Роман понял, что хотела спросить Маруся. Ей надо знать, не собирается ли он к кустарям. Нет, Роману пока нет нужды скитаться по бору.
— Ничего живу пока. А там видно будет, — ответил он. — Плетью обуха не перешибешь. Разве что подмога из России придет. Там много таких…
— Много, говоришь? — оживилась Маруся.
— Ага. Ну, прощевай! Пойду до дому.
По пути с Кукуя Роман только и думал, что о Петрухе и кустарях. Конечно, кустари не грабили никого, не убивали, а скрываются. Воюют с белой милицией. Допустим, осилят власть в волости, а дальше-то что? У Сибирского правительства много войска. Пришлют сюда, сколько надо: хоть полк, хоть дивизию. И кустарей переловят, и покровчанам за их проделки отвечать придется. Как ни крути, а кашу заварили напрасно. Против силы нужна сила. В России — там другое дело, там большевики, у которых свои войска и свои офицеры.
Яков прав. Жить надо так, чтоб не дозволять трогать себя. Какая власть ни будь, лишь бы не забижала. А за что трогать Завгородних? В споры не лезут, на чужое добро не зарятся.
У озера, где вербы припали к самой воде, неожиданно, как из-под земли, выросла Нюрка. Бросилась к нему, жарко поцеловала. Задышала трепетно, положив голову на Романово плечо:
— Любый ты мой! Любый! Ждала я тебя. Еще когда на Кукуй шел, приметила. Знала: возвращаться будешь.
— Ты что, с рябым путалась? — спросил в упор, отстраняя ее.
— Гуляла, — глядя прямо в глаза, вызывающе ответила Нюрка.
— Первое счастье, коли совести нет. С ним миловалась, а теперь ко мне липнешь. Потаскухой ты, Нюрка, оказалась, а я-то…
Роман с досадой махнул рукой и пошел дальше. Откровенность Нюрки ужалила его. Уж лучше бы промолчала или солгала. И то было бы легче.
— Постой, Рома! Постой!
Роман ускорил шаги. Тогда она догнала его и снова встала поперек пути, отчаянная, готовая на все.
— Не пущу я тебя! — проговорила решительно. — Один ты мне дорог. Одного тебя видеть хочу. Одного!
— Пусти! Или тебя бить, что ли?..
— Бей! Бей, все равно не пущу, пока не насмотрюсь! Люб ты мне! Жизни дороже! Рома!
— А он? — сердито кивнул головой Роман.
— Только ты у меня один и есть. Не скрываю: и с Ларионом Бондарем, и с Колькой Делянкиным гуляла. А что из того? Тебя хотела забыть. Выбросить вот отсюда, — Нюрка порывисто прижала руки к груди. — Выбросить! Да не умею я это! Не могу!
«Не плошала», — Роман вспомнил слова, сказанные Ванькой Бобровым. Значит, все правда, правда!
— Как хочешь, так обо мне и суди. Называй потаскухой. От тебя обиду стерплю.
— Эх, ты! Слово давала, что навсегда вместе будем, — с горечью и укоризной проговорил Роман.
— Дурою была тогда, да и тебя жалела, потому как не на гулянку — на войну шел. Может, не раз я повеситься хотела, когда поняла, что не бывать свадьбе нашей?
Роман не мог еще разобраться в том, о чем говорила она, но по тону ее голоса, по стеклянному блеску глаз понял: Нюрка не обманывает.
— Ладно, — смягчился он. — Сядем, что ли.
Они сели под кустом акации, на густую, буйно разросшуюся траву. Нюрка сорвала с себя платок, как тогда, вечером; намотала его зачем-то на указательный палец левой руки, потом снова размотала. Она ждала, когда Роман заговорит, не решаясь сказать ему о чем-то самом важном. И он заговорил:
— Почему свадьбе не бывать? Кто тебе сказал?
— Сама! Не хочу я идти так, как другие.
— Как это? — он смотрел на Нюрку пристальным, упорным взглядом.
— Да так, с ложью, чтобы весь век камень на шее висел. И тебя знаю. Не такой ты жены стоишь, — на ее глаза навернулись крупные слезы и покатились, как горошины, по пылающим щекам. — Я себя тысячу раз прокляла. Да разве поправишь теперь?..
Роман круто повернулся к Нюрке, а потом рывком отстранился от нее. Он понял все до конца. И ненависть обожгла душу. Хотелось уйти, как можно скорее уйти отсюда, но подкатившая к горлу злоба искала выхода.
— Рома! Любый мой!.. — выдохнула Нюрка и заплакала горько, навзрыд, уткнувшись головой в колени.
— Тварь последняя! — крикнул Роман, вскочил и уже не пошел — побежал вдоль берега.
А вечером все село знало о том, что дед Гузырь вытащил из озера Нюрку Михееву. Много воды хлебнула, потому как попала в самый омут, да дед оказался знатоком по части утопленников. Вместе с переселенцем Елисеем Гавриным откачали девку.
— Теперь, паря, до ста годов доживет и не охнет. Верная примета: кто тонул, тот поживучее прочих будет, — рассказывал Гузырь. — А каким манером, значится, гибельность получилась? Мы с дедкой Елисеем морды проверять поплыли, карасишек да гольянов к ужину раздобыть. А она, паря, сидит, пригорюнилась у куста. Зарылась себе в подол и нас не видит. Чегой-то думает, однако, размышляет. Да нам только какое дело до девки? Что я, что Елисей — колоды гнилые, с землей-матушкой время обручаться, якорь ее. Плывем, значится, и в ус не дуем. Сидит и пущай сидит, любо-дорого! И только в камыш сунулись, в рогозу — бултых сзади. Говорю Елисею: давай вертаться. Ежели девка искупаться надумала, так разболочься не должна успеть, а в одеже кто купается? Меня кто-то как в бок шилом… Вернулись. А оно так и есть, паря. На берегу ни одежи, ни девки. Нырнул я. Все одно помирать, думаю. И вытащил эдаким манером за волос. А там, в яме, ох, и крутит — сущая карусель.
