— Если дело и впрямь серьезное, так говорите, а после выпьем, — сказал Роман.
— Посоветоваться заехали, — начал Сорока. — Как к фронтовикам. Надо бы нам потеснее, сообща разные вопросы решать. Ты, Роман, наверное, слышал, что у нас в селе творится?
— Кое-что знаю.
— Так вот. Слух идет, что Марышкин хочет взять заложников. От каждых десяти дворов по человеку. Это на случай, если кустари станут нападать на власть.
— Не дадим! — решительно проговорил Яков.
— Как не дашь, когда у них сила, у властей? — спросил Горошенко.
— А мы что? Так Марышкину и скажем: с кустарями воюй, а общества не трожь! Мир тут ни при чем! — Яков рубанул рукой по столу.
— Все равно милиции нам не одолеть, — продолжал Сорока. — У них сила не считана. И из других волостей на подмогу солдат пришлют. Вот о чем надо подумать. Отречься от кустарей и на сходе решить о выселении. Есть ведь такой закон.
— Только конокрадов выселяют, — возразил Роман.
— Было бы решение мирское, а там выселят, — сказал Максим. — Короче говоря, мужики интересуются, как думают на этот счет фронтовики.
— Я уже ответил тебе, Максим Александрович, — произнес Яков. — Не дело замышляете. Заложников не дадим — и точка! Никакого выселения!
— Семьи ни при чем, — поддержал брата Роман.
— Мы ведь посоветоваться. Нет, так и нет. Однако, как бы не попасть в беду.
— Не бойся, Максим Александрович. Тебя в заложники не возьмут. Полный кавалер, — сказал Яков. — И Андрея не потрогают.
— Не о себе беспокоимся — об обществе.
— Давайте лучше выпьем, и делу конец. Предавать своих хлопцев не станем. Предателям — первый кнут! — сердито отрезал Яков.
То рвалась в поднебесье, то грустила гармошка. Песней околдовывала, звала молодежь на гульбище. И слышалось в этой песне такое, от чего теплело на душе. Про летние ночи короткие, про яркие звезды и шепот любовный рассказывала гармошка.
А еще говорила она о том, чего и не высказать словами. Только почувствовать можно какую-то тихую и хорошую грусть ожидания. Одной юности дается эта грусть, которую так легко вспугнуть. Она, как птица вольная, вспорхнет и улетит навсегда. И тогда в сердце станет пусто и холодно, будто зимой на заимке.
Вот какая она, колдунья-гармошка. Смастерил ее добрый человек себе в утешение, а потом взял и подарил людям на радость. И пошла она от села к селу, и звучит в ней, и будет вечно звучать голос того человека, зовущий, неизбывный голос самого счастья. Надо только понимать гармошку.
Ведомо и другое, что для хорошей песни душа нужна светлая. Что на душе у гармониста, то и в песне. Иной и веселое заиграет, а не радостно, потому как не всякая радость сердца согревает.
Каждому про свое поет гармошка. Про что надо, про то и споет. Только слушай.
Роману в тот вечер пела хромка о голубых Любкиных глазах, о русых тяжелых косах да застенчивой улыбке. Стоило появиться Любке в кругу подруг, и он позабыл обо всем, кроме нее. Даже Нюрку забыл.
На гульбище пришли с Иваном еще засветло, когда молодежь только начинала сходиться.
— Здорово, Роман, — как старого друга, запросто поприветствовал Колька Делянкин. — Давненько не виделись. Все болел?
— Недосуг было, — с напускным равнодушием ответил Роман.
— Говорят, дескать, объездчики тебя отделали? Большую волю взяли. Укоротить бы следовало, — продолжал Колька.
— Да уж так не оставим, — проговорил Бобров, давая понять, что он не окажется в стороне, коль обидели друга.
— Закурим, хлопцы, — предложил Роман, чтобы оборвать неприятный для него разговор.
О Нюрке никто не вспоминал. Но Романа разглядывали с интересом. Вот, мол, какой он, Завгородний. Едва приехал в село и уже передрался. И мало того: девку в омут сунул.
Нельзя сказать, чтобы любопытствующие взгляды были Роману в тягость. Наоборот, это даже нравилось ему. Теперь еще не то, а вот когда узнают о расчетах с рябым Федором, по-другому посмотрят.
Кое-кто ждал прихода объездчиков. Коли заявится Федор, драки не миновать. Будет на что посмотреть. Роман не побежит, поди. Не из таковских.
Однако и на этот раз объездчики не появились на гульбище. То ли струхнули, то ли по делам куда уехали. А, может, без Нюрки и рябому здесь делать нечего? Любит, наверное, если на схватку с Романом отчаялся.
Весь вечер поглядывала на Романа Морька Гордеева. Подсаживалась к нему, звала плясать.
— Чего ты такой, Ромка? — участливо заглядывала в глаза.
— Какой?
— Как индюк, — выпалила Морька первое сравнение, пришедшее ей в голову. И захохотала, кокетливо закрыв лицо руками.
Роман не перечил. Индюк, так индюк. Только бы Любку не провожал кто другой. Сегодня он скажет Любке все. Пьян немного, так это еще лучше: больше храбрости.
Целый день Роман пил с георгиевскими кавалерами, и сейчас самогон горячил кровь, ошалело шумел в голове. Поначалу ничего будто, а посидел немного на вольном воздухе и отяжелел.
— Ты б лучше сказала Любке Солодовой, что проводить ее хочу. Скажи, — попросил он Морьку.
— А меня?
— Тебя? Потом. Всех потом провожу, только Любке скажи.
