— А ты разве против?
— Нет. Советская власть мне ничего плохого не сделала.
— А хорошего сделать не успела. Думали мы уже нынче с переделом земли покончить, подати урезать, да контра помешала. Что белые, что чехи. Всякой твари по паре, а набралась большая силища. Не просто свернуть ей шею. А свернем!
— Поживем — увидим. Конечно, если все села подымутся — туго придется правителям.
— Всех их, гадов, надо к ногтю прижать. Что Марышкина, что прочую сволочь! — вырвалось у Романа.
— Я ведь агитировать вас пришел, — признался Петруха. — Но вижу, что в случае чего вместе пойдем лупить белую гвардию. Так?
Роман хотел возразить Горбаню: чего наперед загадывать? Без причины Завгородние в драку не ввяжутся. Впрочем, посмотрят, как будет дальше.
— Я надеюсь на вас, — сказал Петруха, подымаясь.
— Как народ, так и мы. От других не отстанем, — уклончиво ответил Роман. — Не будем же сидеть дома, коли все село за ружье возьмется.
— Оружие-то есть?
— Найдем, ежели потребуется, — произнес Яков.
— Вот и хорошо, братва! А объездчиков, которые тебя излупили, Роман, можешь смело записывать в поминанье. Им, гадам, первая пуля. Они по заданию Марышкина выслеживают нас. Сперва только по бору рыскали, а теперь и в степь заглядывают. Ну, я пошел, хлопцы.
— Может, харчей надо? — спросил Яков.
— Спасибо. Сейчас полегшало с кормежкой: из дому возят.
Проводив Петруху, братья пошли отдыхать. Однако уснуть долго не могли. Роман много курил. Яков сопел, ворочаясь с боку на бок.
— Удивляюсь Петрухе, — сказал старший. — Все позабросил: и хозяйство, и бабу.
— Поневоле забросишь, коли смерть по пятам ходит, — отозвался из темноты Роман.
— И это правда. Да не один страх причина. Он ведь не только скрывается, а к бою готовится. Других подговаривает. Конечно, если бы все растолковал людям, что нам тут говорил, сила может собраться. Может. Подымется люд — и точка!
— Я не понимаю еще кой-чего.
— А поймешь?
— Тогда и решу, как быть… что делать.
— Давай спать, — Яков еще раз повернулся и ушел с головой под толстое стеганое одеяло.
Как установилась жара с Иванова дня, так и держалась. С утра до вечера раскаленное добела солнце ходило по белесоватому с пепельным налетом небу, по которому только изредка проносились легкие, похожие на дым от папиросы, облака. Миражи залили степь морями. Посмотришь вдаль — и не оторвешь взгляда от бегущих степью прозрачных волн.
А земля была сухая и горячая, как зола. Все живое задыхалось, ежилось, забивалось в тень. Все ждало дождя.
Приехав домой на воскресенье, Аграфена и Нюрка поливали огород. Плети огурцов обожгло зноем, и они местами уже начали желтеть. Поникли, зачичеревели голубоватые листочки капусты.
— Вот она, доля-то наша какая! — грустно говорила мать, доставая из колодца воду. — Хоть разорвись. Косить надо, и огород того и гляди погорит. Целых три дня грядки без поливу. Был бы сам дома… На лугах бы вдвоем с Пантелеем управились, а ты по хозяйству.
— Ничего не поделаешь, мама. Как-нибудь уж, — утешала Нюрка. За последнее время она заметно похудела и повзрослела. В глазах колыхался серый осенний день. Бывала и вьюга, когда Нюрка, пригорюнившись, подолгу глядела в одну точку и молчала.
Все бы ничего, да потеряла сон. До того за день умается на покосе, что, кажется, доберется до постели и свалится, как убитая — утром не добудишься. А нет. Нередко за ночь вовсе не сомкнет глаз. А коли и задремлет на заре, стоит Аграфене подняться — и дочь на ногах. Оттого и силе неоткуда взяться. Поработает малость — побледнеет вся, будто угаром ее обдаст.
Едва полили огуречные грядки, задребезжала калитка. Кто-то басовито покашливал с улицы. Видно, незнакомый. Собаки опасается, а ее у Михеевых сроду не было.
Взволновалась Аграфена. Может, какой посыльный от Пантелея? Другим же подают весточки солдаты. Бросилась открывать предчувствием радости ужаленная.
Однако за воротами стоял отец Василий. Жара и крутой подъем на Гриву доконали батюшку. Тяжело отдуваясь, он с нескрываемым равнодушием осенил крестом Аграфену:
— Мир вам! — и подставил руку для целования.
Аграфена приложилась губами к пухлым пальцам попа, пахнущим дешевым мылом:
— Милости просим, батюшка! — широко распахнула калитку.
— Как здоровье?
— Слава господу! Живу молитвами паствы своея. Однако временами находит некоторое расстройствие. Покалывает вот здесь, под самой ложечкой.
— Лечиться надо, батюшка. Лечиться. Отвар чернобыльника пить. Шибко помогает от расстройствия.
— А то еще самогонка, первак, ежели с солью.
— И вино хлебное пользительно. Правду, батюшка, говоришь. Сущую правду.
Поп заметил Нюрку с ведрами и неодобрительно покачал головой.
— В воскресные дни, Аграфенушка, грешно поливание. Господь покарает.
— Как хошь, батюшка, так и суди. И знаю, что грех, да ведь посохнет вся овощ. Голодом останемся.
