рассказать, что виновника уже нет в живых — он убит при аресте, потому что оказал сопротивление. Их не так-то легко будет переубедить, потребуется серьезное усилие, кое-кому будет жаль сворачивать с уже найденного пути. Префект не совсем чист в том, что касается делишек с Карликом: крупному чину Полиции, ее прямому руководителю следовало поддерживать порядок в городе, он в любом случае ответствен за существование организованной банды, ставившей под угрозу жизнь граждан. Да и этот молодой незнакомый ему прокурор тоже. Остается только коммунист Дэнкуш, но он изолирован, ему будет трудно что-нибудь предпринять, и в любом случае префект будет против него. Так что Месешан продолжал в том же духе, пытаясь ощупью найти верный путь.
— Впрочем, я имею вещественное доказательство. Вы ведь знаете, что мешки с зерном в порядке снабжения продовольствием населения были привезены в город из Арада, из Печики и на них есть штампы. Один такой мешок был найден в сарае Стробли. Я отдал распоряжение изъять его и отвезти в полицию. Была задержана также жена убийцы, она начала уже во всем признаваться. Скоро я принесу вам текст допроса.
Месешан следил по лицам за эффектом, производимым его сообщением и тоном, которым он говорил. Он явно был на правильном пути, потому что видел удивление, но отнюдь не недоверие. Самым удивленным выглядело лицо префекта.
Префект не верил своим ушам, ему было трудно выйти из состояния страха, в котором он жил последние час или два, и он в какой-то степени должен был это состояние оправдать. Столь простое и уже разрешенное дело не соответствовало расположению его духа.
Он слушал старшего комиссара с разинутым — в самом деле разинутым — ртом, и выражение лица у него было глупое. Где же тогда заговор, убийство важного коммунистического агента, явившегося в его уезд с особой миссией, — агента, смерть которого спровоцировала бунт масс и возмущение коммунистов, заставила их принять решительные меры, а Дэнкуша — прийти сюда с угрозами? Его собственные фантазии родились еще слишком недавно, имели слишком глубокие корни в его душе и в том смятенном мире, где он принужден был жить, а главное, действовать, чтобы сразу и начисто отказаться от них. И он решился спросить старшего комиссара, упирая больше на тон, чем на смысл вопроса:
— Скажите, господин Месешан, кто был убит на вокзале?
— По моим сведениям — сторож. — Месешан с легким укором взглянул на Дэнкуша, косвенно виноватого в том, что он не мог произвести, как положено, расследование. — Некий Ион Леордян. Убийство совершено бессмысленное, потому что, по моим данным, этот человек ничего из себя не представлял.
— Сторож! — воскликнул префект, будто слышал это впервые. — Может быть, вы ошибаетесь? Скажите, дорогой господин Дэнкуш, кто был этот сторож, так на первый взгляд бессмысленно убитый? И имеем ли мы право полагать, что он умер настолько случайно, как говорит старший комиссар Месешан?
Дэнкуш слушал Месешана со смутным недоверием, зашевелилось в нем и сожаление, и даже стыд, что он принял факты, не проверив их, — быть может, его действия обречены на провал?
— Ион Леордян был простым сторожем на вокзале, — сказал он. — Каким он был на самом деле, то есть каким человеком, — этого, думаю, мы никогда не узнаем. Раньше я о нем ничего не слыхал.
— Никому не известный сторож? О котором вы раньше ничего не слыхали? — закричал префект, окончательно позабыв о мучивших его страхах и подозрениях. Его облегчение выразилось в чувстве невероятной нежности к Месешану. Месешан уже не представлялся ему человеком, пришедшим, чтобы его скомпрометировать, а то и уничтожить; наоборот, это был спаситель, способный разрешить любую проблему.
Префект Флореску не принадлежал к тем спесивым большим начальникам, которые благодарят подчиненного легким кивком головы. У него все отражалось на лице, он чувствовал себя по-настоящему счастливым только тогда, когда счастливы были окружающие. Если бы он был судьей, он бы выносил два решения и шептал бы их по секрету на ухо каждой стороне, — и оба решения были бы для каждой благоприятными.
Вскочив с кресла, он направился к Месешану. Он положил руки на его широкие, сильные плечи, и прикосновение к этому человеку, твердому, как гранит, даже сквозь толстую зимнюю одежду излучавшему уверенность, было приятно префекту и успокоило его.
— Господин Месешан! Дорогой господин Месешан! Но почему вы стоите? Садитесь, прошу вас.
Не отнимая рук, префект подвел его, как доброго великана, к креслу и усадил, заставив удобно откинуться. Ему было почти жаль, что теперь уже исчез предлог и нельзя дольше стоять перед ним, положив ему ласково руки на плечи. Он отошел, не спуская глаз с комиссара, и сел на свой стул с высокой спинкой, который предназначен был для правителя, но в котором префект терялся, — то был еще один предмет, напоминавший о графе Лоньяй.
— Расскажите, господин Месешан. Давайте восстановим все события. Расскажите как можно подробнее. Мы здесь очень за вас опасались. Именно за вас. Нам всем, — и он широким жестом обвел присутствующих, — было очень страшно, как бы с вами не случилось чего дурного, как бы вас не убили бандиты, от которых вы с таким искусством нас защищаете.
