Вишь, какой он, кровопивец-мельник-та! — вытирая слезы с воспаленных век, сказал переселенец.
— Не знаю, что тебе теперь и посоветовать, — отозвался староста. — Выхода нету. Берись косить исполу. Тебе ведь немного надо: всего копен семьдесят — восемьдесят.
Елисей повернулся и, съежившись, медленно зашагал прочь.
Крапивинская елань, где Завгородние косили сено, находилась всего в каких-нибудь трех с половиной — четырех верстах от Покровского. Сверток в бор был сразу же за Прорывским мостом. Прорезав согру на взгорье, дорога круто спускалась в заросли ракитника и таволги. Направо раскинулся покос Завгородних, налево — Захара Боброва. Их разделяла небольшая полоса кустов.
Почти у самой дороги Завгородние построили балаган: скрученные ракитником жерди покрыли мелким болотным камышом. Внутри настлали травы.
— До дому нет нужды ездить, — сказала Домна. — Только коней томить да время терять.
В бору запрещалось разводить огонь. Но Завгородние сделали у ручейка с ржавой водой очаг, обложив его дерном.
— Теперь не страшно, — заметил Роман. — Объездчики, поди, не сунутся сюда, а коли пожалуют — милости просим. Надо же посчитаться.
— Я тебе посчитаюсь! Так зад изрисую, что на место не сядешь, — пригрозила Домна.
Яков сердился на брата. Целый день, как ни палило солнце, не подходил к балагану пить, чтоб не встречаться с Романом. И Варвару не просил поднести воды. Ох, и упрямый! Роман посмеивался.
Косил Яков легко, словно не литовкой, а прутом срезал, играючи, густую, высокую стену лесной травы. Сено обещало быть добрым. Кроме папоротника и осоки, здесь росли иван-чай, подмаренник, костер. Не даром же облюбовал Захар Федосеевич эту елань.
Следом за Яковом косила Варвара. Домна схитрила, поставив ее впереди себя.
«Ишь, как бабу зажали», — думал Роман, глядя на мокрую, будто после дождя, спину Варвары. А когда в обед кофта пообсохла, на ней выступила соль. Но сноха не пожаловалась на усталость. Это была первая для нее страда в новой семье. И сплоховать сейчас — значило навсегда попасть в немилость свекрови.
После обеда, в сильный жар, решили отдохнуть. Лучше вечером покосить подольше. Домна и Яков забрались в прохладную полутьму балагана. Варвара в тени куста починяла юбку.
Дремотная тишина разлилась над еланью. Лишь кони пофыркивали, обметая хвостами пыльцу с цветов иван-чая, да нудно гудели пауты.
Роман звякнул уздечкой и прочавкал сапогами по болотцу: пошел ловить Гнедка.
Вдруг с дороги донесся топот копыт и из кустов выскочил верховой. Варвара узнала в нем переселенца Гаврина. Он был босиком. Штаны собрались в гармошку и уползли вверх так, что виднелись синие шишаки коленей. Не заметив никого у балагана, Елисей крикнул:
— Кто есть тута?
— Чего тебе, дедушка? — откликнулась Варвара.
— В самую точку попал-та, — дед признал в молодой, чернявой бабе сноху Завгородних. — Я к вам, значит, и приехал. Сперва, вишь, сбился, левей забрал. К Гавриле-кузнецу угодил. Он меня и натакал на вас… Мужик-та есть твой?.. Али младший?
— Роман! — позвала Варвара.
— Слышу. Сейчас, — раздалось в кустах.
Елисей слез с бурого масластого коня, набросил веревочные поводья на сук осины, стоявшей у дороги. Пощурился на небо, вздохнул глубоко:
— Благодать-то какая! — смахнул рукавом слезы.
Из балагана показалась взлохмаченная голова Якова.
— А!.. Это ты, дед?
— Я. К вашей милости. Кругом нужда одна и притеснение.
— Рассказывай, зачем понадобился?
— Все о покосе хлопочу. Помогли вы мне и большое благодарствие за сочувственность. Мне брат твой и матушка отсулили, значит, участок-та Барсучий…
— Знаю. Коси на здоровье. И точка!
— Кошу, дык, вишь, какое дело: не велик-та толк. Сам посуди касательно выгоды. Я кошу, как выходу не-ту-та. А сам на коня — и к вам. Чай, положение сурьезное. Кровопивство выходит голимое.
— Чего-то не пойму, дед, о чем ты?
— Дык все о том же, о покосе…
Вышел из ракитника Роман с Гнедком на поводу. Поздоровался, присел на оглоблю.
— Вот что, дед, ты давай по порядку. Захар куражится, что ли? Что за «кровопийство»?
— Форменное.
И Елисей поведал о том, что согласился косить исполу, иначе мельник не пустил бы на участок Завгородних.
— Теперь, вишь, на вас положусь. Защитите от Захара — ввек не забуду. А на нет — и суда нет, — упавшим голосом сказал Елисей.
— Вот падлюка! Нашей землей торгует! — вскипел Яков.
— Он баит, дескать, земля не ваша — кабинетская.
— А Захарка — царь или министр, чтоб кабинетским покосом править? Поедем! — впервые после ссоры заговорил с братом Яков.
Роман стал запрягать Гнедка, чтобы попутно набрать в согре дров и свезти на заимку. Дед суетился вокруг, стараясь хоть чем-нибудь помочь.
— Да ты недолго, Яков! — послышалось из балагана. Отпуская сыновей, Домна одобряла тем самым намерение Якова поспорить с мельником.
— Я Чалку оседлаю, чтоб быстрее обернуться.
