Ричард вспоминал об этом по дороге в Умуахию, в центр для бездомных. В здании не оказалось ни души. Невдалеке зияла воронка от бомбы. Ричард поехал по адресу, который дал Угву, и не сразу нашел нужный дом. Вышедшая из дверей старушка встретила его со спокойным безразличием – можно подумать, к ней каждый день заходили белые и на чистейшем игбо расспрашивали о родственниках. Ричард удивился: он привык, что его, белого, говорящего на игбо, все считают диковинкой. Старушка вынесла ему стул, назвалась сестрой отца Эберечи. Тетушка Эберечи была в белом платке, в засаленном покрывале и говорила так тихо, что Ричард не раз просил ее повторить.
Эберечи убило осколком в тот самый день, когда взяли Умуахию, а спустя всего несколько дней вернулся из армии брат Эберечи, живой и невредимый. Ричард, сам не зная почему, сел рядом со старушкой и рассказал о Кайнене.
– Моя жена поехала торговать за линию фронта за несколько дней до конца войны, и с тех пор мы ее не видели.
Старушка пожала плечами:
– Когда-нибудь вы все узнаете.
На другой день, по дороге в Лагос, Ричард вспомнил ее слова и решил не рассказывать Угву о гибели Эберечи. Когда-нибудь он узнает. А пока не стоит разрушать его мечту.
В Лагос он въехал под дождем. По радио в машине в тысячный раз передавали речь Говона: «Нет ни победителей, ни побежденных». На проезжей части сновали торговцы с газетами, завернутыми в полиэтилен. Газет Ричард больше не читал, потому что в каждой натыкался на объявление, размещенное родителями Кайнене, – с фотографией Кайнене у бассейна, под заголовком «Пропала без вести». Объявление казалось навязчивым, как и слова тети Элизабет: «Мужайся»; голос ее по телефону дрожал, словно ей было известно больше, чем
Ричарду. Незачем мужаться. Кайнене не пропала без вести, она просто медлит с возвращением домой.
Мать Кайнене обняла его. «Ты не голоден, Ричард?» – спросила она просто и ласково, как мать у сына, забывающего о себе позаботиться. Повиснув на Ричарде, она повела его в скудно обставленную гостиную, и Ричард подумал с торжеством и неловкостью, что она держится за него, потому что видит в нем частичку Кайнене.
Отец Кайнене сидел с Маду и еще двумя земляками из Умунначи. Ричард пожал всем руки и подсел к ним. Пили пиво, обсуждали декрет об иностранных инвестициях, безработицу среди государственных служащих. Говорили вполголоса, словно боясь, что у стен есть уши. Ричард встал, поднялся по лестнице в бывшую комнату Кайнене, но там ничто уже не напоминало о ней. Стены были утыканы гвоздями – видно, жилец-йоруба вешал в комнате фотографии.
Подали рагу – сплошные креветки; Кайнене не понравилось бы, и она непременно съязвила бы, наклонившись к его уху. После обеда Ричард и Маду вышли на веранду. Дождь прекратился, и зелень стала ярче.
– За границей говорят о миллионе погибших, – сказал Маду. – Неправда. Миллион – это слишком мало! – Маду тянул пиво. – Ты возвращаешься в Англию?
Вопрос почему-то разозлил Ричарда.
– Нет.
– Остаешься в Нсукке?
– Да. Буду работать в новом Институте африканистики.
– Что-нибудь пишешь?
– Нет.
Капельки воды на бокале Маду сверкали крохотными прозрачными камешками.
– Почему мы так ничего и не узнали о Кайнене? Хоть убей, не пойму, – сказал Маду.
Ричарду не понравилось его «мы». Подойдя к перилам балкона, он глянул вниз, на высохший бассейн; сквозь тонкий слой дождевой воды виднелось дно, выложенное светлым полированным камнем. Ричард повернулся к Маду:
– Ты ее любишь?
– Конечно, люблю.
– Ты с ней спал?
Ответом был короткий, резкий смешок.
– Ты с ней спал? – повторил Ричард, и для него Маду вдруг сделался повинен в исчезновении Кайнене. – Спал?
Маду поднялся. Ричард схватил его за руку. «Иди сюда, – хотелось ему сказать, – иди же и сознайся, касался ты ее хоть раз своей грязной черной лапой?» Маду вырвался. Ричард ударил его по лицу и ощутил, как в ладони пульсирует кровь.
– Болван, – удивленно сказал Маду, слегка пошатнувшись.
Ричард видел, как взвилась в воздух рука Маду. Удар пришелся в нос, и боль отозвалась во всем лице, а тело, став легким-легким, осело на пол. Ричард дотронулся до носа – на пальцах осталась кровь.
– Болван, – повторил Маду.
Ричард не мог подняться. Он вынул носовой платок; руки дрожали, и он испачкал кровью рубашку. Маду, поглядев на него, взял его лицо в широкие ладони и осмотрел нос. Изо рта Маду пахло креветками.
– Перелома нет, – сказал Маду и выпрямился.
Ричард прижал к носу платок. На него навалилась тьма, а когда рассеялась, он понял, что никогда больше не увидит Кайнене, что жить ему отныне в вечном полумраке, словно в тускло освещенной свечами комнате, лишенной всех красок мира.
