— Господин префект, у меня есть неопровержимые доказательства вины Месешана. Разрешите мне предъявить их.
Григореску пристально посмотрел на него и сказал:
— Почему же вы до сих пор молчали? Он же был вашим подчиненным.
— У меня еще не было всех улик и некому было их передать! У Месешана сильные покровители!
— Ладно. Несите скорей. А что с Месешаном?
— Он арестован, сидит под семью замками, — воскликнул Рэдулеску, хихикая, как ребенок, — в холодной, за решеткой, — и исчез за дверью.
— Что это за человек? — спросил Григореску Дэнкуша.
— Ни рыба ни мясо. Во всяком случае, безвредный. Месешан вертел им, как хотел.
— Он был здесь у вас пятой спицей в колесе, — сказал Григореску и, обратившись к прокурору Мане, выслушал его подробный и точный доклад.
— При расследовании положитесь на этого парня, это наш новый комиссар полиции. — Префект указал на Матуса.
Прокурор Маня посмотрел на него холодными водянисто-голубыми глазами, словно на вещь. Во взгляде, которым подарил его Матус, выразилась органическая неприязнь рабочего к представителю буржуазии.
— Что с женщиной? — спросил Григореску. — Женой убитого?
— Месешан начал было ее допрашивать, нагнал на нее страху. Она мне поверила, рассказала всю правду, и тогда я арестовал Месешана. Нет никакого сомнения, что он совершил предумышленное убийство. Я его арестовал с помощью квестора, который дрожал от страха, как заяц…
В это время Месешан сидел на железной койке в полицейском участке. За день он прошел огонь, воду и медные трубы, был арестован, освобожден, приступил к допросу жены Стробли, но тут же Маня снова его арестовал. Он перестал понимать, что происходит, и потому решил ждать. Он ни о чем не думал, совершенно ни о чем, просто отдыхал, его мозг остановился, как машина, сберегая энергию. Он не был испуган, но и не питал больших иллюзий. Просто как-то неясно чувствовал, что начинается другая полоса в его жизни; но, как бы там ни было, жизнь продолжалась. Его животная жизнеспособность сулила ему надежду, что он выплывет из любой передряги. Ему захотелось курить. Но не было сигарет. Он постучал в дверь. «Чего тебе?» — послышался голос. Открылся глазок, и в нем показался чей-то карий глаз.
— Послушай, Драгня, дай сигарету.
Он почувствовал, что тот, за дверью, колеблется. Глаз исчез. Драгня не посмел смотреть на Месешана, когда отвечал.
— Не разрешается курить в камере! — Голос за дверью прозвучал злорадно, но в то же время испуганно, потом последовало объяснение: — Вы же сами знаете, начальник!
— Пошел ты к чертовой матери! — тихо сказал Месешан и сел на край железной кровати.
У него мелькнула догадка: «Да, отныне, пожалуй, так и будет!» — и тут же улетучилась — истина обычно не задерживается в не очень-то глубокомысленных головах.
Но полицейский Драгня не выдержал и спустя некоторое время протянул ему через глазок зажженную сигарету. Месешан в сердцах растоптал ее ногами.
— Я же сказал, пошел ты к чертовой матери!
В кабинете префекта уже вырабатывался небольшой план сражения на завтра. И тут вдруг появился главный прокурор… Закончив работу к восьми вечера, уставший после охоты, после треволнений этого дня и немного одурманенный рюмочками, выпитыми у префекта Флореску, прокурор отправился спать. В час ночи его разбудил Марин Мирон, бывший секретарь суда (еще не отстраненный, но не сомневающийся, что это произойдет на следующий же день), и сообщил ему, что прокурор Маня снова взял на себя дело Месешана — Стробли — Леордяна, что префекта сняли с должности и что прибыл новый префект из Бухареста, коммунист.
Главный прокурор, вообще-то человек мирный и покладистый, уже настроился всласть отдохнуть после суматошного дня, поэтому сперва он вознамерился отложить все дела до утра. Но вдруг вскипел, заорал:
— А я кто здесь, подстилка для обуви?
Он быстро оделся, поспешил в префектуру и, узнав, что новый префект еще на месте, ворвался в кабинет.
— Честь имею! — громко сказал он. — Честь имею приветствовать вас! Я главный прокурор уезда. Что вы здесь делаете, господин Маня? С каких это пор вы получаете распоряжения от других лиц, помимо меня?
— Я защищаю закон, господин главный прокурор, — ответил Юлиан Маня, и, кажется, впервые за весь этот тревожный день на его тонких губах зазмеилась легкая улыбка.
Этот старикан забавлял его.
— С каких пор вы получаете указания от исполнительной власти? Может быть, кто и не знает, но вам-то хорошо известно, что к чему!
