Он попробовал высвободиться. Но Морька не пускала. Она всем своим трепетным телом прижалась к Роману, целовала его в глаза, в щеки.
Роман вздрогнул вдруг, почувствовав одуряющую близость Морьки. И, не помня себя, еще теснее привлек ее и долго-долго не отрывался от жарких, ненасытных Морькиных губ.
— Проводи меня на сеновал… Корова у нас в пригоне… бодливая, — задыхаясь и увлекая Романа в калитку, шептала Морька. — Хорошенький ты мой, Ромушка!.. Ну, обними, обними покрепче…
Роман понял, что не уйдет сейчас от Морьки, не сможет уйти.
По двум приметам покровчане догадались, что у Степана Перфильевича важный гость. В полдень купеческий сын Володька водил лошадей на водопой, и мужики с Гривы видели под ним доброго вороного коня со звездой на лбу, какого у Поминовых не было. А что гость приезжий и с большим достатком, определили по казачьему седлу красной кожи. Таких седел с высокой и по особому выгнутой задней лукой в селе не найдешь.
Второй, не менее верной, приметой служил визит, нанесенный лавочнику отцом Василием. В будничные дни поп не переступал порога Степана Перфильевича. Купец был прижимист на угощение, особо на водку. И если уж отец Василий изменил своему обычаю, то только потому, что наверняка знал о предстоящей гулянке. Прошагал он через площадь важно. Помолился в сторону лавки и осторожно постучался в калитку купеческого двора. Пуще дьявола боялся поп коварных поминовских псов.
— Учуял, паря, где пирогами пахнет, — заметил по этому поводу находившийся на пожарной каланче дед Гузырь. Сверху ему было видно, как с поклоном провела попа по двору Агафья Марковна. Хоть и сукин сын батюшка, а за столом ему первое место.
Но наблюдать дальше деду не пришлось: забила икота. Спустился к бочке с водой. До того бьет подлая, что нутро выворачивает наизнанку и уши глохнут.
Впрочем, при всей своей зоркости Гузырь и не смог бы увидеть того, что происходило в доме, за кружевными занавесками на окнах. А если так, то и мучить себя нет смысла. Чего глазеть на пустой двор?
Гостем у Поминовых оказался начальник галчихинской милиции Марышкин — щеголеватый мужчина лет сорока пяти, с бритой головой и загнутым, как у совы, носом. Одет он был в новенький зеленый френч, туго перетянутый портупеей, в галифе с малиновой окантовкой. Марышкин сидел за столом вместе со Степаном Перфильевичем и Володькой, раскрасневшийся, потный.
«Рожа, будто огонь, хоть онучи суши», — подумал о нем отец Василий, осеняя крестом застолье.
— Милости просим, батюшка, — пригласил хозяин.
— Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, — пробубнил поп, садясь под образа.
Степан Перфильевич подал ему полный стакан вишневой настойки. Налил с расчетом поскорее свалить с ног отца Василия, пока тот не хватил закуски. Проморгаешь сразу — потом не укатать батюшку: все выдует и еще попросит.
— Истинно говорится в писании: не упивайтесь вином, в нем же есть блуд, — сказал поп, кивнув головой в сторону стоявшей поодаль Агафьи Марковны. Могучая его грива вздыбилась при этом и рассыпалась по плечам. — А из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба. Замужняя же жена уловляет дорогую душу.
Марышкин с завистью посмотрел на шевелюру батюшки. Начальнику милиции явно не доставало какой-то, самой незначительной, части поповских волос.
— Э-э-э… Сибирское временное правительство строго карает тех, кто избегает службы в его войске, — проговорил Марышкин, обращаясь к попу.
— Так и надо! — воскликнул хозяин. — Без строгостей в таком деле никак нельзя.
— Властям невозможно поспеть повсюду, если общество не окажет надлежащей помощи, — продолжал Марышкин. — А посему…
— Поможем! — Степан Перфильевич решительно взмахнул кулаком.
— А посему мы повсеместно обращаемся к служителям церкви, — сказал начальник милиции, откинувшись назад, и покровительственно взглянул на батюшку. — Вот именно!
— Господь милостив! — отец Василий, отправив в себя второй стакан вишневки, вытер усы уголком белоснежной скатерти. Агафья Марковна недовольно поморщилась и подала ему рушник.
— Э-э-э… На одну божью милость мы рассчитывать не можем. Вот если бы вы сочинили и прочитали своей пастве проповедь на эту сугубо важную тему.
— О христолюбивом воинстве? — осведомился поп.
— Какое там воинство! О дезертирах, чтобы мужики помогали находить их и вылавливать. Только в одной нашей волости мы имеем сотни дезертиров, скрывающихся в бору и по заимкам.
— Бог им — судья праведный, супостатам! — торжественно проговорил отец Василий, подумав прежде о последствиях такой проповеди. Хорошо Марышкину, коли он с ног до головы в оружии. Сам пьянствует, а милиционеры за купеческим домом, небось, во все глаза глядят. Батюшка видел, как верховые на постой становились в окрестных дворах. И то ерзает за столом, норовит сидеть спиною к простенку!
