Полицейский не ответил, а просто закрыл ворота. Ни один из полицейских в отсутствие Месешана не решался сказать, будто Стробля виноват в совершенном на вокзале преступлении и сопротивлялся при аресте. Стражи порядка, вчерашние крестьяне, повторяли только, что пускать не велено, ничего не объясняя, никого не оправдывая; у них были суровые и упрямые лица служак, неукоснительно исполняющих приказ; такие будут молчать, даже если что-нибудь и знают. Не их это дело, служба есть служба — надо же как-то зарабатывать свой хлеб.
Несколько человек все же остались у дома Стробли, но большинство вернулись на вокзал. Сходили они не зря, многое все же выяснили. Они уже точно знали, кто такой Стробля, знали, что он жил уединенно и человек был хороший: давно уже не имел ничего общего с Карликом, хотя и был связан с ним когда-то в молодости, еще до войны, но потом перестал заниматься контрабандой и стал резчиком по дереву. Кто-то из прохожих слышал, как он работал допоздна у себя в мастерской. Понятно, не могло быть и речи о том, что это он убил Леордяна. Рано утром, еще затемно, столяр снова взялся за дело, но тут пришли полицейские в сопровождении нескольких человек явно из банды Карлика, а потом раздался выстрел, потом кричала жена Стробли, которую старший комиссар Месешан увел в полицию.
За час-полтора сложилось общественное мнение, и человек дотошный мог бы составить полное досье, со всеми неопровержимыми доказательствами, которые пока еще были достоянием десятков лиц. И так собралась группа решительных людей, знающих правду, и двинулась к префектуре, полагая, что там уже находятся Дэнкуш, квестор и старший комиссар Месешан. У них не было никаких определенных намерений, они еще ничего не требовали, кроме восстановления справедливости и наказания преступников.
Матусу тоже все рассказали; он побежал к дому Стробли, пытался войти, но и его полицейские не пустили, он стал с ними перебраниваться, а потом ему пришла в голову странная мысль. Он не пошел вместе со всеми в префектуру, хотя следовало рассказать Дэнкушу, что произошло, — ведь было ясно, что Месешан попытается выгородить Карлика и его приспешников и превратно представить события. Как бы он не обманул Дэнкуша! Движимый непреодолимым подозрением, Матус, не совсем отдавая себе отчет о том, что делает, направился к вилле Грёдль, к дому Карлика, его резиденции, его государству. Он никому не сказал, куда идет, даже другим членам комиссии, даже своему лучшему другу Букуру, — он боялся, что об этом узнает сестра и, конечно, она воспротивится.
Матус отправился один. Он шел быстрыми шагами по пустынным улицам буржуазного квартала, где еще с утра узнали о случившемся от слуг, молочниц и других поставщиков; жители этих улиц не жалели сторожа, но не сочувствовали и Карлику или Месешану; они жаловались на смутные времена, когда человеческая жизнь, их собственная жизнь, равно как и весь ее уклад, находится в опасности. Прошел Матус и мимо дома номер девятнадцать, где жило семейство Дунки: окна в доме были плотно занавешены, тяжелые ворота заперты на засов, а четыре женские головы, заполнявшие промежутки между окнами фасада, казалось, глядели на замерзшую улицу с кроткой нежностью (впечатление создавали их искусно, как у кукол, уложенные гипсовые кудри).
Матус прошел мимо этого дома, не обратив на него внимания, он не знал, что там живет Пауль Дунка, да никогда о нем и не слыхал; для молодого энергичного парнишки, рыжеволосого, с жесткими веснушчатыми руками, не было скандальной неожиданностью, что адвокат, потомок одного из самых видных семейств города и района, связался с бандитом Карликом. Так и не взглянув на старинное респектабельное жилище, Матус пошел дальше, к вилле Грёдль. И, только завидев издали ее гордые очертания, остановился и стал внимательно к ней присматриваться. Из-за угла, из-за забора, из каждого окна на него глядели или могли глядеть испытующие, беспощадные глаза, и Матус глубоко вдохнул морозный воздух и вдруг почувствовал неприятный озноб. Он завернул за угол и направился прямо к берлоге врага, берлоге своих смертельных врагов, которых он твердо решил уничтожить.
Его энергичные шаги отдавались на замерзшей мостовой, перед ним было пустое пространство — широкая лента шоссе, ведущего к соляной мельнице и дальше, к пограничной реке.
Деревья в садах мерзли под снежным покровом; но вот наконец слева — богатая вилла с башней с большими окнами, высокими готическими дверями, которые видны сквозь широко распахнутые ворота, словно хозяева уехали; от ворот начиналась аллея, отделяющая бассейн барона от бассейна баронессы.
Перед воротами Матус замедлил шаги и повернулся к вилле. Страх и в то же время осознание своей отваги охватили его и подтолкнули к воротам, к посыпанной песком аллее. Но он сдержал себя и прошел дальше, сунув руки в карманы, выпрямившись и подняв плечи; он шел немного боком, ставя одну ногу перед другой — в грязных кварталах за железной дорогой такая походка считалась признаком силы и уверенности в себе.
