— Вам чего здесь надо?!
Но никто не испугался и не обеспокоился. Старик, который говорил о профсоюзах, пригласил его:
— Садитесь, господин лейтенант, мы вот здесь спорим. Потолкуем, как устроить жизнь на земле.
Лейтенант расстегнул шинель, снял теплые наушники и перчатки и, подставив руки огню, стал, ежась от холода, растирать их. Люди освободили для него и его солдат место с той симпатией, какую обычно ветеран проявляет к солдатам, вспоминая и свою молодость.
— Эх, ребята, ну и погано же нести караул в такую погоду! Уж я-то знаю. Выпейте водки да горло ею пополощите — согреетесь немного.
Офицер — «поповна» — тоже взял стаканчик, угостил каждого из сидящих сигаретой, всю пачку роздал.
— Что ж вы сами курить-то будете? Вы бы себе две-три сигареты оставили, раз сегодня ночью в карауле, — послышался чей-то голос.
— Ничего, через час и я спать пойду. Да и нельзя курить на улице: ужасный мороз.
Ион Леордян тоже взял сигарету и поблагодарил. Снова вспыхнул жаркий спор, лейтенант принимал в нем участие очень застенчиво, он вроде Леордяна держался отстраненно и не решался высказывать свои мнения вслух. Потому-то сторож и смотрел на него с особой симпатией, пока курил сигарету, которая показалась ему ароматной и сладкой: как-никак сигарета «Карпаць» — не махорка. Он, человек очень бедный, курил, только когда угощали другие, и очень редко, по воскресеньям, покупал себе пачку «Национале». Но люди были добры и угощали его. Каждую ночь он выкуривал две-три сигареты. Он сидел бы так до утра и слушал бы, о чем говорили другие: что где случилось, кто про что думает. Но надо было исполнять свои обязанности, тем более что теперь у него была теплая шинель. Поэтому, никого не тревожа, едва замеченный теми, мимо кого он пробирался, повторяя: «Счастливо оставаться, пошел служить», он открыл дверь и вышел на мороз.
Небо было ясное, усыпанное звездами, и Леордян поднял глаза и стал разглядывать его по старой привычке крестьянина, который именно с неба ждет всех знамений. Ему почему-то стало страшно; опустив глаза, он увидел маленькую тень вокзала и несколько вагончиков, разбросанных по тупиковым линиям. Ветви деревьев за вокзалом, отяжелевшие от снега, молчаливым рядом белели под звездным небом. Леордян обычно не боялся бродить ночью один, он был занят своими мыслями. По правде говоря, профессия ночного сторожа очень ему нравилась, и он вряд ли на что сменил бы ее. Он любил слушать, как люди ночью разговаривают в темноте, особенно летними ночами, когда лиц не видно и только светятся огоньки сигарет, а люди становятся общительнее. Как когда-то в ночном, когда они были мальчишками и, дрожа, рассказывали друг другу о привидениях. Ему нравилось, послушав, молча покинуть круг рассказчиков и, прохаживаясь в одиночестве, неторопливо обдумывать то, что он услышал, и мысленно растолковывать себе все рассказы, один за другим. Ему нравилось быть с другими, но еще больше нравилось быть одному.
Он запахнул шинель и пошел; рельсы слегка поблескивали, иногда он поднимался на ступеньки пустых вагонов, разбросанных у станции. «Умные люди, — думал он, — умные. И ведь правда: мы, что ли, затеяли войну, разве я ее затеял?» И он гордился, что стал товарищем этих людей, которые со знанием дела судили любого, и чувствовал себя связанным с этими людьми. Он вспоминал услышанные фразы и дивился им, был согласен со всеми мнениями, даже с самыми противоположными. Не столько с тем, что именно было сказано, сколько с тем, как это было сказано, и радовался, что это было сказано в его присутствии; он слушал с молчаливым удовольствием, его завораживал шум голосов, уверенность, решительный тон собеседников. Он оторвался от своих забот, от повседневных нужд, и его мысль — правда, еще не совсем четкая — пыталась воспарить над ними, он даже пробовал употреблять выученные наизусть непонятные слова.
В эту ночь Ион Леордян, станционный ночной сторож, вдруг почувствовал радость — будто гора спала с плеч. Ему казалось, что-то непременно должно случиться, и обязательно хорошее. Как здорово, что он стал железнодорожником, — это уже немало. Он посмотрел на свою большую тень в длинной теплой шинели, словно на отражение в любимом зеркале, и почувствовал себя сильным, поверив, что близится час, когда раскроется важная тайна, которая пока еще не ясна, но люди вокруг него уже на пути к ее разгадке. Он шел тяжелыми шагами, опустив голову, следя за своею тенью, переступал со шпалы на шпалу (так дети ходят по краю тротуара, считая камни, когда загадывают чет или нечет), перешагивал через камни и комки замерзшей земли, и в его воспоминаниях ясно, как будто он заново переживал это, встали прошедшие минуты, когда он сидел у печки рядом с лейтенантом, который дал ему сигарету, и слышал голоса железнодорожников, споривших главным образом с мудрым стариком. Тот возражал им, что, мол, неизвестно еще, как возродится страна, но Леордяну показалось, будто он сам вскочил и закричал:
— Что, мы, что ли, виноваты в этом несчастье?
