Добравшись до виллы Грёдль, он совсем пришел в себя и стал лихорадочно соображать, потому что вдруг осознал грозящую ему опасность. Он вошел в библиотеку. Месешан был крепко-накрепко привязан к стулу тонкими шелковыми шнурами от занавесок с окон полуразрушенной виллы, шнуры врезались ему в тело, и руки посинели, но лицо было спокойно.
— Развяжите его, — приказал Карлик и опустился в кресло, опершись на подлокотники.
Месешана мгновенно развязали, и подручные Карлика уселись у стены в ожидании нового приказа. Они ели главами своего главаря и радовались его полному спокойствию и решимости. Недавнее настроение исчезло бесследно, притаилось где-то в глубине его существа.
— Месешан, — сказал он комиссару. — Я не могу выдать тебе моих людей. Если я тебе их выдам, другие выдадут меня, пойми это. Закон на нашей стороне. Тот человек хотел украсть, затеял драку и был убит. Кто он был?
Месешан не ответил. Он ничего не знал о Ионе Леордяне и понимал, что не это важно, — понял еще там, на станции, когда ему не разрешили подойти к убитому. Живой Ион Леордян был не важен, но он стал очень важен после смерти. Он был необычным покойником. Вот почему на упоминание о законе Месешан ответил:
— Не знаю, на твоей ли стороне закон, хотя зерно было действительно твое. Это установит допрос. Если же мы выдадим убийц и забудем о зерне, может, допроса и не будет, для тебя это было бы хорошо.
— Как! — воскликнул искренне возмущенный Карлик. — Все делают что хотят, могут убивать, грабить, а полиция дрожит от страха и никого не трогает?
Адвокат Дунка в душе опять развеселился — уже в третий раз за этот полный опасностей день Карлик сетует, что не действуют законы, Карлик просит защиты закона, Карлик взывает к нему с искренним возмущением! Это было что-то новое, еще один этап в его молниеносном превращении. Государство, полиция, прокурор и армия поддерживают Карлика, они — его защита и упование, его друзья, а не купленные враги — и все это за каких-нибудь несколько часов! Дунка посмотрел на Карлика и увидел, что тот совершенно серьезен и вовсе не разыгрывает ограбленного, не защищенного законом человека; Пауль Дунка молчал и только весело изумлялся.
А Месешан говорил спокойно и уверенно:
— Послушай. Твои люди убили сторожа, делавшего обход. У них не было права на ношение оружия, вагоны охраняются персоналом станции, а не твоими вооруженными людьми. Вот каков закон. Дальше: я не смог применить закон даже там, где все ясно. Не мог увезти труп на вскрытие, то есть соблюсти процедурные правила. Они не разрешили мне подойти к телу. Они взяли закон или право в свои руки и заявляют, что на этом не остановятся. Они дойдут до конца. А конец — это ты, и я, и другие. Мы должны смириться. То есть попытаться спастись и выдать им виновников.
— Я их не выдам, — сказал Карлик. — Что ты можешь со мной сделать? Что мне грозит? Откуда известно, что этого парня убили мои люди? Как ты можешь это доказать? Пускай придут сюда и спросят меня.
Месешан смотрел на свои руки и задумчиво двигал пальцами — они затекли, пока он был связан. Он хотел было заговорить, но промолчал и снова посмотрел на свои пальцы. В комнате никто не двигался. Месешан, казалось, был в нерешительности, а может быть, думал о чем-то другом. До какой-то степени так оно и было: он думал, как бы поскорее отсюда выбраться и вернуться с сильным отрядом. Открыть огонь после первого предупреждения и не оставить свидетелей. Убить Карлика и всех его подручных — всех, кто знал о его связи с Карликом, хоть таких было много. А потом просить о переводе из города.
Мозг его работал четко, перед ним пронеслось сражение (конечно, нелегкое), потом улыбающееся дружеское лицо человека из генеральной дирекции — как тогда, когда они виделись в последний раз. Потом очертания мирного города, куда он поедет и где он никого не будет знать и никто не будет знать его. Он улыбнулся, глянул на Карлика и его приспешников и снова подумал: «Голодранцы, теперь вам конец». Он что-то еще спросил, словно выполняя долг, последний долг, но ответ его почти не интересовал. Месешан обдумывал твердое радикальное решение, но не ради мести, не потому что был избит и связан и именно люди Карлика осмелились над ним издеваться. План его был хладнокровно продуман — вот почему Карлику он казался спокойным. Все же он спросил:
— Как на улицах?
При этом вопросе Карлик вспомнил о своем имени, крупными буквами написанном на стенах. И увидел удаляющихся людей с ведрами краски. Что-то в нем сжалось, как стальная пружина, и вдруг при мысли об опасности, на сей раз реальной, проснулся инстинкт. В нем заработало что-то вроде часового механизма, за несколько мгновений он понял все. Когда Месешан выйдет на улицы и увидит надписи, а быть может, и толпу, он тоже яснее, чем утром, поймет, что дело в нем, в Карлике, что требуют его головы, а не головы тех, кто убил сторожа, что его люди не остановятся — продадут его, если смогут, убьют, чтобы спастись самим. Приход к нему Месешана означал, что тот напуган, очень напуган, но еще ничего не понял. Когда же он выйдет на улицу, все станет ясно, может, ясно уже и сейчас. Он внимательно посмотрел на Месешана своими желтыми глазами из-под свисающих на веки лохматых бровей.
