тупления. И они не встретили никакого отпора. Наша партия не может полностью доверять некоторым, мягко выражаясь, чересчур снисходительным руководителям. Рабочие массы это доказали.
Но фраза не возымела действия. Прокурор не протестовал, казалось, он был согласен с обвинением, которое открыто бросил ему Дэнкуш.
На самом же деле он думал совсем о другом. История с исчезновением полицейского казалась ему фантасмагорией, он не придавал ей никакого значения. Он не сомневался, что подкупленный старший комиссар, пытаясь выйти из затруднительного положения, отправился к пресловутому Карлику. Человек с вокзала был лицом ничем не приметным, и его смерть дала выход скопившемуся возмущению. С точки зрения юридической было несложно установить, кто совершил преступление, если начать с того, кому принадлежали вагоны и зерно. Их конфискация была противозаконной, но на нее можно было посмотреть сквозь пальцы, поскольку никто не решится подать жалобу. Конечно, Карлик силен, но теперь он не получит явной поддержки. Следствие можно приостановить в любом пункте, так как маловероятно, что ликвидация сторожа была запланирована.
Настоящая проблема возникала в связи с созданием комиссии и ее функциями, с тем, что коммунистическая партия возвела это банальное убийство в ранг политического дела. Комиссия была совершенно незаконной и не имела никаких оснований контролировать прокуратуру, руководить ею и никакой власти, кроме чисто психологической.
Теперь настал момент ясно сформулировать вопрос: «Вступаю я или не вступаю в игру? На этом можно выдвинуться или — в случае если они все же не захватят власть — окончательно себя скомпрометировать. Министр юстиции — коммунист. Я мог бы получить от него приказ, и тогда я под защитой. Здесь речь идет о чисто местной инициативе, составляющей, быть может, часть более развернутого плана. Но, если принять предложение и вступить в игру, я оказываюсь с ними — это ясно. Для меня настал момент выбора».
Прокурор Маня вовсе не симпатизировал коммунистической партии. Впрочем, у него не было и антипатии. Вообще он симпатизировал только себе, был занят только собой, любил только себя самого. Но любил иначе, чем префект Флореску, — не физически, тепло, конкретно, а почти холодно, отстраненно. Его эгоизм был химически чистым, каким-то стерильным и выражался лишь в гордости, питаемой огромным, но бесплодным честолюбием, доставлявшим ему холодные и странные удовольствия. Страх его жертв, правонарушителей, которых он губил медленно, но верно, их оцепенение или суетливые попытки спастись давали ему ощущение власти над другими и потому — удовлетворение. Но этого было мало. Не ощущение власти над своими жертвами, не их испуг воодушевляли его, а власть сама по себе, из которой, подобно ненужному балласту, были выброшены все живые чувства, все человеческое, — выброшены как нечто чужеродное, как неудобные свидетели некой частной жизни, над которой он сумел подняться.
Трудно сказать, почему его характер развился именно в этом направлении, не чуждом, впрочем, каждому человеку, но в нем принявшем чудовищные формы. Его родители были обычными мещанами, и не было в его жизни никаких особых потрясений. Где-то в глубине его существа случилось нечто странное, будто какие-то космические лучи пронизали ту мягкую материю, из которой он состоял, уничтожив в нем все, кроме вкуса власти над другими людьми.
В данный момент ему важно было знать: сохранят коммунисты главенствующее положение или уйдут, как уходили в последние годы другие партии, прежние режимы? Он посмотрел на их представителя — невысокого человека с морщинистым лицом, с глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, — человека сурового, но в котором он угадывал мягкость и взволнованность. Посмотрел на него, не фиксируя на нем взгляда, глазами мутными, будто видящими лишь общие очертания вещей. Поэтому образ Дэнкуша получился у него слегка сдвинутым к слабо воспринимающей стороне сетчатки, где отражались у прокурора предметы и существа того белого и тусклого мира, в котором он родился и продолжал жить.
Присутствие Дэнкуша не давало ему гарантии успеха. Прокурор оценивал его холодно: человек одержимый скрытыми страстями, которые иногда прорываются. Застенчивый повелитель. Впрочем, личность представителя КПР мало его интересовала. Юлиана Маню интересовали силы самой партии, в особенности ее шансы, а не ее программа и идеология. Находившийся перед ним человек никак не мог подсказать ему решения этой единственной настоящей для него проблемы. «Во всяком случае, он не чувствует ко мне благодарности. Он убежден, что прав». Когда Дэнкуш провоцировал его, он заколебался. «Я еще не выбрал», — подумал он. Однако он понял, что не сможет больше молчать, что пробил час, его великий час. Он посмотрел на префекта, маленького, взволнованного, дрожащего, явно напуганного, и от одного его вида прокурору стало скучно. Потом в поле его зрения снова возник образ Дэнкуша.
