайнене потянулась к эмалированной тарелке с жареными сверчками – новым фирменным блюдом Харрисона. Тот будто чутьем угадывал, где их копать в сухой земле, и умел делить готовых сверчков на кусочки, чтобы хватило надолго. Кайнене положила в рот кусочек. Ричард взял сразу два, захрустел. Темнело, и деревья кешью превратились в безмолвные серые тени. В воздухе дымкой висела пыль.
– Чем вы объясните успех миссии белых в Африке, Ричард? – спросил Оденигбо.
Временами Оденигбо раздражал Ричарда: молчит-молчит, а потом возьмет да и ляпнет что-нибудь.
– Именно. Успех. Мне известно значение этого слова. Английский – мой второй язык.
– Объяснять надо не успех белых, а неудачу черных, – сказала Кайнене.
– А кто виновен в появлении расизма? – рявкнул Оденигбо.
– Не понимаю, при чем тут расизм. – Кайнене дернула плечом.
– Белые использовали расизм как оружие войны. Всегда легче покорить более гуманный народ.
– Значит, если мы покорим нигерийцев, то станем менее гуманными? – спросила Кайнене.
Оденигбо не ответил. Под деревьями кешью послышался шорох, и Харрисон метнулся на звук: вдруг крыса, которую можно поймать.
– У меня есть нигерийские фунты. Инатими дал, – сказала Кайнене. – У них в Союзе освобождения Биафры полно нигерийских денег. Я хочу поехать на Девятую милю – что-нибудь куплю, а если удастся, продам что-нибудь из того, что беженцы в лагере сделали своими руками.
– Это называется торговля с врагом, – заявил Оденигбо.
– Это торговля с неграмотными нигерийками, у которых есть то, что нам нужно.
– Это опасно, Кайнене, – сказал Оденигбо на удивление мягко.
– Тот сектор не занят, – возразила Оланна. – Наши там свободно торгуют.
– И ты тоже собралась? – Оденигбо в изумлении уставился на Оланну.
– Нет. По крайней мере, не завтра. Может, в другой раз.
– Завтра? – Пришел черед Ричарда удивляться. Кайнене упоминала, что хочет торговать за линией фронта, но для него было новостью, что она уже назначила срок.
– Да, – подтвердила Кайнене. – А Оланну не слушайте, она никогда не поедет – всю жизнь как огня боялась торговли.
Кайнене рассмеялась, следом засмеялась Оланна и шлепнула ее по руке. Ричард впервые заметил, что у них один и тот же изгиб рта, форма зубов.
– Девятая миля постоянно переходит из рук в руки, разве не так? – Оденигбо был встревожен. – Не стоит вам ехать.
– Все решено. Мы с Инатими выезжаем завтра с утра и к вечеру вернемся.
Ричард уловил знакомую решимость в голосе Кайнене. Собственно, он был не против поездки, многие его знакомые занимались тем же.
В ту ночь ему приснилось, что Кайнене вернулась с полной корзиной тушеной курятины, пряного риса джоллоф, густого рыбного супа, и он разозлился, когда был разбужен криками под окном. Не хотелось, чтобы сон кончался. Проснулась и Кайнене, и оба выбежали на улицу, Кайнене в покрывале, а Ричард в одних шортах. Было темно, заря едва занималась. Кучка беженцев из лагеря колотила и пинала лежавшего на земле парня, а тот прикрывал руками голову от ударов. Брюки его были изодраны в клочья, воротник почти оторван, но половина желтого солнца все еще болталась на рваном рукаве.
– В чем дело? – выкрикнула Кайнене.
Ричард сразу все понял. Солдата поймали на воровстве с фермы. Теперь это была не редкость: фермы грабили по ночам, уносили молодую кукурузу, еще без ядрышек, и совсем крошечный ямс.
– Видите, почему мы сажаем, а ничего не растет? – спросила женщина, у которой на прошлой неделе умер ребенок. Ее покрывало, повязанное низко, приоткрывало обвислую грудь. – Такие, как он, приходят и тащат, а мы умираем голодной смертью.
– Хватит! – велела Кайнене. – Прекратите сейчас же! Руки прочь от него!
– Руки прочь от вора? Сегодня отпустим – завтра набежит десяток.
– Он не вор, он голодный солдат.
Ее спокойный, властный голос заставил толпу утихнуть. Все понемногу разошлись по классам. Солдат встал, отряхнулся.
– Ты с фронта? – спросила Кайнене.
Солдат кивнул. На вид ему было лет восемнадцать. На лбу вздулись две огромные шишки, из носа шла кровь.
– Бежал? Дезертировал?
Солдат молчал.
– Пойдемте, возьмете гарри на дорогу.
Прикрыв ладонью распухший, слезящийся левый глаз, солдат последовал за Кайнене. За все время он не сказал ни слова, только шепнул: