Он снисходительно относился к своей внешности, она вызывала в нем сентиментальные чувства. Бреясь, он гляделся в зеркало и строил себе глазки; сидя в ванне, гладил свое тело, ощупывал его, почти воркуя, потом мылся четырьмя видами губок и натирался маслами, что было знаком большой изысканности для сына начальника станции из Лерешть-Арджеш. Вторая мировая война огорчила его: невозможностью найти в продаже соли для ванн и губки; исчезновением бананов, которые так любила Тури; сдачей Трансильвании — огорчения следовали именно в таком порядке. Трансильвания вернулась, бананы — нет, губки же все-таки можно было достать через офицера западных союзных войск, привозившего их на самолете, на «летающей крепости», и продававшего их одному высокому чиновнику министерства, с которым Флореску дружил, а потому получал губки в подарок.
Пока он восхищался собой, сидя в ванне, готовый закричать: «Вот я каков!» (префект оставался материалистом), кто-то энергично забарабанил в дверь. Префект был немного раздражен, но не рассердился, он вообще от природы не был сердитым, хотя в какой-то момент, когда умственное напряжение было свыше его сил, он почти сердился. Он насупился и не отвечал. Он находился, можно сказать, в святилище, в святая святых. Но удары а дверь все усиливались, и кто-то пробовал задвижку, однако тщетно — дверь была крепко заперта.
«Должно быть, моя коровушка», — подумал многотерпеливый префект. Мысленно он именно так величал свою благородную супругу, смягчая прозвище ласкательным суффиксом. Но то была не она. Знакомый голос начальника канцелярии загремел как гром, вырвавшись из его богатырской груди римского борца (все секретари префекта, начальники канцелярий были бравыми малыми, атлетического сложения и походили на сенбернаров — огромные, злые на вид, но при хозяине виляли хвостом, хотя он обращался с ними доброжелательно).
— Господин префект, господин префект, откройте, пожалуйста. Прошу вас, срочно выйдите!
Префект на сей раз недовольно взглянул на свои руки, на которых едва заметно проступали старческие морщины.
«Эх, черт возьми, значит, старею», — подумал он, отвечая своим искренним огорчением на явное волнение за дверью. Он энергично подвигал руками и с удовлетворением констатировал, что суставы не трещат. «Еще не все потеряно», — успокоил он себя.
— Господин префект, разваливается коалиция. Беспорядки на улице. Прошу вас, откройте.
«Разваливается коалиция?» — испугался, еще не совсем поверив, префект. Он быстро надел халат и, открывая дверь, чуть не сшиб массивную фигуру начальника своей канцелярии.
— Погоди, Марин, ведь не горит! — сказал он и в ту же секунду почувствовал: раз он сказал, что не горит, значит, все несчастья, как по волшебству, станут пустяками: — Ну что там такое, мальчик? Занимайся своим делом. Это я тебе говорю. А я знаю, что говорю.
— Нет, горит, горит, господин префект! Прошу вас, отправляйтесь в префектуру. Коммунисты требуют расстрелов, грабят станционные склады. Сегодня ночью неизвестно кем был убит один из них, и они словно с цепи сорвались.
Префект долго, изучающе смотрел на подчиненного глазами государственного мужа. Потом сделал следующее заявление:
— Посмотрим.
И ушел одеваться.
Через десять минут он был в префектуре, где все узнал и ничего не понял.
Начальник канцелярии Марин Мирон стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу, и ждал распоряжений, приказов, решений.
Префект взад-вперед расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, с важным видом человека, сознающего, что его грузные шаги служат предвестниками решений, и ждал, что эти решения родятся из ритма его шагов по мягкому толстому ковру. Присутствие Марина Мирона его раздражало: массивное лицо с тяжелым подбородком, толстая шея, вытянутая вперед в знак внимания и бычьей сосредоточенности, уже не служили ему поддержкой, хоть и была в них сила, напряженность мышц, готовых в любой момент, по первому его жесту, прийти в действие.
Префект собирался отпустить Мирона, и несколько минут ум его был занят соображением, выставить ли вон эту человеческую машину или нет. Наконец он пожал плечами и оставил Марина на месте. Потом, точно желая посоветоваться, взглянул на огромный, во весь рост, портрет легендарного воеводы здешних мест, в шлеме и широкой расшитой мантии, положившего твердую руку на скипетр. Но воевода, казалось, был занят только своей улыбкой. «Им было легко, — подумал Флореску. — Не устраивает — хлоп! — и голова долой. Хорошо сказано: «Не сносить головы». На секунду ему, словно сквозь дымку, представилось, как он, исполненный воинственного духа, приказывает рубить головы; но лишь на секунду, потому что на самом деле он был человек мирный. Проходили минуты, на улице разыгрывались серьезные события, Марин Мирон ждал, медленно шевеля губами, — он готовился что-то сказать и наконец произнес:
— Господин префект, давайте позовем Дэнкуша. Посмотрим, что он прячет за пазухой, чего он хочет, что собирается делать.