— Бог пошлет пропитание.
— Ох, да не всем он посылает-то.
— Лукавишь, Аграфенушка. Выбрось из души своей нечистые помыслы. Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
— Бросай, Нюра, работу-то, — проговорила Аграфена, жестом руки приглашая попа в дом.
Нюрка прибрала пустые ведра, выгнала из огорода перелетевшую через заплот соседскую курицу, дала теленку свежей травы. А когда вошла в прихожую, увидела батюшку за столом. Перед ним были и шаньги со сметаной и бутылка самогонки, которую вот уже полгода берегли для Пантелея. Не утерпела мать, отдала попу.
Нюрка прошла к окну и устало опустилась на скамью рядом с матерью. Ей понравился отец Василий своей простотой и добрым выражением зеленых отекших глаз.
— Вот как люди бывают разные, так и угодники, — рассказывал поп. — Некоторые святые, примерно, относятся к разряду апостолов, а которые так преподобные и мученики. Скажем, мученик такой-то… Есть мученики Акакий, Христофор. А Варвара, эта уже — великомученица. Что означает сие? Муки ее были великими. Другой разговор о Леонтии и Акулине, которые все едино, как Акакий и Христофор, мучились, однако не шибко и вышли только в святые мученики. Что же касаемо Иакова, то он доводится братом святому Иоанну Богослову и в писании значится апостолом…
— Так, так, батюшка. А мы-то — темные. Куда уж нам знать про всякое такое. Ты вот толкуешь, будто Иаков постарше прочих чином, — подалась вперед Аграфена.
— Может, и постарше. Только я с ним не особо, — отец Василий налил стакан самогона, выпил, не поморщившись, как воду.
Нюрка смотрела на него осуждающе. Все мужики пьют горькую, да только через силу как-то. Противная, должно быть, она. А батюшка втянулся в пьянство. Ему самогонка, что мед. Вот и возьми его! В церкви так совсем святой. Думаешь, что не ест, не пьет, одними молитвами божьими сыт бывает.
— Я не особо с Иаковом. Вот преподобного и богоносного Пафнутия Боровского, чудотворца, этого уважаю, — продолжал поп, — потому как моего тестя-покойничка, матушки моей батюшку, тоже Пафнутием именовали. И матушка, ежели услышит в проповеди Пафнутия, много добродетельнее касаемо меня. А вот архиерей, тот любит глаголить про обретение мощей преподобного отца Нила на озере Селигер, на острове, зовомом Столобное. И чего ему дался Нил-чудотворец?
Нюрка никак не могла разобраться во множестве имен, названных попом. Да и нужно ли знать все это? Наверное, нужно, если мать советует слушать. А батюшка все-таки пьяница. Понимает, что нехорошо пить, а пьет. Все мужики пьют… и тот, другой… не отец Василий, а Роман! Ой, как кольнуло в сердце! Ведь знала же, что так и будет, сама хотела забыть Романа… Он приехал домой, и Нюрка не радуется. Дура Нюрка!
— Радоваться надо, мама! — вдруг дико вскричала она, с размаху схватила со стола стакан с недопитым матерью чаем, выплеснула одонки и протянула попу. — Налей-ка самогону, батюшка!
— Что с тобой, доченька? — часто закрестилась. Аграфена, не спуская взгляда с лучистых Нюркиных глаз. — Никогда сроду не пила. Горе мое, горюшко.
— Налей, батюшка!
Отец Василий налил стакан до краев: расщедрился небывало.
— Доченька!
— Не мешай, мама! — сизым маревом колыхнулись глаза.
Нюрка поднесла самогон к губам и выпила все, до дна. И он не показался ей таким горьким, как думала. Только фельдшером Мясоедовым пахнет.
— Что с тобою, Нюрочка? — заголосила мать.
Отец Василий успокоил Аграфену:
— Не убивайся, матушка. Варвара-великомученица тоже прикладывалась. Ей-ей, выпивала. А уж на что святая!
Видно, зашумело в голове у батюшки, коли понес чепуху. А Нюрке наплевать на все: и на мучеников, и на Христа, и на храм божий! Никогда она больше не пойдет в церковь. Никогда! На гульбище лучше. И Нюрка совсем не пьяная. Лишь спать хочется. Да плакать. Плакать, как бабы плачут на похоронах.
И она заплакала. Бросилась на кровать и дала волю слезам. Все выплакала, что на душе камнем тяжелым лежало.
А вечером снова надела цветастое платье, прихорошилась и, к удивлению Аграфены, пошла на гульбище. Опасалась мать, как бы опять чего ей в голову не вошло. Возьмет да и наложит на себя руки. И подговорила соседских девок не отходить от Нюрки, а с гульбища проводить домой.
Только не было нужды в этом. Нюрка стала прежней, веселой, озорной, шумливой. Весь вечер плясала, недоплясанное выплясывала. Словно и Роман у озера, и омут, и боль в душе — все пригрезилось в короткую минуту забытья.
Много на белом свете людей. Наверное, столько же, сколько звезд в небе или травы в поле. Куда ни пойди — везде люди. И все они одинаково радуются, одинаково печалятся. Горе — везде горе.
Опять же люди бывают разные. Хорошие и плохие. Счастливые и несчастные. А каких больше? Однако, неудачливых. Это по Покровскому видно. У кого на войне сына, мужа или отца убили, у кого последняя скотина подохла, у кого пожар приключился. Но самое страшное, когда человек не дает человеку покоя.