— Еще дышала? — спрашивали любопытные.
— Какой там! Посинела, будто курица дохлая. Откачали девку. Когда, значится, воду из нее выпустили, в себя приходить стала. Глазами заморгала и дичится нас, как чумная. Вот, думаю, якорь тебя.
Больше Гузырь ничего не мог сказать. Но покровчане — народ дошлый: знают, что к чему. У всех еще свежо в памяти: неспроста Романа Завгороднего ухлопать хотели, из-за Нюрки.
И пошли по селу пересуды. Кто-то пустил слух, что Нюрку избил за измену рябой Федька и она от стыда бросилась в омут. Шибко гордая. Другая бы перетерпела, и все. Знамо, обидно, что парень, а не муж учил уму-разуму, да что поделаешь? На бабьем веку всякое случается.
Иные утверждали, что всему виною Роман. За обиду мстить стал не только объездчикам, но и Нюрке. Пригрозил смертью девке. Так уж лучше сразу себя изничтожить, чем ждать гибели с часу на час.
Этой догадке верили многие, так как Романа видели незадолго до происшествия у озера.
А некоторые в объяснении причин этого случая зашли еще дальше.
— Снасильничал он Нюрку. Вот какая печаль приключилась, — говорила тетка Дарья. — Когда уговаривал, обещал жениться. А потом отказал. Я, говорит, другую, покраше, попригожее в жены найду. Ох, и дуры мы, бабы, дуры!..
— Невеста — не жена. Можно и разневеститься, — сказал кузнец. — Не она первая, не она последняя…
— Все вы одним миром мазаны! — напустилась на Гаврилу тетка Дарья. — Лакомы до нашего брата. А девке каково? Изгубят и бросят. Живи, как хошь.
— Не то беда, что рано родила, а то беда, что поздно обвенчалась, — не уступал кузнец. Мужики понимающе переглянулись, захохотали.
— Рыгочут. Чистые жеребцы! — рассердилась Дарья.
Много еще было в селе разных толков. В каждом доме только и говорили, что о Нюрке Михеевой.
— Кому надо утопиться, тот утонет. Никто не спасет, — сказал Роман, когда до него дошла эта новость. О Нюрке, о последней встрече с нею он думал, как о далеком прошлом. Все осталось там, куда нет возврата, куда не след заглядывать даже памяти.
Правда, был в душе Романа порыв, всего один порыв, но он так же скоро угас, как и появился. Ему мучительно захотелось снова повидать Нюрку, сказать ей что-то хорошее, теплое.
Однако зачем бередить старую рану? Только сделать больнее. Роман не враг Нюрке. Пусть живет, как знает. И за то спасибо, что правду сказала, не стала отравою на всю жизнь. Не простил бы он обмана.
Макар Артемьевич позвал сына в завозню отбивать литовки: одному несподручно. Понял Роман: хитрит отец, на разговор вызывает.
— Как здоровье, сынок? — начал издалека.
— Ничего, тятя.
— Ну, поправляйся, поправляйся. А как дела?
— Слава богу, тятя.
— Ну, слава богу, так и слава богу. Дома-то получше будет. Одна сваха чужую сторону хвалит, — Макар Артемьевич озабоченно покучерявил пятерней бороду. — Мать у нас нынче больно сердитая. Не понимает она этого самого. А я толкую ей: почешут языки и перестанут. Собака лает — ветер носит.
— О чем ты, тятя? — Роман решил выручить отца из трудного положения. Туго давалось Макару Артемьевичу объяснение с сыном по такому щекотливому вопросу, как любовь.
— По селу о тебе молва идет недобрая. Вроде, как ты потрогал Пантелея Михеева дочку.
— Чужой рот не свои ворота, не закроешь, — спокойно проговорил Роман.
— Понапрасну связался с нею. Будто девок степенных нет.
— Как связался, так и развяжусь.
— Ну, вот. Мы и пошабашили. Присматривайся к другой. Какая приглянется, туда и сватов пошлем. Своей воли навязывать не станем.
Роман вспомнил о Любке. Если такую бы в жены! Может, Любка и есть его судьба? Несмелая, нецелованная. Взять бы на руки да принести к отцу с матерью: вот она, невеста моя!
А Нюрка, что паутина осенняя. Опутала она Романа, да и сама запуталась. Не радость привела к омуту.
В тот же день Макар Артемьевич передал жене свой разговор с сыном. Передал в самом выгодном для себя свете и, разумеется, кое-что прибавил:
— Я круто обошелся. Говорю: не балуй, не наводи на всю семью дурной славы, что на внуках отзовется. И на Нюрку запрет наложил. Хватит, мол, путаться, сукин кот!
Домна осталась довольна мужем. Он сказал Роману все, что полагается. А там видно будет: шила в мешке не утаишь.
Сплетни о Романе и Нюрке еще долго ходили по селу, ровно до того дня, когда горел от выпитой самогонки и только чудом остался в живых Николай Ерин — чудом или дьявольскими заговорами бабки Лопатенчихи.
А за дедом Гузырем после случая на озере навсегда укрепилась кличка Спаситель, которая, кстати сказать, пришлась ему по душе.