Карлик остался один, пересчитывая оставшееся имущество, и, по мере того как пропускал золото сквозь пальцы, оно казалось ему потерявшим всякую цену. Он постепенно забыл, что это золото, ему почудилось, будто он перебирает пальцами зерна фасоли, кукурузы, словно был еще голодным мальчишкой.
Он не спал всю ночь и утром, когда пришел Матус, был таким же свежим и бодрым, как обычно, и думал только о своем кровавом величии. Он сиял и рассматривал свои корявые руки, которые любил, — этими руками он собрал состояние. Он вспомнил своего отца Хызылэ, который перессорился со всем селом и со всем миром, и умер, грызя ночью, как заяц, овощи и фрукты, украденные у соседей. Он подумал, что Хызылэ был мудрецом, и в первый и последний раз в жизни почувствовал, что любит его, как достойный отпрыск достойного отца. «По ту сторону нет ничего: ни печали, ни воздыхания, ни радости, ни боли».
Вошел Генча и протянул ему повестку в полицию «для дачи показаний», подписанную прокурором Маней. Карлик прочитал повестку и, выглянув в окно, которое выходило на улицу, посмотрел на посланца. Он увидел парня с рыжей шевелюрой, стоявшего неподвижно, как столб, у ворот.
— Дайте бинокль, — сказал Карлик, и кто-то подал ему.
Он приложил стекла к глазам и навел на нужную резкость. Каждая черточка лица посланца была так же неподвижна, как и его тело. «Ангел возмездия, как сказал бы «отец» Мурешан!» — прошептал Карлик. А вслух приказал одному из своих:
— Позовите его сюда, хочу потолковать с ним. Может быть, он меня уговорит, — ухмыльнулся он.
Тот побежал к воротам и позвал Матуса в дом. С большим трудом пересилив себя, новый комиссар сказал:
— Нет. Я получил приказ не входить.
Но глаза его сверкали, он отдал бы полжизни, лишь бы войти самому с пистолетом в руках в эту берлогу. Древний инстинкт охотника диктовал ему искать опасность и ее преодолевать, ощущать страх и побеждать его. Но он вспомнил приказ Григореску, его строжайшее наставление, которое не смел преступить, и не двинулся с места. Он гордился тем, что сумел овладеть собой, ведь он был теперь не просто каким-то рыжим Матусом, а солдатом великой армии, высокоорганизованной, дисциплинированной. Поэтому, преисполненный гордости, он повторил:
— Согласно приказу отвечаю — нет! Пусть господин Лумей пожалует к нам для уяснения некоторых обстоятельств.
Человек вернулся и доложил Карлику об отказе рыжего.
— Он говорит, что получил такой приказ от начальства.
— Так скажи ему, пусть приходят и заберут меня. Я из своего дома не выйду.
Матус постоял еще несколько минут у ворот, глядя на виллу, темнеющую на фоне зимнего утра, и ушел.
— Разрешите мне продырявить ему затылок, — сказал Генча.
Карлик не ответил. Он вошел в библиотеку, сел за стол, сжал голову кулаками и замер в ожидании. Может быть, придется сражаться, если придут брать его. Пусть приходят… Он заглянул в следующую комнату, где его ждали сообщники, озабоченные происшедшим, и приказал им готовиться к обороне. Затем вернулся в свою комнату. Прошел почти час без всяких событий. Окна заложили мешками с зерном, оставив лишь просветы для оружия. Заряды были приготовлены и уложены так, чтоб были под рукой, установили два пулемета. «Мы дорого продадим свои шкуры, — сказал Генча. — Когда они растеряются, мы улизнем через черный ход. Только бы выстоять до ночи, и мы спасены!»
Но через час послышался строевой шаг солдат и показались их зеленые боевые каски.
— Первому и второму взводу занять круговую оборону, справа третий взвод, слева четвертый, вперед… марш! — громко приказал капитан Прунку. — Рота, слушай мою команду! Минометы установить, зарядить стволы.
Капитан Прунку чувствовал себя отлично. Рядом с ним добровольно встал лейтенант с вокзала, «поповна», который нашел труп Леордяна.
— Господин капитан, — сказал он. — Разрешите мне поговорить с ними.
Капитан протянул ему рупор. Взволнованным, высоким голосом лейтенант закричал:
— Эй вы, на вилле, сдавайтесь! Даю вам десять минут! В противном случае откроем огонь. Вас будут судить по закону.
Бандиты разразились хохотом. Голос лейтенанта показался им смешным, кто-то навел пулемет, и тот хрипло залаял, заставив солдат лечь на землю.
— Это ваш последний шанс, — повторил голос. — Осталось еще семь минут. — И снова залаял пулемет.
Карлик услышал это и, тяжело ступая, поднялся на башню. При ясном свете дня его массивная фигура хорошо была видна снизу.
— Разрешите взять его на мушку! — сказал усатый сержант, который прошел всю войну и берег свое ружье с оптическим прицелом, как родного ребенка. — Это, должно быть, их главарь…
Капитан Прунку пригнул рукой его ствол к земле и сказал, глядя на часы:
— Нет, у них еще есть пять минут, тогда разрешу.
Карлик глядел сверху на стальные каски, на сверкающее оружие, военное обмундирование, а за ними дома, башни, заснеженные вершины далеких гор, и над всем этим простиралось небо. Его глаза отыскали разверстую пасть миномета. «Они разрушат мой дом, — подумал он с великим огорчением. — Мой дом, который я приобрел на свои средства и который должен называться Дом Карлика. Если они его разрушат, после меня ничего не останется».
Он спустился вниз за три минуты до конца срока, собрал всех своих сообщников и сказал:
— Нам с минометами не сладить, сами знаете. Давайте белый флаг.
