Лицо у пастуха заспанное, помятое. Из-под старой киргизской шляпы пиками торчат во все стороны жесткие волосы, а немного пониже — тускло посвечивают добрые глаза. Пыль степных дорог легла на них, не скрыв от людей, однако, светлой, приветливой души пастуха. И чего ей, Ермолаевой душе, не быть такою, коли мир и кормит, и поит его? И раздетым не ходит парень. Бывает, что совсем обносится, рвань на рвани, а потом, глядишь, кто-нибудь и подарит обновкой. Для кого уж и не подходяща одежа — повыносилась, а Ермолаю в самый раз.
И выходит, что не о чем болеть голове пастуха. Хоть говорили: «Богат Ермошка: животов — собака и кошка», да только и это неправда. Никогда и такого богатства у него не было. Один бич сыромятный при пастухе — вот и все хозяйство. А раз нет хозяйства — нет на душе и пятен черных. Неоткуда взяться хитрости и лукавству.
Мычат, помахивая хвостами, коровы. Тянет по улицам запахом парного молока. Судачат бабы. А Ермолай широко улыбается. Весело парню, оттого весело, что за ним идет солнце. Не успеет пастух выгнать гурт к Назьмам, как оно поднимется над бором, яркое, лучистое. Во дворы и в избы заглянет: не случилось ли чего за ночь, пока оно по иным землям ходило.
Но в июле есть день, когда пастуха опережают селяне. Ермолай еще на сеновале чешется, а по улицам подводы постукивают. Верховые из края в край скачут. В это утро выезда на покосы село походит на большую праздничную ярмарку, столько крику и суматохи стоит вокруг.
Прежде Роман встречал с задором и радостью первый день сенокосной страды. Охватывавшее всех буйство передавалось и ему. Споро запрягал коренника и пристяжную, седлал Чалку. Яков же тем временем складывал на телегу литовки, грабли, мешки с харчем, ставил и привязывал пятиведерный лагун с водою.
А теперь Роман сидел на подамбарнике, курил и молча наблюдал за братом.
Смотрел Роман на Якова и завидовал ему. Удачливым выдался брат, везучим. Все у него ладится. Здоров, жену выбрал по себе. Вот и отделяться думает. И заживет не хуже прочих. В богатые, конечно, не выйдет: духу не хватит. Но будет добрым хозяином. Главное — постоять за себя может. И крута мать характером, а уступает Якову. Нет-нет, да и уступит. Взять хотя бы спор с Захаром Бобровым. Смирила свою гордость, отступилась, положилась на решение схода. А Яков пошел неперекор мельнику. И вырвал из Захаровых рук покос на елани. Самого Захара Боброва обошел!
На Якове — брюки в обтяжку, под полосатой ситцевой рубахой сила играет. Того и гляди, что расправит плечи и расползется по швам одежа.
— Иди, Яша, покури. Не наперегонки, поди, чтоб спешить.
— Другие уж выехали, — отозвался брат, взнуздывая коренника. Гнедко вскидывал голову, дико поблескивал глазами, пятился. Он никак не хотел разжать желтые клещи зубов, бунтовал.
— Конь-то с норовом, — заметил Роман.
После очередной попытки взнуздать Гнедка Яков со зла ткнул коня кулаком в морду. Коренник взвился на дыбы и шарахнулся в сторону. У губ мерина закучерявилась красная слюна.
— Скаженный ты! Брось! — крикнул Роман, подбегая к брату. Тот уже держал в руке суковатый стяжок.
— Я ему, гаду, ребра переломаю! — проговорил запальчиво Яков, подступив к коню.
— Брось! — в голосе Романа прозвучало недовольство. — Чего сбесился?
— А ты не лезь! И точка!..
— Уйди, Яков! — Роман побледнел вдруг, и губы его задрожали, будто на жгучем морозе. — Уйди!
Яков отступил на шаг и не то с удивлением, не то с любопытством посмотрел на брата. Таким он видел его впервые. Что с Романом? Откуда у него эта ярость? Словно порох, вспыхнул.
— Чего вы? — крикнула с крыльца Домна.
Яков обернулся, махнул рукой и пошел к дому. А Роман постоял минуту с закрытыми глазами: тупая боль тисками охватила голову. Потом, пошатываясь, как пьяный, направился в завозню.
— Чего ты с Ромкой связался? — отчитывала Домна старшего сына. — Ему и без тебя погано. Хворый он.
— А ну вас всех!
— Ты не нукай. На жинку свою понукай, бесстыжий. Я вот возьму дрючок. Не посмотрю — и женатого благословлю. И давай собирайся. Бери котелок да пойдем.
На улице тарахтели телеги. Взглянула Домна во двор Кожуры и не увидела там подводы. Значит, и сосед выехал. А Трофиму до покоса поближе будет.
Выскочил из дома с котелком и подушкой Яков, вспрыгнул на стоявшего у забора Чалку и хватил с места галопом через приоткрытые ворота. Только песок из-под копыт брызнул.
— Подушку оставь, чертяка! Люди засмеют! — крикнула вслед мать.
Яков ничего не ответил. Наверное, не расслышал ее голоса, а может, и не захотел отозваться.
Едва за лесом всколыхнулись и распластались по облакам багровые крылья восхода, сборы были закончены. Домна и сноха старательно уложили на телегу все, что потребуется на покосе.
— Рома! — позвала мать. — Буди батька и поедем.
— Подержите кобеля! Дело есть, — донеслось с улицы.
Домна захватила цепь, которою был привязан Полкан, и набросила ее кольцом на крюк, вбитый в стену амбара. Теперь ранним гостям нечего было опасаться.