Когда выехали на кромку бора, столкнулись с отрядом милиции человек в двадцать. Впереди отряда гарцевал на вороном со звездой на лбу жеребце Марышкин. В плотном кольце конных шли две подводы с арестованными. У всех конвоируемых руки связаны за спиной толстыми веревками. Видно, Петрухин побег был у милиции на памяти.
Марышкин приметил Романа и подъехал вплотную. Приподняв над головой фуражку, блеснул лысиной.
— Э-э-э… Добро здравствовать.
— Здравия желаем, — сумрачно ответил Роман.
— Откуда путь держите?
Роман кивнул на дрова.
— А точнее? Э-э-э… Мы многое знаем, Завгородний. Мы все знаем. Вот именно! — И Марышкин воткнул шпоры в сытые бока вороного.
Отряд тронулся дальше, к Галчихе. Закачались на ухабах скорбные фигуры арестованных. Большинство их были одеты в солдатскую форму. Роман встретился взглядом с парнем лет двадцати и прочитал в его глазах страх. Рано мужик по тюрьмам пошел.
— Никак дезертиров-та повезли, — заметил Елисей.
— Не из нашего села. Один будто сосновский, что с бородой, — сказал Яков. — Свободы дождались, сто чертей! Марышкин при Миколке урядником был, а теперь в начальниках милиции ходит. Вот она какая свобода!
Всю дорогу от бора до Барсучьей балки молчали. Как ни крути, а тяжела жизнь мужицкая. Всяк, кому не лень, волен распорядиться тобой. Захотят — от семьи оторвут, ушлют на войну, на каторгу. Что ни замыслят сделать, то и сделают. Мужик, что овца. А тут еще перемены пошли. Что ни месяц, то власть новая. И каждая свою линию гнет, к каждой подстраиваться надо. Миколка был — хвалили его на людях, пришли Советы — стали ругать царя. А там еще был Керенский. Ничего не поймешь. Все перепуталось.
— Не годится эдак, робята! — встретил Завгородних Захар выговором. — Условились, как следоваит, и на попопятную. Я вам пол-елани Крапивинской отдал. Не сено — золото чистое. А вы — туды и сюды. Не годится эдак!
— Вот что. Мы не рядиться приехали. Пусть Елисей косит наш пай — и точка! — сказал Яков. — И не корчи из себя министра!
— Эвон что! По совести, так я тут хозяин, иродово семя! А не хошь, так размен требоваится.
— Видел? Вот тебе размен! — Яков показал Боброву кукиш. — Ты готов все земли заграбастать! Пусть здесь Елисей косит. Коси, дед, и что смечешь — все твое.
— Ну, погоди же, погоди! Я до тебя доберусь! Всех вас Завгородних на чистую воду выведу. Варнаки подзаборные!
— Там что хочешь, то и делай. А сейчас пусть Елисей косит наш луг. И замолчь, паскуда! — Яков круто повернул коня и скрылся в логу.
— Вишь, какие вы ухари! А? Ох, и ухари! Это вам так не пройдет. Властям пожалуюсь! — боком подскочил мельник к Роману.
— Коси, дед! — не обращая внимания на Боброва, сказал Роман переселенцу и тронул коня. Во время спора он искал глазами Любку и не нашел.
У заросшего малинником колка, что соседствует с Барсучьей балкой, на дорогу вышел Ванька Бобров. Чумазое лицо исполосовали струйки пота.
— Ты тут? — удивился Роман.
— Тут. Пообещал дядя дать на пару дней машину, так вот, отрабатываю. Задарма и на своих харчах кошу. Прижимистый сука! А я тебя далеко приметил. Ну, что опять покос делили?
— Ага.
— Поди, и Любку повидать хотел? Снюхались, черти окаянные! Дядя недавно услал ее в село за хлебом, а потом поедет Любка на елань. Там и налюбуетесь друг другом, вдоволь.
— Да я не особо, — напустив на себя равнодушие, ответил Роман. А сам подумал, что очень хотел бы застать здесь Любку. Ведь и поехал Роман на заимку, чтобы увидеть ее.
Что ни говори, а любовь полнее оттого, что человеку дается счастье ожидания. Кажется, и невмоготу, душа от тоски разрывается, бывают минуты, что годами оборачиваются, столько в них страдания вложено. И все-таки хорошо ждать! В шелесте листьев и птичьей песне слышать родной голос, видеть мысленно образ единственный, неповторимый…
Пусть страдать. Но это страдание стоит многих радостей. Пройдут годы, и жизнь вдвоем станет привычной. И много будет счастливых воспоминаний. Однако ничто не вспомнится так, как первые ожидания встреч.
Роман ждал Любку нетерпеливо, мучительно. Часами бродил вокруг бобровского покоса, скрываясь от людских взоров в густых зарослях сосняка и ракитника. И много раз мерещилась ему в высокой траве цветастая Любкина косынка. Вот она мелькнула, скрылась и снова мелькнула. А присмотришься — и нет ничего.
Значит, не приехала. А может, и не приедет вовсе? Чего бы, скажем, не передумать Захару? Он назло Роману не пошлет сюда Любку. Впрочем, откуда Боброву-мельнику знать о том, как близка Роману синеглазая батрачка? Ей бы еще не думать о куске хлеба, да нужда заставляет. И не на себя работать — на дядюшку чужого. Что положит, тем и довольна будь.
Временами Роману хотелось бежать навстречу Любке. Она, наверное, уже едет сюда. Встретить ее, сказать, какая она хорошая, чтобы знала, как любит Роман, и не ушла ни к кому другому.