Послышалось последнее предупреждение, но в тот же миг грязная простыня (на ней спали, не раздеваясь) заметалась в окне.
— Выходите все, — раздался голос лейтенанта, — по одному, с поднятыми руками. Даю пять минут.
Все уставились на Карлика, тот сказал:
— Выходите, ничего страшного. Вас приговорят к тюремному заключению, но вы знаете, что это такое. Оттуда вполне можно выйти живым-здоровым.
— А ты? — спросил Генча, который обнаружил в себе некоторую привязанность к атаману. — Что ты будешь делать?
— Я погожу. Устрою кое-какие дела, потом выйду.
— Ты хочешь спастись. Думаешь, удастся? — спросил кто-то.
— Нет, я не собираюсь спасаться. У меня маленький счет к себе. Запомните, в погребе есть еще немного золота. Если отвертитесь, если кто-нибудь выживет — это золото ваше. А моих мальчика и девочку возьмете к себе, помогите им. Пусть окончат школу. Может быть, потомки Хызылэ станут господами. Я чуть про них не забыл.
— Что ты хочешь сделать, Ион? — сказал Генча, впервые в жизни назвав Карлика по имени, которого тот не слышал уже много лет.
— Выходите скорей, не то начнут палить и вы зря погибнете. — Карлик повернулся к ним спиной, направляясь в библиотеку.
— У него есть тайник, пойду-ка и я с ним, может быть выскочу, — сказал кто-то.
Генча сурово покосился на говорившего:
— Ступай вперед, — и пригрозил пистолетом.
Все стали выходить, один за другим, подняв руки. Два сержанта и двое полицейских обыскивали их, отнимая оружие, и вскоре на земле лежала целая куча пистолетов.
— Кто из вас Карлик? — спросил Матус, сверкая глазами. Никто не ответил.
— Ну, отвечайте, — повторил Матус. — Кто из вас Лумей Ион, он же Карлик? — спросил он Генчу, который был на голову выше всех.
— Не я, — грустно ответил тот. — Разве я могу им быть? Меня зовут Генча. Только Генча.
— Тогда ты, или ты, или ты? — Матус указал пальцем на трех подряд. — Все они отрицательно покачали головами.
— Так кто же из вас, наконец? — закричал Матус. — Кто? Выходи вперед.
— Он остался там, один, — пробормотал Генча.
Матус вытащил из кармана пистолет и поспешил во двор, весь дрожа от волнения.
— Куда вы, господин комиссар? — крикнул прокурор Маня. — Вы рискуете жизнью! Вернитесь, приказываю вам!
Но Матус не слушал его. Он шел по узкой дорожке между двумя заброшенными бассейнами, один из которых сторожили нимфы, а другой — по всем четырем углам — лягушки. Молодой лейтенант тоже вытащил пистолет и пошел следом. Матус услышал шаги за спиной, скрип гравия, смешанного со льдом, обернулся и сказал:
— Оставьте меня одного, лейтенант.
— Нет, — ответил тот. — Я буду прикрывать вас с тыла. У меня с ним тоже личные счеты.
Оба вошли, толкнув тяжелую входную дверь. Прошли через запущенные комнаты, хранящие еще следы былой роскоши, обитые дорогими шелковыми обоями, теперь разорванными, с бронзовыми статуэтками самураев, держащих в руках изящные светильники с массивными бронзовыми лампами (напрасно израсходованный металл). Матус не удостаивал их внимания, переходя из комнаты в комнату с пистолетом в руке в поисках главной дичи. Его бледное лицо резко выделялось на фоне рыжих кудрей и призрачного сумрака. Следом за ним медленно, оглядываясь, ступал лейтенант. Но Карлика нигде не было видно. Они вошли в просторное помещение, хранящее следы недавнего пиршества, полное домашних запахов. В воздухе еще плыли голубые клубы табачного дыма, и было душно от раскаленной печи. Из этого помещения всего одна дверь вела дальше, всего одна низенькая дверь, прикрытая тяжелой портьерой из зеленого бархата.
Матус почувствовал, что за этой дверью, которая ведет то ли в алтарь, то ли в рай, и находится тот, кого он ищет, его смертельный враг, загнанный зверь. Он остановился на миг и прислушался. Не было слышно ни шороха. Он сильно толкнул дверь ногой, но она не поддалась. Нажал на ручку — заперто. Сам от себя того не ожидая, он разрядил пистолет в замочную скважину, и тогда старая тугая дверь вдруг сама распахнулась, как живая. Матус перезарядил пистолет и шагнул через порог.
Он попал в просторную библиотеку, все стены которой были уставлены книгами. Лишь напротив двери оставалось свободное место, где висели два больших портрета. Один изображал старика с длинными бакенбардами, как у Франца-Иосифа, с суровыми, холодными глазами и могучим подбородком; черты лица его резко выдавались и казались окаменевшими еще до того, как их запечатлела кисть художника; в нескольких местах портрет был изрезан ножом и часть полотна свисала. На шее у старика блестела медаль на широкой шелковой ленте в красную и черную полоску. Второй портрет являл прекрасную женщину, возраст которой был явно смягчен художником, — женщину с полными, белыми сверкающими плечами и с глазами, выражавшими беспредельную надменность. На круглой шее сверкало ожерелье. Кто-то пририсовал ей химическим карандашом усы. Между этими двумя портретами, на крюке, который явно был когда-то вбит для тяжелой рамы третьего портрета, на тонком шелковом шнуре темно-красного цвета висел мужчина, не очень высокий, но толстый, с вылезшими из орбит глазами, желтыми, как у бобра. Это был как бы третий портрет — гротеск, отделявший барона от баронессы.