Когда по приказанию Карлика Мурешан просунул голову в дверь в знак того, что он не ушел, Карлик подозвал его.
— Скажи-ка мне, батюшка, знаешь ли кого из коммунистов?
— Нет, шеф. Нет у них привычки посещать храм божий.
— Плохо, братец, плохо.
— Куда уж хуже! Пусть горят в вечном огне, в краю, где скорбь, плач и воздыхание.
— Ты не понял меня. Плохо не то, что они не ходят в церковь. Плохо, что мы их не знаем.
Мурешан глянул на Карлика тем взглядом, благодаря которому ему, явившемуся в этот город под видом разнесчастного монаха, стали кланяться до земли. Это был мутный, зачарованный взгляд не от мира сего. С минуту он простоял так, потом выговорил:
— Я их отлично знаю.
— Да ну? — по-настоящему удивленный, спросил Карлик. — Откуда ты их знаешь и что они собой представляют?
— Я их знаю ровно настолько, насколько нужно. У них есть глотка, которую можно перерезать, сердце, которое можно проткнуть ножом, и кожа, которую можно продырявить! Пуля шестого калибра, с расстояния в пятьдесят шагов попавшая в точку меж глаз, делает их похожими на любого мертвеца. Они тоже падают на спину, задрав ноги кверху, не иначе.
«Отец» Мурешан не менялся в лице и не улыбался. Говорил медленно, с усилием, голос его звучал, как вещание какого-то духа, словно он вызывал привидения и лицезрел их наяву.
Карлик выслушал его, но не согласился с ним и не постеснялся это высказать:
— И ты дурак, Мурешан. Не умнее Генчи. Если бы все было так просто, как ты говоришь: пиф-паф — и готово!.. Может, и я когда-то так же думал. Наносил удар и скрывался. Мелкий воришка, вне закона. Знаешь, кем я был? Кухонным тараканом, который влез на край кастрюли и глядит туда, шевеля усиками. Там кипит что-то, таракан ничего не поймет, кроме короткой боли, когда плюхнется в кастрюлю. Миг короткой боли перед тем, как свариться. Сначала приманчивый запах, потом каюк. Ты остался тараканом, я же хотел бы быть чем-то побольше, но боюсь, что стану всего лишь тараканом покрупнее…
Но Мурешан не слушал его. Он продолжал, как во сне:
— А когда ему медленно перерезаешь бритвой горло и она впивается в мякоть, ему больно, и он кричит, и язык у него мясистый и мягкий, и кости трещат, когда…
Карлик разъярился:
— Эй ты, я тебе дело говорю, а ты чепуху мелешь. Заткнись и слушай.
Мурешан умолк, оторванный от своих видений суровым тоном Карлика. Он с явным сожалением вернулся к действительности. Глаза его снова обрели живое, слегка насмешливое выражение. Карлик взглянул на него мельком, с досадой и заговорил:
— Многие думают, что я люблю убивать, как ты. Нет, мне это не нравится. Не нравится и не волнует меня. Я делаю это по необходимости, только по необходимости, мне от этого ни тепло ни холодно, я с детства голодал и, как уже говорил, боялся страха, потому и решил ничего не бояться, никогда. Чтобы ничего не бояться, нужно господствовать, нельзя наслаждаться убийством, к этому надо прибегать лишь в случае крайней необходимости. Даже если тебе очень хочется убить, ты обязан владеть собой. Но боюсь, как бы и мне не остаться лишь тем тараканом…
Мурешан насмешливо посмотрел на него и осмелился сказать:
— Теперь и тебе страшно, Карлик, раз ты заговорил, как на смертном ложе.
Карлик умолк и прошелся по комнате, держа руки за спиной. После долгой паузы он ответил:
— Нет. Мне не страшно, как тебе. Ты со страху готов всех перерезать. На миг такое и на меня накатило, но уже прошло. Теперь я — как ученик. Учусь ждать. А ты — иди…
Оставшись один, он опять задумался, но через несколько минут его снова потревожили. Он оглядывал библиотечные полки и задавал себе вопрос: «Понимали ли хоть что-нибудь сочинители этих книг?» Он сомневался. Когда-то давно он почитывал толстую священную книгу и запомнил лишь небесный гнев, божью месть, разрушенные города и храмы, тысячи убитых, уведенных в рабство… Он глянул на портрет старого барона Грёдля и подумал: «Он и его жена наживали добро, собирали книги, а что они понимали? Что обрели, кроме надменности, которая так и прет с их физиономий? А эта баба, баронесса, которой кто-то химическим карандашом пририсовал усы — это, кстати, не понравилось Карлику, — тоже ничего в жизни не поняла, глупая краля!»
Задумавшись, он не заметил, как кто-то вошел в комнату, и лишь услышал торопливый доклад:
— По углам виллы, через дорогу и позади, на перекрестках, стоят человек восемь. Похоже, подстерегают нас. Что делать?
— Поцеловать их в задницу! Я же сказал, нужно спокойно ждать. Мы ни в чем не повинны, и нам нечего бояться.
Человек вышел, и Карлик снова остался в библиотеке один. Но не прошло и десяти минут, как явились еще двое, а за ними и все, кто ожидал в прихожей.
— Мы с собрания в зале «Редута». Там еще выступают, и нет ни одного, кто не говорил бы о нас. Они требуют выдать им тебя, Месешана и префекта. Всех. Один даже потребовал оружия, чтоб штурмом взять виллу.
— И дали им оружие? Или только пообещали?