— Тоже нашел добро! — фыркнула Морька. — Она еще ниччо не понимает. Дай подрасти девке.
— Иди! — Роман насупился.
— Чистый индюк! — разлилась смехом Морька и бросилась в круг, в пыль, где ухарски отплясывал цыганочку Ванька Бобров.
Роман заметил, что парни зашептались, скучились. Не иначе — что-то замышляют. Может, и за Любку с кем сцепиться придется? Порасхватали девок, пока фронтовики на чужой стороне бедовали. Да теперь Романа не возьмешь голыми руками. За голенищем сапога — отточенный, как бритва, охотничий нож. И все же холодок мелкой зыбью пробежал по спине. Голова трезвела.
Подошел Ванька, запыхавшийся, довольный. Как не ретива Морька, а переплясал.
— Посиди! — сказал ему Роман.
— К ребятам схожу.
— Покурим, — Роману не хотелось отпускать от себя Боброва.
— Узнаю только, в чем дело, — ответил Ванька и отошел.
Гармонист оборвал игру. Все притихли. И Роман почувствовал, что это затишье не к добру.
— Говорила я Любке, — сказала на ухо Морька.
— Ну, и что?
— Пожала плечами и ни слова. Да ты сам к ней подойди.
— Промолчала?
— Ага, — Морька обвила его рукою.
Из толпы парней вынырнул Ванька. Он бросил взгляд в сторону девок и сказал:
— Кукуйские ребята пришли. Вон стоят. С нашими кралями беседуют.
— Вот оно что! — успокоился Роман. — Лучше не ввязывайся. Наших и так много.
— А чего? Я тоже не из трусливого десятка, — расхрабрился Ванька.
Роман встал, но не успел сделать и шага к Любке, как она отделилась от подружек и пошла по улице.
«Совестится разговаривать со мной на людях», — подумал он и, торопливо пожав Иванову руку, поспешил вдогонку.
Любка шла быстро, не оглядываясь. У поворота в переулок Роман поравнялся с нею, зашагал рядом.
— Ты, Люба, слышала от Морьки? — заговорил он, чувствуя неловкость. От волнения или от самогона плохо ворочался язык. — Позволь проводить? А?
— Ты пьяный, Роман, — сказала Любка дрогнувшим голосом.
— Нет… Я немного. Дружки ко мне приходили…
— Сама дойду. Знаю, поди, дорогу, — и еще ускорила шаги.
— Ровно боишься меня? Я не зверь… И все это напрасно говорят. Меня вот ни за что стукнули.
— Ты… нехороший, Роман. И не обижайся.
Дошли до солодовского дома. Любка юркнула в калитку.
— Хоть немного постой, что ли, — попросил Роман.
Любка бросила на него тот же внимательный и несколько удивленный взгляд, что и в первый раз, и проговорила серьезно:
— Был бы ты трезвый. Лучше иди домой. Не надо на гульбище. Не иначе, как подерутся там.
— Постой, Люба! — Роман умоляюще протянул руки вперед.
— Ну, чего?
— Я…
— Домой иди! — повернулась и побежала к крыльцу.
Роман слышал, как она постучала в дверь, как ее впустили. Легла, не зажигая света.
Интересно же устроена жизнь! Нюрка тянется к Роману, да он теперь уже не хочет ее, а кого хочет, та убегает. Будто в прятки играют люди. И никто не знает толком, где его счастье. Не вернись Роман в родное село — и не ведал бы он про Любку, не стоял бы сейчас, как оплеванный. Завтра, небось, подружкам расскажет, как с ухажором обошлась. Пусть рассказывает! Не много в том радости, что человеку боль причинила. А кто до сих пор сделал хорошее Роману? Разве что мать с отцом да Яков. Так это ж родные. Нельзя им иначе. Скотина и та дитя своего не обижает.
Долго стоял Роман под высохшим, сучковатым тополем, глядя на темные окна солодовского дома. На что-то надеялся, хотя знал: Любка не выйдет. Что ж, Роман тоже не последний человек. Найдет себе другую.
Некоторое время с Подборной долетали звонкие голоса, играла гармошка. Значит, благополучно обошлось, без драки. И вдруг смолкло все. Наверное, разошлись. Вон как повернулась Большая Медведица. Скоро светать будет.
Роман в последний раз взглянул во двор Солодовых, прислушался. Кругом было тихо. Лишь на краю Пахаревской улицы перелаивались собаки. Пора домой. И теперь только почувствовал усталость. Поклонило в сон.
На лавочке у своего палисадника увидел чье-то платье. Озадачился: кто бы это? Неужели Нюрка? Нет. Ему навстречу, загородив собой калитку, шагнула Морька Гордеева.
— Теперь меня проводи. Как обещал…
— Сама не могла дойти, что ли?
— Притомилась. Вечер напролет проплясала. Проводи, Рома, — Морька нетерпеливо подалась к нему. — Ну, проводи же!
— Пойдем уж… Раз слово сорвалось.
— Да ты не будь сердитым! Не дуй губы! Нешто я других хуже?
Морька жила всего через два двора от Завгородних. Могла б, конечно, давно быть дома. Правду сказал Ванька, что прильнет теперь, как лист банный. Да с Романом разговор короткий. Проводит Морьку до калитки — и поминай как звали.
— Не долго же старая любовь на памяти. Не успел с Нюркой раззнакомиться, Любку Солодову заимел. Везет тебе, Ромка, на девок. Ох, и везет! Я ить давно поджидала. Как ты пошел за Любкой, а я сюда. Нравишься ты мне пуще всех других. Красивый, горячий! — Морька рывком обняла Романа и впилась в его губы.