В большом опустевшем доме ничего не шелохнулось, не было ни признака жизни — как и на шоссе, ведущем к границе, где тоже не было ни души и даже ни одни крестьянские сани не проехали на рынок.
Матус немного испугался: а не мог ли Карлик вместе с подручными сбежать? Он не хотел, чтобы хоть один бандит ускользнул от наказания, все должны быть пойманы и стерты с лица земли, и он, Матус, хотел участвовать в этом деле, и не на последних ролях. Он гордился, что его назначили в комиссию по расследованию, и решил не тратить времени попусту, а глядеть в оба. Он совершенно не верил ни полиции, унаследованной от буржуазии, ни прокуратуре, ни суду. Справедливость должна быть восстановлена простыми людьми, и он, Матус, должен быть в первых рядах тех, кто вершит правосудие, кто мстит за убийство на вокзале и за это новое убийство, за нищету, порожденную бессовестными спекуляциями Карлика. Но кроме права на месть, не менее важным для него было желание самоутвердиться в новом, грядущем мире, в котором, как он чувствовал, теперь даже более, чем раньше, перед ним была открыта широкая дорога. Он знал, что храбр, умен, решителен; все, что он делал за последние часы, говорило о проснувшихся в нем большой силе и энергии. Матусу было бы жаль, если б Карлик удрал от него. Важно было, чтобы его поймал он, Матус, чтобы Карлик со своей бандой не ушел от него. Чтобы он, Матус, воплотил в себе возмездие.
Метров через сто он повернул и с подозрением глянул еще раз сквозь ворота виллы Грёдль. Никакого движения. Он снова остановился и, подгоняемый волнением, уже готов был войти. И только тут заметил, вернее, сперва почувствовал, наверху, на башне, человека в кожаном полупальто и нахлобученной на глаза кэчуле из седого барашка: человек приник к колонне и внимательно его разглядывал. Взгляды их скрестились, и Матус вздрогнул.
Наверху был караул, контролировавший большую зону вокруг. Человек стоял неподвижно, держа руки в карманах полупальто, и был едва различим у колонны. Матус вновь нацелил на него взгляд, но вдруг заметил какое-то новое движение, и от другой колонны, напротив, отделился силуэт, — возможно, этот караульный собирался подать сигнал. И тут вся огромная вилла показалась Матусу живой, он понял, что чьи-то глаза следят за ним из каждого окна, быть может, откуда-то из-за ворот — отовсюду. Вся банда здесь, в этом он был теперь уверен; они были перед ним, и ему казалось, что его видит и наблюдает за ним сам Карлик.
У Матуса родилась отчаянная мысль: войти или хотя бы подождать здесь у ворот, посмотреть, что они предпримут. Дать им понять, что он их не боится. Ему трудно было сдвинуться с места — настолько взволновали его эти наблюдавшие за ним часовые, близость опасности и это странное пронзительно-ясное ощущение своей отваги. Глаза противников бесконечно размножились в его собственных глазах. Его гипнотизировала их организованность: настороженные позы, мертвая тишина.
Он немного прошел вперед, пронзенный мыслью, что они могут схватить его и уничтожить почти накануне, за день или за два до его триумфа, в котором он не сомневался. Только тут он подумал, что мог насторожить их, стать для них сигналом грядущей опасности, подтолкнуть их к бегству. Он повернулся, вышел на длинную улицу, обсаженную белыми акациями, и зашагал назад. Он услышал, что кто-то его догоняет, и пошел быстрее, ощущая преследование, чувствуя, что идущий за ним человек торопится. Тогда Матус замедлил шаг: нестерпимо захотелось ему увидеть, кто это. Идущий сзади тоже пошел тише, явно не желая его обгонять. Этот долгий путь по длинной пустой улице с опасным противником за спиной, который очень скоро должен был пасть от руки справедливых мстителей, доставлял Матусу странное удовлетворение.
Он внезапно обернулся и увидел приземистого крепкого человека, тоже одетого в кожаное полупальто. Матус круто остановился и, когда преследователь поневоле оказался рядом, вынул сигарету и спросил огоньку. Он увидел лицом к лицу одного из подручных Карлика, который вдруг, непонятно почему, залился смехом.
— Огоньку? — сказал он. — Ну как же. Есть.
Он похлопал по карманам, как бы ища спички, но это и правда был непроизвольный жест старого курильщика, потому что он вынул элегантную никелированную зажигалку и, протягивая Матусу огонь, продолжал смеяться. Матус прикурил, не улыбнувшись. Он посмотрел преследователю прямо в глаза, серьезно, многозначительно и совершенно спокойно, решив, что не должен поддаваться заданному противником тону. Ведь они не только люди разные, но представляют собой два непримиримых в своей вражде мира.
— А мы, часом, не знакомы? — спросил преследователь.
— Нет, — решительно ответил Матус, еще раз взглянув на него, и пошел.
Преследователь немного замешкался, и вскоре Матус перестал слышать его шаги, потому что вышел на более людные улицы, ведущие к центру.
Матус достиг площади за минуту до того, как Дэнкуш появился в окне префектуры.
— Что там происходит, господин учитель? — спросил префект, тоже услышав шум толпы и почувствовав холод, ворвавшийся из распахнутого окна.