В голове у Месешана промелькнуло: «Я спасен, все-таки я спасен». И он решил, что пришло время, воспользовавшись явным дружелюбием префекта, рассказать в мелодраматическом духе об опасностях, через которые он прошел: как отправился арестовывать Строблю и как, законно защищаясь, был принужден убить его. Но комиссар подавил свою радость. В сущности, это было, скорее, чувство облегчения и тайное удовлетворение, как в первые тихие утренние часы: еще в постели он закуривал сигарету, а на тумбочке рядом с ним дымился кофе, заботливо принесенный его женой. Месешан спал тяжелым, свинцовым сном и не запоминал давящих, медленных кошмаров, которые, должно быть, мучили его.
Вот так он чувствовал себя и сейчас — счастливым, точно он только что проснулся, и сон этот не был смертью. Однако он предусмотрительно, со вниманием огляделся. Хоть префект и сказал, будто присутствующие были озабочены его судьбой, не все они, казалось, были в таком же восторге от того, что, по версии Месешана, дело оказалось столь простым. Прокурор был непроницаем; Дэнкуш выглядел взволнованным, он думал о том, что смерть этого сторожа была и в самом деле нелепой, абсурдной; непонятным показалось Месешану поведение квестора Рэдулеску — он как-то странно смотрел в сторону.
«Эта крыса чего-то ждет. Все-таки полицейский. Лучше проявить осторожность и повременить — но немного». И Месешан снова начал рассказывать, упирая на мешок с печатью Печики, рассказал о доносе, поступившем от «людей, не слишком чистых в прошлом, но теперь вступивших на праведную стезю», рассказал о своих решительных действиях. Пока Месешан говорил, префект одобрительно кивал, как будто слышал самые приятные вести. Да и чем они были плохи? Кого-то убили, какого-то Иона Леордяна, сторожа, человека неизвестного и отнюдь не важного. Конечно, это неприятность, но из тех, что быстро забываются, и он, например, готов помочь семье этого человека, его вдове. Он мог бы сказать, что каждую минуту где-то кто-то умирает, и во многих, очень многих случаях умирает глупо, преждевременно, что-то не доделав в жизни. Но это не повод, чтобы непрерывно посыпать пеплом главу, не радоваться тому, что мы-то живем, двигаемся, можем, если хотим, мечтать.
Оба рассказа Месешана — второй более детальный, прерываемый возгласами префекта — заняли более получаса. В это время прокурор Маня лишь изредка, краем глаза взглядывая на Дэнкуша, продолжал взвешивать, останется ли власть у коммунистов, которые, конечно, ничего не простят и, без сомнения, нуждаются в помощи и в людях, способных ее оказать. Во всяком случае, он не слишком себя свяжет, если задаст несколько вопросов.
Поэтому, когда Месешан умолк, он откашлялся и вступил в разговор. Голос у него был пустой, как незаполненный бланк, на котором напечатаны обычные, банальные вопросы. Месешан даже обрадовался первому из них — за ним не чувствовалось большой опасности. Только вот глаза квестора Рэдулеску как-то загадочно поблескивали.
— У вас был ордер на арест, когда вы предпринимали акции против подозреваемого?
Месешан взглянул на него свысока, минуту помолчал, переменил позу. Потом ответил просто и уверенно:
— Нет, господин прокурор. Конечно, нет. Когда меня вызвали на место преступления, было всего пять часов утра. Потом я получил этот донос, и, сами понимаете, в данных условиях, когда вокруг волнения, нет ни малейшей возможности соблюдать правовые нормы, надо было действовать быстро. Именно чтобы успокоить страсти.
— Конечно! — воскликнул префект. — Он абсолютно прав, господин прокурор. Вы действовали совершенно верно, господин Месешан. В создавшихся условиях, из-за этих волнений, манифестаций, при том, что город был разбужен ночью, иначе и нельзя было поступить. — Он старался показать Дэнкушу, что отношения между ними останутся прекрасными. — В этих условиях совершенно невозможно было действовать иначе. А если бы виновный исчез? Где доказательства, что мы бы успокоили страсти? Очень хорошо, господин старший комиссар. Оч-чень хор-рошо, — с расстановкой проговорил он.
Прокурор удовлетворенно кивнул. Нет смысла в подобных условиях придираться к формальностям.
— Реакция, противники демократических установлений в стране, только и мечтают о расколе нашего блока.
И префект добавил, привстав со стула:
— Блока, который пребудет вечно, как солнце — его символ.
В минуты удовлетворения, подражая выдающимся людям, префект Флореску любил произносить громкие слова и запоминающиеся фразы. Сравнение вечности блока партий с солнцем настолько ему понравилось, что он восхищенно огляделся. Прежде всего он посмотрел на Дэнкуша. Но как ни странно, Дэнкуш оказался равнодушен к этой красивой политической метафоре. Он был погружен в мрачные мысли, он волновался и, как обычно, не верил в себя. «Не гожусь я в руководители, — думал он, впрочем, без сожаления, но не без стыда, — очень уж скован». Да и другие, казалось, не прореагировали на красивые слова, даже этот надежный, верный человек, на которого можно было положиться, — старший комиссар Месешан; его лицо выражало глубокую и серьезную сосредоточенность.