— Ничего особенного, — ответил он. — Несколько голодранцев намалевали на заборах мое имя. Оказали мне такую честь.
Месешан заморгал — Карлик заметил это. Снова включился механизм, предупреждающий об опасности. Он понял, что полицейский предаст его. Но тот же механизм включился и в Месешане. «Он все знает, — подумал Месешан, — и может меня убить. Нет, не посмеет, — успокоил он себя, — потому что тогда ему нет спасения».
Карлик все же секунду обдумывал — не убить ли Месешана на месте, но сообразил, что это бессмысленно. «Убить его и убежать, — подумал он. — Мгновенно исчезнуть из города и даже перейти границу». Его люди знали все потайные места, все скрытые тропинки, он переоденется в военное платье и исчезнет где-нибудь в Европе, где в эти годы прячется столько более важных преступников.
«Может быть, все-таки он убьет меня и убежит», — пронеслось в мозгу у Месешана, и он снова задумчиво задвигал затекшими пальцами, по которым бегали мурашки, — это было почти приятно, но снова включившаяся машина сообщала ему, что опасность близко. Его люди столько часов ждали на улице, не вмешиваясь, они дали Карлику выйти и спокойно войти в дом. А может, и они убиты, хотя это было бы для Карлика очень опасно. Он снова взглянул рассеянно, боясь выдать свои мысли, хотя по лицу Карлика можно было догадаться, что для него они не секрет. Глаза Карлика были по-прежнему прикрыты широкими лохматыми бровями, но лоб его прорезала новая незнакомая борозда, а от грубого носа шли две глубокие морщины, пересекавшие тяжелый подбородок.
Глаза Карлика округлились и сверкали, черные зрачки были расширены, и от этого в них появилось что-то кошачье. Машина, отстукивавшая внутри него сигналы опасности, вдруг остановилась.
Остановилась и машина, стучавшая внутри Месешана, или, точнее, он снова почувствовал страх, но не тот, внезапный, от которого во рту соленый вкус, а более глубокий.
«Мне не спастись, даже если сейчас он меня и не убьет. Мне не спастись!»
Карлик смотрел теперь на него, улыбаясь почти дружески, от этого взгляда повеяло насмешкой, и Месешан как-то ослаб, его большие руки с бегающими пальцами перестали двигаться, у него застыла спина, и все тело напряглось от ожидания.
Пауль Дунка единственный что-то понял в этой пантомиме. «Очень они хороши, — подумал он, восхищенный кошачьим свечением глаз Карлика и застывшей фигурой комиссара. — Хороши как дикие звери, которые подстерегают один другого. Только инстинкт и сила». Но Карлик был сильнее, и его глаза обрели то сияние победы, которое дается только уверенностью в ней.
Пауль Дунка вспомнил о сцене, виденной когда-то до войны — во время охоты, в которой он случайно принимал участие. Рядом был опытный охотник, друг его отца доктор Ходор, но ни он, ни Пауль Дунка не успели выстрелить. Дело было на рассвете, и лесничий вел их по тайным тропкам, едва различимым в гуще деревьев. В дымчатом утреннем полусвете казалось, будто земля дышит, живет и только застыла в ожидании, и этот туманный свет пробудил в адвокате воспоминание о запахе гнилых листьев и ощущение, что должно что-то случиться, что он в непосредственной близости от каких-то великих, жизненно важных открытий. Он легко пролез под деревьями — словно прошел сквозь своды замка в час глубокой тишины при свете свечей и факелов, — в молчании дошел до поляны, и ему почудилось, что ветер доносит издалека стук бьющихся друг о друга засохших веток. Но лесник приложил палец к губам, и старый доктор Ходор кивнул в знак того, что понял. Потом они снова погрузились в полную тишину, шли с еще большими предосторожностями, и волнение, почти страх овладел молодым Паулем Дункой.
Так было и сейчас с адвокатом Дункой в библиотеке, когда он глядел на Карлика и Месешана. Он испытывал почти те же чувства, и страх его был каким-то радостным.
…Тогда он дошел до меньшей поляны; лучи солнца еще казались полосами тумана — как на наивных религиозных картинах, где святой дух изображен в виде серого горнего света, проникающего в ясли. Несколько узловатых деревьев, как бы застывших в странных позах, отделяли его от ручья, шума которого он не слышал прежде; пейзаж его поразил, показался нереальным. Лес, и горы, и легкий шорох листьев, и ропот ручья — все казалось лишь застывшим кадром, ибо то, чему суждено было произойти, должно было произойти не здесь, а где-то в другом месте.
Два оленя, один старый, большой и сильный, другой помоложе, быстрый и неосторожный, верящий в свою молодую плоть, в стремительный ток своей крови, столкнулись рогами. Молодой отпрыгнул назад, его тонкие ноги дрожали от волнения. Потом он рванулся вперед, описав в воздухе великолепную дугу, и ударил рогами старика с уже седеющей шкурой. За ручьем, застыв в ожидании, сверкая глазами, стояли три самки; они вытянули красиво изогнутые шеи, и морды у них были мягкие, нежные; они ждали исхода битвы, почти не глядя, а скорее, ощущая ее развитие.