Ион Леордян не хотел быть никем иным, как железнодорожным сторожем здесь, на станции, и все же он почувствовал свою значительность, он был согласен с остальными. Вот почему, снова в полную силу переживая эту сцену, он посмотрел на свою тень на земле и сказал:
— А что? И я тоже. Ведь я, ведь мы — железнодорожники, с нами шутки плохи.
Так дошел он до вагонов, которых будто бы не видел, когда делал первый обход, перед тем как войти в диспетчерскую, а впрочем, может быть, он ошибался, потому что не слышно было, чтобы прибывал поезд или даже паровоз. Возможно, прислушиваясь к спорам в шумной комнате, он просто не заметил, как подошел состав. Он осмотрел вагоны внимательно и заметил, что двери не были запломбированы, — это его еще больше удивило. Он открыл дверь и вскочил в один вагон (всего их было три, сцепленных между собой).
У самой двери было свободное место, и он сперва остановился там, но потом вынул из-под полы шинели большой фонарь, который почти никогда не зажигал. Он включил его, и свет большим желтым лучом выхватил из темноты штабеля мешков; они шли по обеим сторонам вагона, оставляя лишь узкий проход. Он ощупал мешки и почувствовал зерно. Целый вагон пшеницы — кто-то потихоньку привез его сюда, на станцию.
Он вспомнил, что говорили люди о потемневших глазах голодающих в Молдове, о том, что скоро из-за спекулянтов килограмм кукурузы или пшеницы будет стоить миллион лей. «Подумать только, миллион лей!» Он позабыл, что деньги обесценены, и эта сумма показалась ему громадной, как в старые времена, — ее и не сочтешь; он, Ион Леордян, в жизни своей не считал до миллиона. Он с трудом мог бы сосчитать до нескольких тысяч. Что же с ними будет, думал он, с ним и, главное, с его женой и детьми, когда настолько возрастут цены; они просто помрут с голоду, и эта хорошая работа на станции будет ни к чему, если нельзя будет ничего купить на деньги, и бумажные деньги станут как мелочь, как венгерские пенгё. Леордян вообразил мир без денег, мир, сходящий с ума от голода и страха. Он снова пощупал мешки и принялся их считать, дошел до пятнадцати и бросил. Его стало знобить, по спине поползли мурашки — он понял: «А ведь это вагоны Карлика, это его дело, дело Карлика, самого крупного спекулянта, из-за которого растут цены и идет голод».
Леордян спрыгнул на землю и подошел к другому вагону. Отодвинул дверь — она заскрипела на несмазанных петлях. Леордян поднялся в вагон и посветил фонарем. Здесь тоже были мешки, но с кукурузой. Один разорвался, и на полу, в узком проходе между двумя штабелями, лежали золотистые зерна.
Леордян наклонился, взял горсть — зерна просыпались между пальцами. Кукуруза была сортовая, зерна большие, полновесные, и сторожу (он ведь был из крестьян) это доставило удовольствие. Он повесил фонарь, как обычно, на пуговицу шинели и стал пересыпать зерна из одной руки в другую. Шагов за своей спиной он не услышал и не увидел людей, молчаливо его подстерегавших; в спину ему ударили лучи фонарей, куда более ярких, чем его собственный. Если направить их в глаза, они ослепляют; с помощью таких фонарей ничего не стоило скрыться.
А между тем Леордян, вспомнив про начинающийся голод, о котором говорили сегодня ночью, подумывал о том, чтобы стащить мешок или два. Вытащить их потихоньку из вагона, где-нибудь спрятать, а потом втайне от всех унести домой. Он отошел от мешка, из которого сыпались зерна, и взялся за другой, попытался оттащить его, но бросил. Он сторож, а не вор. Не мог он своровать, потерять службу и, главное, свое достоинство, уважение людей, право сидеть среди них и слушать, как, например, сегодня в диспетчерской. Он задумался. Столько мешков пшеницы и кукурузы — можно, казалось, накормить целый город. И тут он услышал окрик за спиной:
— Тебе чего здесь надо?
Он резко повернулся в испуге, но фонари ослепили его.
— А ну, пошел отсюда!
Он сделал шаг, все еще ничего не видя, и в этот момент кто-то схватил его за ворот шинели и с силой потянул вниз.
— Воровать пришел? Так тебя растак! А ну, говори, воровать пришел? — рука с силой трясла его.
Леордян сперва испугался, а потом возмутился. Он был возмущен тем, как с ним обращались. Он свой долг выполняет: вагоны были открыты, и он о них ничего не знал.
— Да ты-то сам кто? А ну, скажи? Что это здесь за зерно?
Рука не отпускала его шинель, и он ничего не видел из-за фонарей. Он опустил глаза и заметил пару больших сапог, принадлежавших явно дюжему мужику, а немного позади — другую пару. «Значит, их несколько, этих спекулянтов», — подумал он.
— Вы-то что здесь делаете? — крикнул Леордян. — Опустите фонарь. Кто вы и что вам надо на станции?
— Вот дам тебе раза́ — все поймешь!
— Оставь его, — сказал другой. — Это господин инспектор, разве ты его не знаешь?! Господин генеральный инспектор приехал обследовать станцию.
— Откуда здесь эти вагоны? — не унимался уязвленный Леордян.
Он не был ни вором, ни инспектором, как окрестили его в насмешку эти люди. Но он чувствовал себя сильным и при исполнении служебных обязанностей. Он был сторож, железнодорожник, а перед ним были ворюги и спекулянты. Эта ночь, необычная и радостная для него, пробудила в нем гордыню!