Профессор Пушкариу вернулся к грубой, банальной действительности и перевел вопрос. Великий журналист на секунду задумался, и ему захотелось с каким-то злорадством сказать им то, о чем он уже догадывался, хотя никто ему на это даже не намекал. То есть сказать этим господам: «Никогда». Интересы Соединенных Штатов были направлены в иную сторону. Но он сдержался и ответил уклончиво:
— Вы должны приспособиться к новому положению вещей. А со временем все уладится.
Едва профессор Пушкариу начал переводить неопределенный ответ Сайруса Уорнера, как доктор Шулуциу прервал его. Ему не нужна была такая информация. В этом салоне их было двое: Сайрус Уорнер и доктор Шулуциу, — двое, которые знали кое-что об истинном положении вещей. И тот и другой знали наверняка, что сейчас, вслед за второй мировой войной, третья не вспыхнет. Парни из Оклахомы не бросятся с оружием в руках на помощь доктору Владу и его интересам. А у Манхэттенского банка были иные интересы, в иных краях. «Но есть ли у меня другой путь?» — снова вопрошал себя доктор Шулуциу.
— Не надо, дорогой Эмиль. Влад задал неуклюжий вопрос. Лучше скажи ему так, дорогой Эмиль. При благожелательной поддержке великих западных держав, которая сбалансирует другие силы, мы сами позаботимся о местной ситуации в национальных рамках. Думаю, он заметил недовольство дезориентированного народа. Беспорядки усилят голод, экономику трудно восстановить, особенно теперь, после войны…
Сайрус Уорнер внимательно слушал, примечая оттенки в речах собеседника. Этот человек толковый, трезвый. Не чета остальным. Есть в нем что-то несгибаемое, но, даже будь он податливее, все равно не спасется.
Потому так ясно и мыслит, что несгибаем. И он посмотрел на доктора Шулуциу с симпатией: «Жаль его. Он почти добр и весьма тверд».
Но Уорнер уже отогнал от себя воспоминания, и потому сочувствие его было мимолетным, симпатия преходящей и все более и более выливалась в скуку.
Однако за минуту до того, как все сели за стол, произошло нечто такое, что пробудило внимание журналиста, который уже сожалел, что приехал сюда.
Дверь распахнулась, и в салон вошел Пауль Дунка. Он в конце концов решил прийти именно потому, что у него не оставалось никакой надежды. Не все ли равно, куда идти? Лишь бы идти.
Войдя сюда, под испытующим оком сторожа с ничего не выражающим лицом, он почувствовал волнение. Ему было безразлично, куда идти, когда он направлялся сюда. Но что его потянуло именно сюда? Он хорошо знал всех этих людей и не мог ждать с их стороны никакой помощи. Досадуя на самого себя, он видел их в более черном свете, чем, может, они того заслуживали, считая, что эти чревоугодники ни на что не способны, кроме переваривания различных яств.
Дунка выглядел странно в этом салоне, в его одежде не было и следа парадности и торжественности. Он сменил свой контрабандистский наряд — красные сапоги, брюки галифе навыпуск, поверх голенищ — на старый серый костюм, поблекший, давно висевший в шкафу и почти забытый хозяином. Но приковывали к себе внимание умные, беспокойные глаза Пауля Дунки, их странный блеск.
«Вот и фанатик объявился, — подумал Сайрус Уорнер. — В любом обществе, в любой его фазе, а особенно при становлении или гибели, есть свой фанатик. Только у фанатика появляется такая одержимость во взгляде в тот миг, когда воля к жизни преступает предел и впадает в безумие. Взрыв бомбы — это воистину символ нашего мира. Энергия распада».
Но тут же, заметив всеобщее оцепенение, Уорнер понял, что ошибается; ледяная атмосфера воцарилась в комнате, руки прижались к бокам, чтобы не протянуться к вошедшему. Нет, это не фанатик, того обычно не так встречают, или же он чрезмерно фанатичен?! Этот человек вызывает и страх, и отвращение. Он олицетворение смятенной совести.
— Нижайший поклон вам, мои старые друзья и братья! — громко и насмешливо произнес Пауль Дунка.
Лица присутствующих окаменели. Один лишь доктор Влад, менее всего чтущий условности, ответил хмуро, но все же ответил:
— Привет, Пали. Что тебя занесло сюда? — и коротко рассмеялся: — Этот тоже запутался!
— Господа, — спокойно сказал доктор Шулуциу. — Я забыл вам сказать. Я пригласил на наш скромный ужин сына моего давнего друга. Он может рассказать нашему гостю много интересного.
Только он, сентиментальный человек, радовался возвращению заблудшей овцы. С малых лет он любил деда Пауля, был младшим другом его отца, носил Пауля на руках, когда тот был ребенком. Печально и удивительно, говорил он, что Пауль, вместо того чтобы стать гордостью рода, связался с Карликом. А мог, пожалуй, стать и коммунистом.
Остальные ответили на приветствие вошедшего лишь кивком головы. Для Андерко, который в делах не был слишком щепетилен, Пауль Дунка был наглядным примером того, до какой степени может человек опуститься (такая возможность угрожала и ему), но все же он презирал Дунку за глупость и безумство, выставленное напоказ. «Бесстыжий!» — подумал он о нем.
Сайрус Уорнер на какой-то миг решил, что доктор Шулуциу возымел неожиданное намерение пригласить к себе лидера коммунистов. Для него, как журналиста, это было бы удачей. Но тут же сообразил, что еще раз ошибся, так как доктор Киндриш вдруг обнял Пауля и расцеловал его в обе щеки.
— Ах, черт тебя побери! — сказал он.
— Господня Уорнер, это Пауль Дунка, сын моего старого друга, — услышал журналист голос доктора Шулуциу.
