— Подойдите и посмотрите сами. Люди собрались на площади и ждут нас, господин префект.
Префект встал из-за стола и подошел к окну, но не слишком близко, благоразумно держась сзади, чтобы его не увидели стоящие на площади. Он явственно услышал гудение толпы, и снова его охватила паника, хотя страх был другой, чем утром, не похожий на то сожаление, которое возникло после радостной минуты, когда Месешан принес добрые вести и все вдруг показалось таким простым.
Префект посмотрел на Дэнкуша, который к нему обернулся. «Странно, — подумал он. — Какое радостное лицо! Никогда я не видал его таким. — И он еще больше испугался: — Этот человек меня ненавидит. За что? Я предлагаю честное сотрудничество, я никогда не чинил ему препятствий. Так за что же, что я ему сделал?» — Он даже хотел прямо спросить Дэнкуша: «Почему вы меня ненавидите, откуда у вас ко мне такая враждебность?» — но не посмел. — Хоть бы уж кончился этот день, — пожелал он от всего сердца. — Этот чудовищный день, совершенно мне непонятный».
Префект оглядел окружавшие его громоздкие вещи и людей — все застыли, стали чужими. Ниоткуда никакой поддержки. Неподвижный прокурор со стертым лицом. Квестор, маленький человечек в глубине кресла, олицетворенное злорадство, — тут он не обманывался. И наконец, самый непонятный из всех, старший комиссар Месешан — он навис над другими большой, громоздкий и тоже неподвижный; совершенное безразличие сквозило в каждой его черте, в суровых глазах, взгляд которых был обращен внутрь, как будто он отсутствовал, как будто все, что происходило, его не касалось. Вот она, его поддержка, сильный, уверенный человек! Префект мгновенно решил любой ценой спасти Месешана. Спасая его, он спасет себя. Погибнет Месешан, погибнет и он. И вот в одно мгновение господин Флореску, префект уезда, впервые в своей жизни искренне и безоговорочно связал себя с кем-то — связал от страха, потому что тот, другой, был сильнее, хоть в нуждался сейчас в его помощи.
А Месешан в это время действительно равнодушно взирал на происходившее — и потому, что устал, и потому, что знал: все равно нет ему спасения, но еще и потому, что не мог отделаться от воспоминания о другом своем поражении, которого теперь не стыдился; ему даже хотелось, чтобы снова всплыла прежняя картина: улица, поздняя осень, последние листья на каштанах, мокрые листья под ногами.
— Идите-ка домой, господин комиссар! — воскликнул префект. — Идите и отдохните немного. Вы это заслужили. И будьте осторожны.
— Не знаю, хорошо ли сейчас выходить, — сказал Дэнкуш. — Не думаю, чтобы на улице у него было много друзей.
Префект посмотрел Дэнкушу в глаза долгим взглядом. Потом сказал медленно, с расстановкой:
— Нельзя творить правосудие, господин Дэнкуш, под напором улицы. У правосудия свои правила, оно руководствуется законами, а не душевным состоянием. Мы беспристрастно проверим то, что рассказал господин старший комиссар Месешан, и тогда обдумаем другие предположения. Но только в условиях полного порядка. Учтите, что за общественный порядок здесь, в этом уезде, от имени правительства отвечаю я.
Он произнес это в приподнятом тоне, словно речь, и лишь очень внимательный наблюдатель мог разглядеть страх, прятавшийся в глубине его существа.
— Комиссия выполнит свой долг, равно как и прокуратура, — заметил Дэнкуш.
— Хорошо, посмотрим. А теперь встреча окончена, — прямо заявил префект — и остался очень собою доволен.
И тогда прокурор Юлиан Маня все тем же ровным, немного каркающим голосом сказал так просто, как будто и не слышал перепалки:
— Господин Месешан, вы остаетесь в распоряжении прокуратуры. Именем закона я арестую вас за серьезное злоупотребление служебным положением.
— Не имеете права! — закричал префект. — Я запрещаю вам!
— Нет, имею. Имею право. Господин квестор, возьмите под стражу господина Месешана. Приведите его завтра в восемь утра в прокуратуру. Я сам выпишу ордер на арест.
Потом он скромно откланялся и вышел из кабинета. Спокойно спустившись по лестнице, вышел на улицу, миновал группы людей. Люди поняли, что он играл какую-то роль в этом деле, потому что кто-то сказал:
— Прокурор.
Юлиан Маня прошел мимо них, равнодушный, холодный, не испытывая ни к кому, ни вражды, ни дружеских чувств. «Они долго еще останутся у власти, — думал он. — И я вместе с ними». Толпа, как таковая, его не интересовала, хотя сейчас могла быть полезной.
— Вы поступаете неправильно, господин префект, — сказал Дэнкуш и вышел, решив сделать все, чтобы непременно и до конца выполнить свой план.
Префект опустился в кресло, его начальственный порыв иссяк.
Квестор Рэдулеску, оставшись практически один на один со своим пленником, сказал ему:
— Я вызову машину, господин Месешан, и мы выйдем через черный ход.
Потом он предупредительно взял его за руку и сказал мягко, чуть слышно:
— Пойдемте же!