— Заходьте, люди добрые.
В воротах показались сельский староста Касьян Гущин и старик из переселенцев Елисей Гаврин. У Касьяна длинный и острый, как пешня, нос, жидкая, похожая на метлу борода распласталась по синей вельветовой жилетке. Первое впечатление, которое производил староста, было безотрадным. Думалось, что, стоит только захотеть этому мрачному с виду человеку, и любого сотрет в порошок. На самом же деле Гущин имел характер покладистый. Стараясь во всем угодить властям, не обижал особо и односельчан, не ожесточал против себя.
Стоило Касьяну заговорить, как мрак на лице рассеивался. Оно теплело.
— Хозяюшке Домне Егоровне и протчим почтение! — проговорил староста, обнажая лысую, вытянутую к макушке голову.
— С поклоном нижайшим и здравия желаем, — робко высунулся из-за спины Касьяна переселенец.
— Здоровеньки булы. Садитесь вот хоть туточки, — Домна освободила от поклажи уголок телеги. — Садитесь.
— Благодарствую. Постоим, хозяюшка. У нас дело не долгое, — ответил староста.
Из завозни вышли Роман и Макар Артемьевич. Младший Завгородний молча кивнул гостям головой и остановился поодаль, гадая зачем вдруг явились староста и этот сивобородый дружок Гузыря. Взгляд Романа, проскользив по грязной, сшитой из мешковины рубахе и коротким, трубочкой, холщовым штанам Елисея, остановился на побитых ногах деда. Они были настолько худы, что, казалось, могли переломиться, сделай Елисей хоть одно неосторожное движение. Не ноги — ходули.
— Чем могу услужить, Касьян Дмитриевич? — разглаживая бороду, медленно произнес Макар.
— Дело, значит, сурьезное, — не знал с чего начать Гущин. — Потому как схода ноне на Петров день не было. Покосы, вроде, по-старому.
Роман насторожился. Неужели Захар Бобров подъехал к старосте и теперь снова добивается размена? От него всякого ждать можно.
— По-старому, говорю. А народу-то поприбавилось. Хотя бы Елисея возьми. Это — первое дело, коли обчество переселенца не обидит. Сами, поди, за счастьем в Сибирь-кормилицу поспешали. И забывать такое никак не полагается.
— Кто ж забывает? — отозвалась Домна. — Памятуем. Все, как есть, памятуем. С землянок жить начали, сохою целик распахивали. А как же?
— Во-во, хозяюшка Домна Егоровна. Так оно и есть! А косил Елисей в прошлом годе, значит, на Прорывском кордоне. Косил бы там и косил. И никто б не потрогал. Да вот лесничество не дает ноне той елани. Что сделаешь? Земли-то кабинетские. Что скажет власть, то и исполнять надо.
— Кабинета ведь нет теперь, — Роман подошел к старосте. — Миколку-царя заарестовали.
— Эдак. Однако приказ вышел, чтоб не дозволять пользоваться царевым достатком. Что прежде выдали обчеству, тем и обходиться. Вот как в волости, в земстве, значит, обсказывают.
— А мы что? Коровенка-то одна и кобыла. Дык и тем пропадать. Ох-хо-хо! Вот, ребятушки, жистя-та! Один расчет на мирское способствие. Чай, только и надежи, — тяжело вздохнул пригорюнившийся Елисей.
— Вот с Елисеем и пришли. Может, в случае чего отдадите на нонешнюю страду остальной покос в Барсучьей. Четверых я, значит, пристроил переселенцев. И Елисея жалко, как мается с семейством.
— Мы бы рады помочь, — сказала Домна. — Только прозевали вы, добрые люди. Отсулили хлопцы покос.
— Кому?
— Захару Федосеевичу. А чего за нужда у нас брать? — жестко спросил Роман.
— Бобров мне как-то насчет Барсучьей маячил. Вот, значит, я и говорю, сходи-ка, Елисей. Выходит, отсулили? Это другое дело. А мы ведь просим только ноне чтоб пострадовать. Елисей ведь тож человек, уважить надо.
— Теперь с Захаром толкуйте, — произнес Макар.
— А нам бумажку, что не насовсем балку берете. По совести, ведь у нас самих нехватка с сеном. Это уж так уступили, коли выкосить не в силах… Видишь, какой я работник. — Роман выставил вперед раненую руку.
— К Захару Федосеевичу, пожалуй, идти не след, — заключил староста. — Не след.
— Куда ему покосу столько-та. Господи! — подавленно проговорил Елисей.
— Всяк по-своему разумеет. У него коней поболе, чем… — Староста подыскивал подходящее сравнение. И, не найдя ничего, смолк. Лицо снова вытянулось и стало мрачным.
Блеснули лукавинкой Романовы глаза. Захотелось ему еще раз ударить по Захару — за хитрость бобровскую, за цепкость его паучью. Да ведь Касьян не станет перечить мельнику. С кем другим еще так-сяк, может и пригрозить староста. А Захара трусит, потому как за богатея стеной подымутся такие же. Да и сам Касьян не из бедных. Батраки и у него не переводятся. Вот ведь сразу по-иному заговорил, когда Захара помянули.
— А, по-моему, надо сходить к Боброву. Покос наш. И мы согласны. Захару и без того сена хватит, — сказал Роман.
— Так-то оно так, да вот… отсулили уж, — староста опустил глаза, кашлянул для солидности в кулак.
— Дело полюбовное. И пересулить можно! Сходите. Пусть Елисей косит! — настаивал Роман.
— Староста сам смаракует. Касьян Дмитриевич лучше знает, как быть, — Домна покосилась на сына.