Прежняя атмосфера была нарушена, присутствующие были явно не в своей тарелке, политическая беседа, скучнейшая политическая беседа, не могла продолжаться. Вновь прибывший принес с собой что-то иное, чего Уорнер не встречал прежде. Он видел защитников старого режима, вступавших в союз с грубыми солдафонами, с кровавыми фанатиками, но здесь было не то.
— Кто этот господин? — спросил он у профессора Пушкариу.
— Это печальная история, очень печальная, — был ответ.
— И все же? — настаивал Уорнер.
— Он сообщник того преступника и бандита, из-за которого вспыхнули беспорядки. Он адвокат и советник бандита, хотя, как вы видите, человек не рядовой. Сын бывшего министра, нашего друга. Печальная история.
Сайрус Уорнер пристально посмотрел на Пауля. Стало быть, этот странный человек — гангстер?! Он уже видел, и не раз, людей «благородного происхождения», даже принцев крови, превратившихся в международных жуликов, ворующих драгоценности, ставших шулерами в крупных казино, фальшивомонетчиками, вроде принца Фердинанда и графа Палермского, потомков Людовика XVI. Или принца Колонна, похитителя произведений искусств. Но все они выглядели иначе. Никто не имеет таких изысканных манер, как падший аристократ — вор или убийца. Однако у тех глаза бывали потухшими, невыразительными или полными пресыщенного высокомерия.
Они носили маску, не обнажали душу. Здесь же речь шла о другом. Сайрус Уорнер совсем оживился.
— И кем же он стал? — шепотом спросил он профессора Пушкариу.
Тот пожал плечами.
— Трудно сказать. Был порядочным человеком и вдруг, всего год назад, потерял всякий стыд и совесть.
— О! — воскликнул Уорнер, — год назад? Значит, за последний год?! Может быть, хотел набрать денег и скрыться?
— Он мог бы это сделать и иначе…
Сайрус Уорнер покачал головой. Сделать иначе… В его возбужденной памяти снова зазвучали осколки разбитой японской вазы из далекого детства, и крик его матери, и ее тихое возвращение из санатория, и желание уснуть насовсем, приняв большую дозу снотворного. Он напрягся, как струна, снова оказавшись во власти своих противоречивых настроений.
— Вот почему мы нуждаемся в реформах, — добавил профессор Пушкариу, верный своей навязчивой идее.
Пауль Дунка понял, что речь идет о нем, и подошел к Уорнеру.
— Меня позвали сюда затем, чтобы я пояснил вам ситуацию изнутри. Я могу это сделать, если вам действительно интересно знать…
— Об этих… — сказал Сайрус Уорнер. Он не решался выговорить слово.
— Гангстерах? Разумеется. До сего дня я был одним из них. До сегодняшнего утра, когда стал свидетелем убийства невинного человека.
— Человека на вокзале? Того тихого? — спросил Уорнер.
— Нет. Тот стал случайной жертвой. По ошибке. Я о другом, убитом умышленно, обвиненном в том, что он совершил преступление, которого он не совершал. Убитого полицейским комиссаром, одним из наших друзей.
Сайрус Уорнер молчал. Его не занимали эти банальные убийства, его интересовал сам Пауль — как он попал к гангстерам, как и почему содействовал им, почему отошел от них? Но он не знал, как об этом спросить. Легче было начать с конца, так он и поступил.
— Вы отошли от них, чтоб не делить с ними ответственности? — спросил он.
— О нет. Ни в коем случае. Я изжил свой эксперимент.
— Эксперимент?
— Да. Опыт бесчеловечности, грубой свободы. Ее не существует.
Сайрус Уорнер кивнул. Он давно знал, что не существует внезапного освобождения от всех и всяческих норм. Он лично никогда не уповал на это, потому что знал, что насилие, отметая одни нормы, возводит иные, куда более свирепые и непереносимые. Потому он лишь касался стихии, оставаясь наблюдателем, завороженным тем, что видел.
Он помолчал, поглядел на Пауля и вспомнил знаменитый стих: «Hypocrite lecteur — mon semblable — mon frère»[36].
Когда всех пригласили к столу, он сел рядом с Паулем Дункой, уже держась с ним запросто.
«Не следовало приглашать его», — подумал доктор Шулуциу, заметив, что только Дунка интересует журналиста. Стала излишней всякая иная тема беседы, включая обсуждение ситуации. «Но есть ли у меня другой путь?» — в десятый, в двадцатый раз за сегодняшний вечер вопрошал он себя. Не было другого пути, он был вынужден доигрывать свою роль, как было задумано.
Пауль ел невозмутимо и отрешенно. Уорнер, заинтересованный им, неожиданно для самого себя стал рассказывать:
— Я никогда не смогу описать некоторые свои эксперименты. Конечно, я проводил их не как вы, иначе, как свидетель. Но я прошел разные испытания. Я приехал в Вену незадолго до «аншлюса», остался там и после него на короткий период. Я видел въезжающего в город Гитлера, военные парады, толпы, кричащие «зиг хайль!», официальную помпезность, знамена, свастики и орлов, множество белокурых красавцев на улицах, переполненные пивные, битком набитые ночные бары, открытые магазины, биржу, дельцов, воров и полицейских — все казалось нормальным, за исключением нескольких задумчивых лиц в тени, у стен старинных монументальных зданий, и еще несколько лиц с семитскими чертами, насмерть перепуганных. Но на этой почве испуга и страха возникла торговля, торговля людьми, торговля паспортами. За бесценок сбывались состояния, одни разорялись, а другие богатели за ночь, и злачные места, открытые до рассвета, обрели других завсегдатаев, с более суровыми и грубыми чертами лица, странно неподвижными. И все же это были опять завсегдатаи.