37
Оланна то жила надеждой, что Кайнене вернется домой, то терзалась болью потери; то, воспрянув духом, тихонько напевала, то вновь теряла веру и, рухнув на пол, плакала, плакала. Заходила мисс Адебайо, что-то говорила о горе – красивые, пустые слова: горе – высшее проявление любви, кто способен глубоко скорбеть, тот имел счастье любить по-настоящему. Но не горе испытывала Оланна, а нечто большее. Нечто непонятное. Она не знала, где сестра. И неоткуда было узнать. Она казнила себя за то, что не встала пораньше в то утро, что не заметила, во что была одета Кайнене, что не поехала с ней сама, решив, что Инатими известно, куда ее везти. Она злилась на весь мир, когда садилась в автобус или устраивалась в машине рядом с Оденигбо или Ричардом и ехала искать Кайнене в переполненных больницах, но так и не находила.
Когда она наконец увиделась с родителями, отец назвал ее Олам, «золотце», и Оланне стало стыдно – она чувствовала себя недостойной.
– Я даже не повидалась с Кайнене перед ее отъездом. Проснулась, а ее уже нет, – призналась она родителям.
– Anyi ga-achota уа, мы ее найдем, – сказала мать.
– Мы ее найдем, – эхом отозвался отец.
«Да, найдем», – вторила им Оланна, и ей казалось, будто все они в отчаянии скребут ногтями непробиваемую стену. Они делились историями о тех, кто нашелся, кто вернулся домой спустя долгие месяцы. И молчали о тех, кого до сих пор не нашли, о семьях, хоронивших пустые гробы.
Когда ворвались двое солдат и съели ее рис джоллоф, Оланна кипела от гнева. Лежа на полу в гостиной, она молилась, чтобы не нашли ее биафрийские фунты. После ухода солдат Оланна достала свернутые банкноты из конверта, который прятала в туфле, вышла во двор, под лимонное дерево, и поднесла к ним спичку. Оденигбо следил за ней. Оланна знала, что ему это не по душе – сам он до сих пор хранил в кармане брюк биафрийский флаг.
– Ты сжигаешь память, – упрекнул ее Оденигбо.
– Нет. Память у меня в сердце.
Память – не в вещах, которые могут вынести из дома чужие люди.
Шли недели, снова дали воду, в сад вернулись бабочки, а волосы Малышки стали черными как смоль. Оденигбо получал из-за границы посылки с книгами. «Коллеге, пострадавшему от войны, – говорилось в записках, – от собратьев-математиков, почитателей Дэвида
Блэкуэлла». Оденигбо целые дни проводил над книгами. «Взгляни, а у меня ведь было первое издание», – то и дело повторял он.
Эдна присылала книги, одежду, шоколад. На фотографиях она казалась совсем чужой – американка из Бостона. Не верилось, что Эдна когда-то жила по соседству на Элиас-авеню, и еще больше не верилось, что усадьба на Одим-стрит некогда была средоточием ее жизни. Проходя по улицам университетского городка, мимо теннисных кортов и площади Свободы, Оланна размышляла о том, каким спешным был их отъезд и каким долгим стало возвращение.
Ее банковского счета в Лагосе больше не было. Ее будто раздели, будто кто-то украл всю ее одежду, оставив дрожать на холоде. И все же Оланне виделся здесь добрый знак. Раз она лишилась всех сбережений, то не могла потерять и сестру – вершители судеб не так жестоки.
– Почему тетя Кайнене до сих пор за линией фронта? – без конца спрашивала Малышка, глядя на Оланну с подозрением.
– Отстань от меня, несносный ребенок! – сердилась Оланна. А сама в расспросах Малышки тоже видела знак, хоть пока и не могла понять его смысл. Оденигбо твердил: перестань всюду выискивать знамения. Оланна злилась: как смеет он не соглашаться, если она видит знаки возвращения Кайнене? – но тут же мысленно благодарила его: если бы он и вправду думал, что с Кайнене что-то случилось, то молчал бы.
Когда Оланну навестили родные из Умунначи и предложили обратиться к дибии, Оланна попросила поехать дядю Оситу. Дала ему бутылку виски и денег на козу для оракула. Поехала на Нигер и бросила в реку снимок Кайнене. Съездила в Орлу и трижды обошла вокруг дома сестры. А потом ждала неделю, как велел дибиа, но Кайнене так и не вернулась.
– Может, я где-то ошиблась? – спросила Оланна у Оденигбо. Они сидели у него в кабинете. Пол был усыпан клочками страниц из полусожженных книг.
– Кончилась война, но не голод, нкем. Твой дибиа просто-напросто истосковался по козлятине. Как ты можешь верить в эту чепуху?
– Еще как могу. Чему угодно поверю, лишь бы вернуть сестру. – Оланна подошла к окну. – Все мы возвращаемся, – сказала она.
– Что?
– У нас в народе верят в переселение душ, ведь так? Uwa m, uwa oso[101]. В следующей жизни Кайнене снова будет мне сестрой.
Оланна тихонько плакала. Оденигбо обнял ее.
8. Книга: Мир молчал, когда мы умирали
Угву заканчивает книгу посвящением: «Хозяину, другу моему».
От автора
В основу книги легли события войны 1967–1970 гг. между Нигерией и Биафрой. Прототипами некоторых персонажей послужили реальные люди, но сами персонажи и события их жизни вымышлены. Я не написала бы эту книгу, если бы не мои родители. Мой отец, профессор Нвойе Джеймс Адичи, замечательный, мудрый человек, многие свои рассказы заканчивал словами