— Он, вишь, правду говорит, сынок ваш. Правду, правду, — затараторил Елисей. — Уговор полюбовный оказывает. Надо идти к Захару Федосеевичу. Не его покос просим, чужой.
Лицо Касьяна словно застыло. Он думал, что предпринять.
— Ладно. Пойдем к Захару Федосеевичу, — сказал, наконец.
Домна дала Макару наказ, что сделать по домашности, и Завгородние съехали со двора. Пара добрых коней пошла на рысь. Запели на разные голоса колеса.
Правила упряжкой Домна. Сноха и Роман сидели позади, по соседству с лагуном. Молчали, поглядывая на опустевшие крестьянские ограды.
И тут только Роман вспомнил про брата. Где же Яков? Уехал раньше. Осерчал, поди? Как это по-дурному все получилось? Тоже хорош братенник. Скотина, она ведь безответная, ничего не скажет. Не малой, поди, Яков, чтоб озорством заниматься.
И все-таки, как не думал Роман о брате, ему было стыдно. Ведь ни из-за чего вскипел. Ну, ударил уросливого коня Яков. А ему, Роману, будто шлея под хвост попала. Аж в глазах потемнело. Руки до сих пор трясутся.
Может, это зло прорвалось на жизнь неудачливую, на себя, которому и голову проломить можно — все сойдет! На Нюрку, на Любку ли?
— И чего ты в разговор встрял? — заговорила мать, когда они выехали за село. — Помирились с Захаром, так опять ему обида.
— Пусть гад знает, как вымогать добро чужое.
— Теперь не иначе — сызнова нагрянет Захар Федосеевич за разменом, — сказала сноха. — Он не поступится покосом.
Роман мысленно увидел Якова. Брюки в обтяжку… А рядом сидит жена брата. Пара ему… И хозяином станет, отделившись. Ну, что ж! Молодец, Яша!.. Молодец! Дай бог ему счастья!
— Все они дураки, Дарья, и Степан Перфильич, и Бондарь. Дураки… Ни у кого нету-ти понятия, что в жизни всяко случается, — говорил Захар Федосеевич, глядя в раскрытое окно на площадь, где зеленела железная крыша поминовской лавки. — Обзавелись хозяйством, да что в том толку? Хозяйство без соображения, что заплот со столбами подгнившими. Стоит до время, а потом враз и рухнет. И ничего не останется, окромя пыли трухлявой.
— Так-так! — соглашалась хлопотавшая у печки Дарья. Ей не все было понятно, однако Дарья чувствовала, что Захар, как всегда, прав, что и не может быть иначе. Не дай ему господь светлого ума, ходить бы им нищими по селам. А каково под старость не иметь ни угла, ни куска хлеба?
Дарья однажды и навсегда поверила в мужа еще в молодости, когда ночью на заимке они сидели у костра и варили жидкий бедняцкий суп. Вольно разгуливало по котелку пшено, а где-то у сердца пиявкой сосал голод. Встал Захар, погрозил в темь кромешную кулаком и зубами проскрежетал. И догадалась Дарья, к чему это. Сказала себе: муж всего достигнет. Так оно и вышло…
Смотрел Захар Федосеевич на площадь, продолжая спокойным, ровным голосом:
— И я дураком был. Да вот сподобил меня всевышний. Ангела своего в папахе косматой послал. Ангела… Для кого он разбойник, Петруха Горбань, а мне — благодетель первейший.
— Я уж и не разберусь — смеешься али всурьез?
— Не такое время, Дарья, чтобы смеяться. Ангел Петруха. Как есть святой. От гибели спас меня, жить научил. Другой бы горевал, убивался об тыще, а я вот радуюсь. Радуюсь, Дарья!
— Было б чему радоваться! — озабоченно высморкалась в передник жена.
— А вот чему. Степан Перфильич, как пес, супротив кустарей кинулся. Теперь, ежели чего, крышка ему. Устроит Петруха сызнова Совет — и пропадай купеческая душа ни за грош ни за копейку. Об нажитом и толковать нечего: все заберут. Контрапуция. Вот они дела-то какие. И я чуть было не полез на рожон. Ловить кустарей замыслил, старый мерин. А Петруха и обсказал, что власть шаткая ноне. Так и есть, коли разбойников выловить не в силах. Ангел Петруха! Я ему тыщу, а он добра мне на десять, на двадцать тыщ даст.
— Ох, едва ли. Никто денег не выдаст. Нет.
— А мне их не надо. Сам добуду. Только чтоб в разоренье не пустили. Теперь у меня и на них надежда, на Петруху и дружков его. Чуть кто приставать станет, к ним и пошлю за спросом, кто я есть таков, Захарка. А вот где Степан Перфильич защиту искать станет — не ведомо… Ты думаешь, мужики не понимают, что он обмеривает их да обвешивает. Они все понимают! А ежели в глаза благодетелем зовут, так меж собой на все лады костерят.
— Правда твоя, — согласилась Дарья. — Степан Перфильич надысь сукно привез. И мужики говорят: гнилое оно. Про то им вспольский приказчик обсказывал. Дескать, взял сукно задарма, а продает первым сортом.
— Вишь, какое дело! А Петруха Горбань спросит свое. Так, мол, и так. Возверни-ка, Степан Перфильич, людские денежки. А? Все возверни, что обманом присвоил! И тогда того… лавки с товаром не хватит, чтоб с мужиками по справедливости рассчитаться.
— У него помимо лавки богатство есть.