— Нет, — возразил префект. — Он останется здесь, пока не будет выяснено положение вещей. Идите с ним в зал совета. Там есть диван, на котором можно отдохнуть.
Когда они ушли, префект минут на пятнадцать закрыл глаза, мысли его где-то витали; придя в себя, он попросил, чтобы его связали по телефону с кабинетом заместителя председателя совета министров и с министром иностранных дел.
Перевод Татьяны Ивановой.
Глава XI
Адвокат Пауль Дунка чувствовал, что гнев, охвативший его, будет стойким, непохожим на те мимолетные приступы ярости, которые вспыхивали, как солома, и с которыми он обычно справлялся без труда. На этот раз гнев поднялся откуда-то из глубины души, всплыл внезапно и резко, точно забытое воспоминание, озарение. Такому гневу нужен был выход не на словах, а на деле, но тут-то и возникали трудности.
Адвокат был полон решимости покончить с несправедливостью, покарать виновных и одним ударом освободиться от той среды жесткого насилия, которая обступала его весь этот последний год. Решимость была налицо, но он не знал, как осуществить свое намерение, сознавая, что в одиночку ему ровным счетом ничего не удастся сделать.
Покамест, несмотря на обуревавшую его ярость, он вполне рассчитанно и хитро отделался от всех приятелей Карлика и отправился побродить по улицам наобум, куда глаза глядят. Он даже забыл зайти к Хермине Грёдль, совершенно забыл о ее существовании, словно безотчетно отнес и ее к числу тех, с кем он порывал. Недавнее сладострастие, так называемое чистое наслаждение, столь чистое, что и действенным быть перестало, — все это уже не вязалось с его новым душевным состоянием. Он искал в Хермине утверждения своей личной свободы, свободы от каких бы то ни было морально-общественных принуждений. Теперь эта беспредельная личная свобода открылась ему во всей своей истинной неприглядности, ущербности, более того — она оказалась глубоко чуждой его подлинной натуре.
Пауль Дунка, человек разносторонних и необычных для своей среды знаний, сформировавшийся благодаря им, теперь отвергал все накопленное чтением, — отвергал, потому что так хотел, а не потому что убедился в полной практической непригодности книжных наук.
Он в свое время читал и размышлял над фразой: «не все возможное допустимо», и теперь, в этот час зимнего дня — когда гнев с полным основанием слил воедино и предсмертное выражение лица Стробли (внезапно постигнувшего весь смысл происходящего), и крик жены убитого, и чистый ухоженный двор простого ремесленника, и пышную тщетную гордыню опустошенной библиотеки, — он открыл, осознал с непреложностью смятенного прозрения, что есть вещи, с которыми никак нельзя согласиться, а следовательно, и они воистину недопустимы.
Поэтому он упорно повторял про себя: «Недопустимо, недопустимо» — и шагал в такт этому слову то по пустынным переулкам, то по многолюдным улицам, где толпился народ, взбудораженный теми же событиями, которые потрясли и его. Но он не замечал окружающего, не видел сходящихся и расходящихся горожан, не различал встревоженных или гневных лиц. Внешний мир для него был теперь даже дальше, чем в то утро, когда он прогуливался с Карликом. Оттого он никак не отреагировал и на имя Карлика, выведенное на заборах, на мостовой, — он проходил, не замечая, что надписи требовали смерти главаря банды. Люди добивались того же, что и он, но они-то были ему совершенно чужды.
«Что делать, как поступить? — думал он, — что предпринять против недопустимого?» Казалось бы, проще всего обратиться к властям, заявить в прокуратуру, полицию или суд, открыть, как все произошло, кто и в чем виноват, и самому стать главным свидетелем обвинения. Да, но Дунка знал о связях Карлика с полицией через Месешана, знал, сколько у него подкупленных людей, завербованных в это смутное время, когда многие, прежде скрытые побуждения обывателей, живших тихо-скромно, довольных серой, но обеспеченной жизнью, теперь вдруг обнаружились во всей своей неприглядности. В этих людях пробудилась жажда насилия, вспыхнула, может быть, из-за страха за содеянное вчера или неясного страха перед завтрашним днем.
Понимая это, Дунка не мог доверять властям. Пусть не все были запроданы, но, без сомнения, Карлик везде имел своих людей, имел свои глаза и уши. Если б главарь банды учуял, что происходит теперь в душе адвоката, он без малейших колебаний тут же ликвидировал бы его, легко умножив количество преступлений, совершенных за этот злосчастный день. Карлик решительно избавился бы от самого опасного свидетеля, более опасного, чем все сообщники, вместе взятые, если именно он заговорит. Пауль был полон решимости избегнуть расправы Карлика, чтобы свидетельствовать обо всем происшедшем — с помощью или без помощи правосудия.
Конкретные планы адвоката разлетелись вдребезги в самый момент своего возникновения. Ему ни на миг не пришло в голову обратиться к народу, просто к людям. Он не знал, что им сказать, как сказать, да и вообще, он боялся безликой массы. И наконец, подобные вещи не оглашаются на улице, не говорятся всем встречным-поперечным! Он не сомневался, что агенты Карлика незаметно сновали в толпе, чтобы узнать и тут же сообщить банде, каково настроение народа.