С другими можно будет справиться. Но эти, когда твердо завоюют власть, везде посадят своих людей, которые будут беззаветно служить им. Иначе их разобьют. Для молодого прокурора существовала только проблема власти, и вот в какую-то секунду, руководимый лишь глубокой интуицией, вне всяких расчетов и выводов, он сделал выбор и сказал решительно:
— Отлично. Комиссия будет принимать участие во всем. Юридическую сторону мы оформим позже. Это формальности. Я буду отчитываться вам, коммунистам.
Произнеся эти слова, он едва заметно облегченно вздохнул.
Дэнкуш кивнул, но больше никак не выразил своего удовлетворения.
И вот тут-то отворилась дверь и вошел старший комиссар Месешан. Префект замер с разинутым ртом, точно перед ним возникло привидение, — ведь он надеялся, что Месешан убит. Квестор Рэдулеску глубже забился в кресло. Дэнкуш про себя порадовался, что Месешан здесь, у них в руках. Прокурор Маня, который три минуты назад навсегда сделал для себя выбор, равнодушно посмотрел на комиссара, но догадался, что появление Месешана может оказаться на руку ему, прокурору.
Глава X
Месешан застрелил Строблю в тот момент, когда Стробля поднял стамеску, которой обычно аккуратно вырезал стилизованные цветы по краю дубовых столов. Жест был безотчетный, у Стробли не было никаких агрессивных намерений — просто невольное желание защититься. Он работал так сосредоточенно, что и не слышал тяжелых шагов во дворе, грубого смеха пришедших за ним людей (веселое расположение духа очень характерно для странной расторможенности, предшествующей актам насилия; в этих случаях необходимо устранение какого бы то ни было сдерживающего начала).
Месешан нарочно «спустил тормоза» у своих спутников, чтобы подготовить их и предупредить Строблю о приближающейся опасности, рассчитывая на его защитный рефлекс, на то, что в руках у Стробли стамеска (раскаявшийся контрабандист был человеком смелым, он не столбенел и не бежал при виде опасности). Это оправдывало бы убийство на месте. Но расчет оказался правильным только отчасти. После войны Стробля очень изменился: он весь ушел в работу. Мозг его выключался, когда за дело принимались его умные руки с длинными сильными пальцами; пальцы двигались так ловко, что умели остановиться на миллиметр от ошибки, обнаруживая скрытое совершенство формы.
Именно потому, что он создавал столь совершенные образцы резьбы по дереву (давным-давно в этом городе не было мастера такого высокого класса: в тяжкие военные годы подобное искусство казалось никому не нужной роскошью), работа поглощала его целиком и никакие угрозы — как и никакие новости — не доходили до него.
Когда Месешан с подручными вошли во двор, до них донесся из мастерской осторожный стук стамески, и они сразу направились туда, не входя в дом. Старший комиссар отшвырнул дверь, чуть не сорвав ее с петель. Стробля оторвался от работы и, встретившись глазами с мутным взглядом полицейского, инстинктивно поднял руку со стамеской.
Тут Месешан трижды выстрелил, и столяр упал головой на белый столик, который так и не успел закончить. Адвокат Дунка замешкался и увидел, что произошло тремя секундами позже, через плечо Месешана. Когда он вспоминал об этом несколько дней спустя, ему казалось, будто он видел, как в глазах Стробли вспыхнуло удивление, и, прежде чем они померкли, в них промелькнуло понимание, хоть он не знал, в чем дело — откуда ему было знать? Адвокату показалось, что этот человек за какую-то долю секунды до своей смерти понял то, что давно принял как высшую неизбежность: тупое и бессмысленное насилие, от которого сам он отказался, было нужно не только людям, стоявшим вне закона, — бандитам, контрабандистам; оно распространилось гораздо шире, захватило целую армию людей, к нему прибегали даже так называемые респектабельные личности. Вот почему, когда без всякого повода, без всякой его вины в него выстрелили, удивление его длилось лишь миг, а потом все его существо проснулось от шока, и он понял.
Конечно, это оставалось простым предположением и никогда уже не могло подтвердиться, но у адвоката было такое чувство, что он узнал в жертве собрата, который, правда, шел по иному, чем он, пути.
Месешан же безоглядно следовал за Карликом. Выстрелив, он не ощутил ни удивления, ни странной боли, как адвокат, стоявший за его спиной; для него существовали только глаза Карлика, которые следили за ним, словно воплотившись в пистолеты бандитов, посланных его сопровождать. Он сделал то, что отвечало его звериной натуре, не думая, что убивает человека. Он просто принимал меры самозащиты, спасал свою шкуру — спасал свою жизнь, свою драгоценную жизнь, не беря в расчет жизнь чужую, вовсе ему неинтересную и непонятную. Он сделал несколько шагов, чтобы удостовериться, что человек мертв, потом взял из его руки, еще не окоченевшей, маленькую стамеску и провел кончиками пальцев по ее острой части.
— Вот, поглядите, — крикнул он. — Она острее лезвия! Он так скор был на руку, что, не опереди я его, бросил бы ее с размаху мне в голову, и сейчас я лежал бы мертвый, Он, как услышал нас, приготовился. С голодухи он на все был способен. Не повезло ему, что у меня такой опыт.