— Нет. То есть до сих пор нет, но они словно взбесились. Слышали бы только, как нас честили! Я даже струхнул. Если бы меня узнали, прикончили бы на месте.
— А их главарь выступал? — спокойно спросил Карлик.
— Нет, еще нет. Но скоро должен выступить.
— Кто-нибудь из наших остался там?
— Да. Ботизан. Он у нас новенький, его никто не знает.
— Вот и ладно. Не беспокойтесь! От Мирона из префектуры есть что-нибудь?
— Нет, ничего, разве что префект разговаривал с Бухарестом и вроде бы добился «полного понимания». Месешан сидит в префектуре под охраной квестора. И еще. Префект послал человека за главным прокурором, который на охоте с приятелями, чтобы, значит, он немедленно вернулся.
— Так что же вы молчите, дурачье? — заорал на них Карлик. — Боитесь слово сказать, знаете факты, которые нам на руку, а мне приходится клещами вытаскивать их из вас!
Он не одинок, не загнан. Стоит избавиться от молодого помощника прокурора — откроются шансы на успех. Потому и вызвали главного прокурора. Он тоже опасен, но не связан с коммунистами, как молодой. И Бухарест — достигнуто «понимание»!
— Эй ты! — Карлик хлопнул Генчу по плечу, вновь становясь самим собой. — У нас еще много больших дел. Только главное — глядеть в оба, мы не одни на свете. Мы поведем игру, не беспокойтесь.
Генча улыбнулся, за ним и другие, а кто-то даже разразился громким смехом. Только тот, кто присутствовал на собрании, опустил голову и сказал:
— Тяжело, когда весь город против!
— Положим, не весь, а какая-то часть, другая же часть — за нас. Если бы эти части не грызлись между собой, нас бы давно не было. Вот так-то!
Радость и уверенность в своих силах пробудили у Карлика охоту к борьбе.
— Эх, братцы, если бы они договорились в префектуре, то не стали бы теперь произносить речей, явились бы сюда и поймали бы нас, как птенцов в гнезде. Кто много говорит, мало может. Это верная примета.
«И я говорю больше, чем обычно. За всю жизнь столько не говорил!» — подумал он вдруг.
— Пошли наверх, посмотрим, кто за нами следит.
Они поднялись на высокую башню виллы, открытую со всех сторон, окруженную металлическими и деревянными столбами. Уже стемнело, внизу в серых зимних сумерках расстилался город — высокие здания в центре, колокольни церквей, католический собор со светящимися часами, которые показывали четверть шестого.
Карлик с удовольствием оглядел колокольни, здания и деревья, горы и пригорки, небо с первыми звездами. Правда, темно-красные полосы заката среди бледно-голубых облаков, похожие на кровавый дождь, ему не поправились. Стараясь не глядеть на небо, он опять стал рассматривать город, его город, который пока можно было не разрушать для того, чтобы на его месте расстилалось среди гор «поле Карлика». Он отогнал от себя прежние мысли и глубоко вдыхал острый морозный воздух. «Живем, черт побери», — сказал он себе и еще раз вдохнул до самой глубины легких.
— Завтра не жди такой хорошей погоды, как сегодня, — указывая на бледно-голубые облака на западе, сказал он тоном хлебопашца, которому предстоит пахать и сеять. И продолжал рассматривать город, почти забыв, зачем поднялся сюда наверх, пока кто-то не коснулся его плеча.
— Вот они. — И указал на маленький огонек внизу, как раз на углу улицы. — Кто-то закуривает.
Карлик глянул и заметил угасающий огонь спички, а потом красное пятнышко сигареты. Рядом вспыхнул еще один огонек. Он различил силуэты: двое, дальше — еще двое. Лиц не было видно, и, наверное, именно поэтому он вспомнил о тех невидимых, которые сегодня утром начертали его имя крупными красными буквами на стенах домов. Теперь город уже не нравился ему. В нем жили люди, ополчившиеся на него, люди без лиц, одни силуэты. Он задумался, подперев голову руками и облокотись на перила башни. Ему не хотелось ни уйти, ни остаться, и он замер в мрачной нерешительности.
И тут-то он услышал гомон толпы, глухой, отдаленный; сначала он только прислушивался, не вникая в то, что происходило. Забытые образы пытались пробиться в его сознание, но им это не очень удавалось, в нем не зарождалось ничего, кроме странного ощущения — не страха, нет, скорее бессилия, невозможности бороться. Как тогда, давно… Дрожал и захлебывался свет керосиновой лампы в комнате. Недавно сложенная печь, укрепленная на полу, вдруг стала рассыпаться, один за другим попадали с полок горшки, потом треснула стена, и в этой трещине зазияла чернота, освещенная звездами, дрожащими в небе, словно тоже готовыми осыпаться. И, заглушая крики братьев, зазвучал смех отца, он хохотал, приговаривая: «Тьфу ты, прорва! Земля вспучилась! Всех сожрет, и дурных и праведных!» Это было не то сновидение, не то воспоминание, Карлик не мог ручаться. Кажется, произошло землетрясение — судя по рассказам; ему в то время было года два, он еще только начинал говорить, и слова отца, пожалуй, не могли запомниться ему так ясно и осмысленно. «А я дал ему помереть с голоду», — подумал он. Машинально пощупал перила балкона. Нет, теперь не грозило землетрясение. Мир стоял прочно, только дальний гул навевал воспоминание, почти видение, может быть передавшееся ему от дедов и прадедов.