А попу где искать защиту? Беглые-то больше к родному гнезду жмутся. У каждого в селе родня. И напроповедуешь на свою голову. Когда в январе отец Василий по забывчивости возгласил многолетие царствующему дому, Петруха Горбань пообещал поломать челюсти батюшке. И поломал бы, не считаясь с саном духовным. Покаяние спасло. Дал отец Василий слово не упоминать в молитвах никого, кроме апостолов да великомученников. Пришлось нажимать больше на деяния святого Иакова и мученика Георгия нового, пострадавшего от безбожного царя Селима Турского.
Много перемен произошло в жизни села с тех пор, как, свергнув Николая-самодержца, замитинговала шалая от революции Россия. Для других эти перемены, может, и не заметны, а батюшка видит их и знает им цену. Не тот стал мужик, ожесточился против порядка. Не возьмешь его проповедью. Крепкая рука нужна, чтоб обуздать мужика, привести к повиновению. А пока нет руки, нечего играть с огнем. Может, отцу Василию больше, чем купцу Поминову, ненавистна проклятая революция, только батюшка не дурак, знает, что всему свое время под солнцем. Вот когда он почувствует прочную опору под ногами, тогда и покажет себя. И Петрухины слова насчет челюсти непременно припомнит.
— Э-э-э… Можно рассчитывать на ваше содействие? — не отступал Марышкин.
«Как бы не так. Ищи помощников в другом месте!» — подумал отец Василий, но начальству ответил смиренно:
— Проповедь утверждает в вере. На пути правды жизнь и на стезе ее нет смерти.
Во дворе, раскатисто проскрежетав проволокой, взвыли псы.
— Кто-то пришел, — сказала тяжело поднимаясь с табуретки, Агафья Марковна.
Юнкер потянулся к окну и увидел стоявшего у калитки Груздя.
— Я к их благородию, — унтер подошел вплотную к палисаднику. Глухо стукнула о дерево шашка.
— Чего тебе? — через плечо юнкера спросил Марышкин.
— Завгородний доставлен на сборню, — по-молодецки щелкнув каблуками, ответил Груздь, который из кожи лез, чтобы выслужиться. К Марышкину по этому случаю можно было послать любого из нижних чинов, но унтер пошел сам. Не так просто загладить свою оплошность. Побег Петрухи Горбаня вызвал ярость у начальника милиции. Карябкина посадил на семь суток в каталажку, а унтера пощадил, учитывая его прежние заслуги. Теперь нужно во что бы то ни стало добиться похвалы от начальства. До тех пор не будет спокойной преданная законной власти и господину Марышкину душа унтера Груздя.
— Сейчас буду, — сказал Марышкин, поднимаясь.
— Куда же вы? Еще гусятинки б отведали, — кинулась к печи Агафья Марковна.
— Э-э-э… Прошу прошения, господа. Дела, — начальник милиции широко развел руками. — Дела… Вот именно!
В пропахшем табаком и людским потом, неуютном помещении сборни его ожидали Роман и Мишка Жбанов. Десятский то и дело поглядывал в обсиженное мухами окно на площадь, откуда должен появиться Марышкин. Роман курил, размышляя о том, зачем он вдруг понадобился начальству. С документами у него все в порядке. Отпущен по ранению подчистую.
— Может, ты перепутал? А?
— Я тверезвый. Кого приказали, того и позвал, — ответил Мишка.
— Меня одного?
— Как есть одного.
— Может, насчет того, что побили меня? Не знаешь?
— Скажут, зачем нужен, — завидев Марышкина, десятский отряхнул пыль с пиджака, поправил картуз и встал у двери.
Когда начальник милиции вошел в комнату, Роман поднялся и встретил его по-военному, вытянувшись в струнку:
— Отставной, Завгородний Роман.
— Садись, Завгородний, — на ходу бросил Марышкин. — А вы можете быть свободны, — сказал он Груздю и десятскому.
Оставшись вдвоем с Романом, начальник не спеша закурил, прошелся раз, другой по комнате, словно хотел показать, как хорошо сидит на нем новый френч. Затем вытер платком пунцовую лысину и заговорил:
— Э-э-э… Насколько я наслышан, ты кавалер георгия? Так?
— Ага, — Роман следил за Марышкиным острым, настороженным взглядом.
— Вот именно! И как живешь, Завгородний?
— Слава богу. Не обижаюсь на житуху. Не хуже, чем другие.
— Так… А говорят, что ты напал на людей и они вынуждены были защищаться. Что скажешь на это?
— Я?.. Я напал? — Роман вскочил с лавки. — Неправда, все неправда, ваше благородие!
— Есть свидетели, что ты избивал объездчика Федора Быкова.
— Раз ударил.
— Вот видишь — ударил. И ударил первым. Так?
— Их же было трое. И все с оружием.
— Я спрашиваю: ты первым нанес удар Быкову?
— Я иначе не мог.
— Отвечай на вопрос, — в голосе Марышкина прозвучали жесткие нотки. — Первым?
— Ну, первым.
— Судить тебя будем, Завгородний!
— За что судить-то? — опешил Роман. — Мне голову проломили, и я же в ответе?
— За нападение на должностных лиц, коими являются объездчики Быков, Шугайлов. И, кроме того, едва не оказался жертвой насилия Андрей Кошелев.
Так вот кто третий! Отец угадал. Значит, ударил сын лесничего Андрюшка. Ну, погоди же!
— Э-э-э… Есть возможность помириться и, если простят тебя, решить дело, так сказать, полюбовно, — продолжал Марышкин.
— Лучше пусть судят, чем мировую с ними устраивать! — горячо проговорил Роман. — Разрешите идти?