Флореску посмотрел на него как на сумасшедшего. Только Дэнкуша ему сейчас не хватало! Сколько раз он пытался приблизить его — ведь они были в одном блоке! Он приглашал его домой, предлагал ему любую помощь, совместную работу, дружбу, признавался ему даже, что он «демократ по призванию», давал ему понять, что не держится за безраздельную власть, что его услуги не будут ограничиваться лишь тем, что предписывается теперешним политическим альянсом.
Одним словом, предлагал плодотворное сотрудничество. Но наталкивался все на то же молчание, на желание избежать каких бы то ни было принципиальных дискуссий, например по вопросу о демократии. В его обществе Дэнкуш проявлял интерес лишь к текущим событиям.
— С какой стати я буду звать теперь Дэнкуша? Нет. Пускай он сам ко мне придет и объяснится.
— Призовите его к порядку! — упорствовал Марин Мирон.
— Нет. Не сейчас. Господа! — сказал префект, возвышая голос, хотя перед ним был всего один слушатель. — Господа, ситуация серьезна и разрешить ее — не в нашей власти.
Марин Мирон как-то странно посмотрел на него, и его собственная мудрость — тоже мудрость поклонника демократии — проявилась в невысказанном, но жестоком проклятии.
И тут префект нашел выход.
— Беги, — сказал он, — и срочно позови главного прокурора и квестора[30] Рэдулеску.
— Квестор в приемной, — сказал Марин Мирон.
— Так что же ты молчишь? Стоишь здесь, смотришь на меня и ничего не говоришь! — закричал префект и собственной персоной вышел в приемную, где и правда скромно сидел в кресле квестор Рэдулеску, задумчиво покуривая сигарету. Секретарша что-то срочно перепечатывала на машинке, не обращая на него ни малейшего внимания. Префект кинулся к нему, вытянул его из кресла, потом долго и энергично тряс ему руку двумя руками сразу — это был его старый способ демонстрировать свои теплые, дружеские чувства к приятелю или противнику, ведь каждый противник может в будущем стать другом. Потом, не выпуская его руки, он затащил Рэдулеску в свой кабинет и принялся кружить с ним вместе по ковру. Квестор держался на полшага сзади. Марин Мирон почувствовал отвращение к этой карусели двух коротышек (квестор, как и префект, был маленького роста); он повернулся на каблуках и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Но дверь была мягкая, обитая и закрылась тихо — двери важных кабинетов не предназначены для того, чтобы ими хлопать. Был слышен лишь энергичный скрип сапог — это префект продолжал кружить по кабинету, в порыве дружеских чувств волоча за собой шефа полиции — человека, с которым он мог договориться.
— Скажи мне, ради бога, господин Рэдулеску, заклинаю тебя нашей старой дружбой, что это за безумие?
Квестор перевел дух (он задыхался от быстрой ходьбы), на секунду задумался и ответил только:
— Я не нахожу Месешана. Он исчез, словно сквозь землю провалился.
— Они убили Месешана?! — закричал префект.
— Не знаю. Но я его не нахожу. Он был на станции, потом оттуда куда-то пошел и не вернулся. Так доложил мне дежурный.
— Послушайте, — объявил префект, — ситуация в самом деле серьезная.
Начальник полиции молчал.
— Может быть, и серьезная, — предположил он вяло, он вообще был вялым, ленивым, будто окутанным ватой, и, как ни странно, именно этому он был обязан своим недавним быстрым восхождением.
Получив юридическое образование, он попытался заняться адвокатурой, но безуспешно. Записавшись в коллегию адвокатов, он бродил по залам провинциальных судов, краешком глаза приглядывая себе клиента. Однако не решался к ним подступиться, они же принимали его не за адвоката, а скорее — за клиента-обманщика из новичков-правонарушителей.
Он зарабатывал себе на хлеб, заполняя в делопроизводствах суда формуляры, составляя петиции — словом, разными пустяками; получал он эту работу по милости одной служащей, дамы несколько перезрелой, но энергичной, и дело кончилось их женитьбой. Митикэ Рэдулеску понял, что любит ее, и с помощью ее связей оказался в самой столице, поступил в полицию — сперва в отдел службы движения, потом в отдел проверки иностранцев и паспортов.
Он имел образование, был кроток и уважителен и продвигался по службе, добросовестно посещая присутствие — серое здание, пугавшее его с первого дня.
Префект полиции, свирепый Гаврила Маринеску, перед которым он испытывал болезненный страх, стал поручать ему различные дела персонального свойства, уверенный в его честности и скромности. Его повышали в должности, он стал главным кассиром, потом начальником экономической службы Генеральной дирекции полиции и, наконец, помощником директора в министерстве внутренних дел, перешел в высший офицерский состав, сделался генеральным инспектором, квестором.
Странно было то, что он боялся людей двух категорий: правонарушителей и полицейских. Обе эти группы в своей борьбе внушали ему ужас, но, кажется, его скорее пугали коллеги, особенно его грубые подчиненные, часто весьма самоуверенные. Вот почему по мере возможности он старался быть кротким и вежливым с правонарушителями, с которыми по необходимости иногда имел дело.