— Есть, да и то заберут. Нет, Петруха — ангел! С ним полюбовно сходиться следоваит! И с Солодовыми тоже. По селу какие разговоры пойдут? Я скажу тебе. В каждом доме вспомянут, как Захар Бобров беднякам помогает. А деньги эти, что отдал Свириду, завсегда вернуть можно. Завсегда! Это как капиталец в банке. Сотельную зазря ить никто не выложит. Кто они, Солодовы? Рвань, барахло серое. А поддержку в случае дадут. Их, почитай, полсела. И другим радение. Вот оно что. А ты несообразная, Дарья! Думаешь, мне легко было ни про что деньгу выложить? Думаешь, запросто отдал? Ан все обмараковал я, все.
Из переулка показалась худощавая фигура учителя Аристофана Матвеевича Золотарева. Брюки-галифе, хромовые, начищенные до блеска сапоги, белая косоворотка, перехваченная узким кавказским ремешком, — все сидело на учителе, как нельзя лучше. Шел Аристофан Матвеевич не спеша, задумчиво покручивал в руке неизменную спутницу свою — палочку краснотала.
По единодушному мнению мужиков, учитель был самым знающим человеком в селе. И про чего только не поведает: и про царей разных, и про народ германский, и про графа Толстого, что землю сохою пашет. Поначалу Аристофан Матвеевич больше на рыбалку ходил, а как засел в Петрограде Керенский, переменился учитель. В Галчиху на земские собрания стал ездить. Я, говорит, есть социал-революционер и за народ стою. Брешет, наверно. Что ему народ, когда коня запрячь не умеет? Его дело — газету читать, про политику рассказывать. А народ сам за себя стоит, как кто может.
Подошел учитель к палисаднику, тряхнул чубом кудрявым, заговорил, обмахивая лицо платочком:
— В политике весьма важно быть гибким и дальновидным. Мы заявляем: «Долой гражданскую войну и да здравствует учредительное собрание!» Сибирь, автономная, независимая, на верном пути к свободе…
— Здравствуй, Аристофан Матвеевич! — перебил учителя Захар. — Ты что-то шибко мудрено закрутил. Не враз разберешься. Новости-то есть какие? Что в волости говорят?
— Временное правительство Сибири действует. Премьер Петр Вологодский произнес речь. Он заявил, что повсеместно созданы земельные комитеты. Советы, как несостоятельная форма управления, пали.
— Так… Ленина, значит, нету? — Захар с удовлетворением почесал бороду.
— Дни большевистского правительства сочтены.
«Каюк теперь кустарям», — подумал мельник и пожалел о том, что прибавил в свое время к тысяче еще два сторублевых билета. И черт же его сунул угождать Горбаню! Сколь просили, столь бы и отдал. А то и вовсе можно было не отдавать. Пальнуть из берданы, и только бы спасибо сказали, что прихлопнул разбойника.
— А если Советы сызнова появятся?
— Мы опять объявим нейтралитет, до лучших времен, разумеется.
— Это что же? И нашим, и вашим? Так? Тебе чего не держать тралитета, коли весь достаток при себе. Ох, Аристофан Матвеевич, вот ты революционером себя обзываешь. И, значит, выгоду какую-нито в этой заварухе видишь. А мужику на что она, твоя революция? Ему пожрать надо, да справу купить. Нам и Миколай худа не делал.
— Но свобода… демократия.
— Ишь ты! Свобода… А у меня ноне Дарья курицу зарубила, — по лицу Захара Федосеевича пробежала хитрая усмешка. — В огород проклятая повадилась. Свободы захотела. Вот ее на чурку и топором — р-раз! Потрепыхалась, и амба!
— Н-да!.. У вас, однако, не совсем демократические понятия.
— Закружил ты мне голову, Аристофан Матвеевич. Поговорил бы еще с тобой, да на покос надо. Прощевай на этом, — Захар Федосеевич захлопнул створки окна и, повернувшись к жене, прыснул дробным, хриплым смешком:
— Ишь ты! Ученый, ан ничего в делах наших не смыслит. Одной политикой занимается…
А через полчаса, уложив на ходок испеченный Дарьей хлеб, мельник выезжал из ворот. Работники отправились на луга еще затемно и теперь, наверное, ждали завтрака. Кругом расход. Подумать только — кормить шесть лишних ртов! Хоть бы уж работали споро.
В переулке повстречались староста и Елисей Гаврин.
— К тебе, Федосеевич, — произнес староста, приподняв над головою картуз.
— Чего надо-ть?
— Завгородние покос в Барсучьей балке тебе отдали?
— Так договорились. А что?
— А вот ему они, — Касьян кивнул на Елисея, — тож посулили.
— Ничего не знаю. Это дело мы решили уже, — сухо ответил Захар.
— Завгородние бают: коси, Елисей, тебе отдаем, — заговорил переселенец.
— И я это же скажу. Да только не лезь на чужие участки. Не лезь.
— Дык Завгородние…
— Что Завгородние? Не их земли, а кабинетские. И ноне я занимаю всю балку, — отрезал мельник.
— Дык что ж это такое! Где правда-та? — растерянно проговорил Елисей. Староста молчал.
— А правда, коли ты ее ищешь, в моей воле. Как пожелаю, тому и быть. Ежели хочешь — исполу коси на участке Завгородних.
— За что обижашь? Неуж я не такой, как другие? — залепетал дед.
— Федот да не тот. Ленина, брат, теперь нету.
— Хоть бы ты, Касьян Митрич, заступился-та. А?
Староста стоял, понурив голову.
— У тебя двое сынов да дочка. Боишься, поди, переработать? Надумаешь, так приезжай сегодня. А то начнем косить луг — и на том конец! — крикнул Захар, понужая жеребца. Старосту и Елисея обдало клубами пыли.