Григореску тоже смотрел на него, потешаясь. Но, будучи по натуре совсем иным, нежели Маня, разразился откровенным хохотом. Точно освобождался от дневного напряжения и от усталости. Он не мог остановиться. Громовое «ха-ха-ха» наполнило обширный кабинет, так торжественно обставленный еще в конце прошлого века графом Лоньяй, имперским префектом, помазанником его апостольского величества, которое в свою очередь являлось помазанником божьим для всех немазаных и пестрых народов империи. «Ха-ха-ха-ха!» — не мог удержаться Григореску. Он развалился в высоком кресле, запрокинув голову, все его могучее тело сотрясалось от хохота. Улыбка прокурора Мани оставалась прежней. Она была бледной, но перед его внутренним взором предстала обложка знаменитой книги с тисненным черными буквами заглавием: «Дух законов», он увидел парик Монтескье и представил себе этого господина XVIII века на своем месте. «Конец глупостям», — подумал он и почувствовал себя необычайно свободным.
Главный прокурор ошеломленно наблюдал эту сцену. «Что за чертовщина? Что происходит? Почему смеется этот человек и что здесь смешного?» Он был так поражен, что не решился спросить. И вдруг раздался новый взрыв смеха — главный прокурор увидел Матуса, тоже заразившегося весельем. Он смеялся, держась за живот, и то и дело указывал пальцем на него, полномочного представителя министерства юстиции, над которым еще никто не смеялся в течение двадцати лет, а то и больше. Он стал озираться, решительно сбитый с толку, и вдруг почувствовал нечто вроде отчаяния. Его вытаращенные глаза остановились на единственном из присутствующих, который стоял спокойно, и ухватились за него:
— Почему они смеются, господин учитель? Что я смешного сказал?
Дэнкуш и сам, собственно говоря, не находил ничего смешного в словах главного прокурора, но догадывался о причине смеха. «Какое удивительно интересное время мы переживаем!» — подумалось ему, и он по-своему объяснил старику:
— Это мы, смеясь, расстаемся с прошлым, господин главный прокурор.
Пожалуй, и Григореску не смог бы сразу объяснить, почему смеется. Ему просто бросились в глаза напыщенная ярость, смешной апломб главного прокурора, когда тот появился в дверях, нахохленный, как петух. Но когда Григореску услышал серьезный, торжественный ответ Дэнкуша, смех его оборвался так внезапно, что и Матус невольно притих, и в кабинете воцарилась тишина.
— Присядьте, господин главный прокурор, — сказал Григореску угрюмо, словно ничего общего не было между ним и тем человеком, который только что хохотал.
Главный прокурор неуверенно опустился в кресло.
Григореску продолжал:
— Я распорядился от имени правительства, которое здесь представляю, чтобы следствие было возобновлено, и располагаю доказательствами своей правоты. Мы не можем допустить беспорядков в городе и разгула бандитизма. Думаю, вы согласитесь, что два диких преступления, совершенные в один день, требуют разбирательства. Или вы придерживаетесь другого мнения?
— Конечно, — ответил главный прокурор, сразу сникнув. — Я полагаю, что необходимо серьезное разбирательство, чтобы раскрыть преступления. Но правосудие должно следовать по своему естественному пути, предписанному законом.
— Что же вы предприняли до сих пор, чтобы восстановить законность и обеспечить покой граждан?
Григореску впился глазами в лицо главного прокурора, и тот не видел ничего, кроме этого взгляда, могучего, пронизывающего его насквозь. Он впервые почувствовал себя в роли нарушителя закона, пойманного в сеть неумолимых доводов обвинения. Он был честным человеком и признал себя виновным. Он ходил на охоту, пировал, а Карлик орудовал в городе, спекулировал и вот дошел до преступлений. Ему бы остановить его вовремя, но что он мог, когда мир еще со времен войны свихнулся? Он был всего лишь человек — не бог.
Врываясь в этот кабинет, он мнил себя представителем закона. Теперь же перед лицом простого, естественного вопроса он превратился в жалкого человека, отставшего от жизни.
— Да, — сказал он, склонив голову, — они зарвались. Грабежи, преступления, черный рынок!
— Тогда в чем же дело? Почему вы протестуете, когда принимаются меры? — безжалостно продолжал голос, исходящий от человека, на которого он не решался взглянуть.
— Я не протестую. Но надо действовать законным путем. Не под давлением улицы, — осмелился сказать главный прокурор.
— Среди представителей власти — коррупция, народ возмущен, ему приходится страдать, голодать, оплакивать убитых. Вы думаете, этого недостаточно для решительных действий?
Главный прокурор молчал. Ничего не приходило ему в голову. Он чувствовал себя раздавленным событиями.
— И еще хочу вас спросить. Почему вы освободили сегодня человека, который был уличен во взяточничестве и обвинен одним из ваших коллег юристов в предумышленном убийстве?
— У меня не было доказательств, — ответил главный прокурор.
— Ага! У вас не было доказательств? А вы искали их? Прислушались ли вы к мнению вашего коллеги? Похоже, что вы хотели скомпрометировать правительство демократического единства. Вы преследовали именно эту цель, попустительствуя или по крайней мере не препятствуя беззакониям. Я потребую у министерства юстиции вашего устранения.
— Как вам будет угодно, — пожал плечами главный прокурор.
И в тот же миг пришел в себя. Здесь Григореску промахнулся — прокурор не боялся угроз. Он не был деятельным, предпочитал легкую жизнь, охоту, пирушки, выполнял свои обязанности формально. Именно поэтому он не ждал повышений и не цеплялся за свой пост.